Рейтинг
Порталус

СРАЖАЮЩИЙСЯ СОВРЕМЕННИК

Дата публикации: 24 января 2011
Публикатор: genderrr
Рубрика: ПЕДАГОГИКА ШКОЛЬНАЯ
Номер публикации: №1295880289


Герой! Нам нужен герой нашего времени. Героический роман. Мы не должны бояться широких жестов и больших слов. Жизнь размахивается наотмашь и говорит пронзительные, жестокие слова... А. Толстой Дождь прошел на рассвете, долгожданный, неведомо откуда явившийся в опаленные просторы Сальских степей, бродяга - ливень. И робкие капли его скатываются в глубь свернувшихся листьев, прячутся от восходящего солнца у самых стебельков... Но оно настойчивое, зоркое. Лучи его, как пчелиные хоботки, забираются всюду, вытягивают изумрудные горошины влаги, и сыроватое тепло струится от земли. В это утро, в недолгий срок рабочего "перекура", на временном складе горючего и разговорились два человека - старик-горючевоз Наливайко и местный агроном Нырков. Причудлив путь от одной человеческой души к другой, - они виделись и раньше, слышали друг о друге, но разговор по душам о самом главном "в нынешней жизни" вспыхнул именно здесь, в омытой, сверкающей степи. И начался вроде с пустяка... "Чудак-старик! - думал про себя Нырков. - Выдумал же "знамение времени" - старый секретарь, что из этого! - иной раз поглядывал на поле из машины, не лез в липкую грязь вспаханного чернозема, а новый хоть версту пройдет по борозде... Блажь, блажь стариковская". Но невольно мысли Наливайко заставляли вслушаться, дедовская логика покоряла чем-то неотразимо убедительным... "- Все-таки, товарищ старший агроном, скажу тебе по правде, промежду прочим, как я замечаю, с каждым годом становится больше правильных людей... Правильных, корневых... стр. 5 -------------------------------------------------------------------------------- - Слушай, старик, - заинтересовался Нырков, - как понять - корневой человек? - Как бы тебе растолковать?! - горючевоз отбросил недокуренную папиросу, достал кисет и поплевал на пальцы. - Ага... Возьмем такой урок... Вот, скажем, посадим два дерева... два серебристых тополя... Один тополь рос так: на вершок корень пустит, а на аршин вверх поднимется. Ну, а другой - наоборот: в землю - на аршин, а вверх - на вершок. Через небольшой, скажем, срок первый тополь поднялся на страшную высоту: посмотришь из-под него на верхушку - неба не видать. Шумит он на всю степь, поет и выхваляется. Второй же тополь не спешит лезть в гору, все старается поглубже корни пустить и в ширину раздаться. Ну, а когда он ухватился как следует за землю, тогда только попер вверх на всех парах... Да-а-а! И вдруг разразись сильная буря... Закачался высокий тополь, затрещали его корешки, и грохнулся он наземь, как подкошенный. А второй, корневой тополь, говорят, и сейчас над степью красуется... Крепко держит его земля..." Над степью проносится освежающий ветерок, разбойное солнце уже высушило траву и кусты, собеседники вновь возвращаются к конкретным людям и делам своего района, к тем деятелям, которые, по разумению старика, и есть "корневые", и к тем, кто, по его своеобразной терминологии, "перекати-поле"... "- А к чему ты Радченко поминал? - Этого я и с деревом не сравню. Он всего-навсего перекати-поле. Ты же знаешь такой сорняк: сам поднимется за лето вровень с терновым кустом, а корешок - с мизинчик. Осенью этот корешок после первого дождя сопреет. Ну и носится тогда перекати-поле во все стороны... Так вот и Радченко... Нет у него зацепки в народе... Нет! А как сняли, так никто и не вспомнит. Как будто его и не было у нас... Выверни дуб с корнем - на его месте яма будет. А там, где перекати-поле росло, там и мышиной дырочки не останется..." Пусть извинят нам эту пространную выписку (диалог взят из первой повести ростовского журналиста Н. Маринкина "В Сельских степях"). Но ведь иное наблюдение стоит многих обобщений. Не давая "головных" объяснений явления, не обозревая дальних истоков в прошлом и устойчивости в будущем, оно неожиданно ярко обнажает порой сердцевину его. Жизнь словно объясняет саму себя, от столкновения с "маленькой картинкой для выяснения больших вопросов" (Ленин) приходят проясненные и обогащенные в чем-то выводы, ассоциации, перспективы... Положительный герой, сражающийся современник, выразитель и истолкователь коммунистического идеала, всегда был центральной фигурой нашего литературного процесса. Многие из этих героев - будь то Григорий Гай или Басов из 30-х годов, Федор Таланов или Алексей Воропаев из 40-х - пафосом своей борьбы, проникновенно раскрытым писателями, и сейчас остаются активными бойцами в сражениях современности. Но, конечно, моральный авторитет этих стр. 6 -------------------------------------------------------------------------------- старых героев не освобождает, а обязывает писателей к созданию новых, сформированных всецело современностью, историческими деяниями нашего бурного времени, выражающих "состояние века". И эти герои, несомненно, должны в чем-то походить на прежних, но во многом и отличаться, полемизируя с преходящим, продолжать бессмертное - их коммунистическую устремленность. Как выглядит герой сегодняшней литературы? Всякая формула - условна и дискуссионна. Но, на наш взгляд, облик положительного героя в современной литературе даже у разных писателей все чаще складывается под одним знаком - под знаком усиления "зацепки в народе". Наше время - время горячих сражений за чистоту коммунистических идей, время побед на многих участках трудового созидания. И герой наших дней должен прочно корениться в недрах этой борьбы, этого созидания. Но не стал ли современный герой "ниже ростом", неказистее и обыденнее? В известной мере это так. Но возвеличивать героя на новой основе - ведь корневой тополь может подняться и выше верхушечного - писатели еще словно не решаются, наблюдения нередко перевешивают над обобщениями. Когда-то Б. Щукин говорил своим ученикам: "В театре надо брать все шире, жесты должны быть шире, определеннее, и больше надо "земли"..." "Земли" во многих произведениях порой очень много, а вот широких жестов, больших, но не громких слов еще мало. Испуг перед высокими словами порой сковывает перо писателя, а не всякая патетика - ходульна и не всякий пафос - риторичен. В вышедших недавно произведениях В. Кочетова "Братья Ершовы", Б. Полевого "Глубокий тыл", Д. Гранина "После свадьбы", Ф. Панферова "Раздумье", Ф. Абрамова "Братья и сестры", М. Жестева "Золотое кольцо", Г. Березко "Вот я иду!" и др. представлен богатый, весьма противоречивый материал различных путей "укоренения" героев, сочетания в герое "земли и крыльев". Удачи и неудачи этих поисков поучительны. "На повороте к центральным улицам открылась панорама завода. Был он огромный, этот завод. Вид его всегда успокаивал. В сравнении с ним, с той большой жизнью, которая угадывалась за доменными печами, за трубами мартеновского цеха, за высоченной трубой прокатки, все домашние дела выглядели мелкими, не стоящими того, чтобы из-за них так переживать. Для всех троих завод был неизмеримо больше, выше, главнее их жизни в отцовской мазанке..." Образ социалистического завода, многотысячного рабочего коллектива - символ самого прочного и непоколебимого жизненного начала - проходит через всю книгу В. Кочетова. И не только потому, что почти вся семья Ершовых, - именно они, Дмитрий, Степан и Андрей, залюбовались им, - работает на заводе. Движущаяся заводская панорама с маневровыми поездами, вспышками расплавленной стр. 7 -------------------------------------------------------------------------------- стали, текущей в изложницы, с его звуковым "пейзажем" - от басовитого гудка до паровозных свистков и скрежета конвейеров - успокаивает и сердце актера Гуляева, тупеющего среди серых драматических поделок. Он же, завод - в виде темы Дмитрия Ершова, - выводит из творческой прострации художника Козакова. Он же выверяет помыслы, он и радость, и любовь, и забота для секретаря горкома Горбачева. В. Кочетов временами даже теряет меру в подчеркивании этой горячей любви своей. Так, успех выставки художника Козакова обеспечило то, что "шли с заводов - с Металлургического, с Кораблестроительного, Судоремонтного, из порта". Это действительное убедительное "за" в признании творческого направления молодого автора. Но почему шли рабочие на выставку? "Все шире распространялся слух, что здорово изобразили на выставке старшего оператора блюминга Дмитрия Ершова". Так, из всего репертуара городского театра только пьеса о рабочей семье Окуневых оказалась способной привлечь рабочих... Рабочий класс любит свое родное, рабочее! Но разве так уж узки и особенны претензии рабочего коллектива к искусству, так сословны его запросы? Это деталь, конечно, но она не случайная. Завод для В. Кочетова - мать сыра земля: всякий раз он начинает рассказ прямо от доменной печи. Рабочий класс, составляющий часть единого советского общества, выделяется им несколько нарочито. Сама привязанность героев к заводу выглядит из-за этого какой-то аскетичной, мрачноватой, как и общий тон романа. Той естественности, лиризма, свободного дыхания, которое чувствуется, например, в произведениях певца донецких шахтеров Б. Горбатова, в книгах Б. Полевого, в "Братьях Ершовых" нет. "Тем и дорог моему сердцу донецкий пейзаж, что создан он человеческими руками. Да, природа обидела, обидела мой родной край, не дала ему ни вольных рек, ни зеленых лесов... Но человек не захотел помириться на скудных дарах природы. Он сам стал богом и создал себе в степи и леса, и реки, и горы... Это зарево над степью - не зарница, не солнце; это человек выпустил плавку из доменной печи и властно размахнулся на полнеба. А вон сказочным, неземным, голубым светом затрепетала даль - как красиво! Нет, это не звезда покатилась по небосводу, это человек, электросварщик, трудится на новостройке" Так рисовался Б. Горбатову тот же индустриальный пейзаж, вызывающий героев не на суровое изничтожение отцовской мазанки, а, наоборот, напоминающий о полноте и красоте человеческой жизни. И совсем по-иному рисует эту любовь рабочего сердца к родному цеху, привычному рабочему месту Б. Полевой в "Глубоком тыле". Еще и не освобожден полностью родной Верхневолжск от фашистов, а ткачиха Анна Калинина спешит к родной "Большевичке". Горит поселок, возможно, горит ее домик, но как-то естественно, без натуги, выходит так, что она и другие ткачи бегут к фабрике: "Что-то, что было сильнее страха, влекло ее вперед. Она почти бежала, не обращая внимания на провалы, зиявшие вместо домов... Даже труп немецкого стр. 8 -------------------------------------------------------------------------------- шофера, торчавший в дверцах разбитого грузовика, не задержал ее взгляда. Но вдруг она охнула и остановилась... Большая половина фабрики, где находились основные ткацкие залы, где в новых светлых помещениях размещались столовая, красный уголок, читальня, парткабинет, была в огне... Как-то сразу ослабнув, женщина опустилась на сугроб и закрыла лицо руками..." В. Кочетов видит за заводом прежде всего какой-то общественный институт, подчеркивает именно эту сторону, символизирует его. Герои Б. Полевого воспринимают его проще, но зато сердечнее и интимнее, в их отношении к родной кормилице-фабрике много от труженической тоски и любви. И та и другая точка зрения верны в своей основе, и разнообразие симпатий к одному и тому же объекту говорит о том, что за темой рабочего класса встает своя традиция, чувство нашего современника - хозяина своих фабрик и заводов - рассматривается по-разному. Оно этого и заслуживает, как одно из самых богатых оттенками. Б. Горбатов называл это новое отношение советского человека к социалистическому предприятию "симфонией чувств, которые кипят у каждого из нас, детей новой эпохи", и добавлял: "Нужно рассказать все это какими-то особенными, теплыми, интимными словами, рассказать как о чем-то тайном, но которого мы вовсе не стыдимся". Какие же слова нашли для рассказа об этой симфонии чувств современника-рабочего В. Кочетов и Б. Полевой? Какие звучания в ней выделили они? Но прежде чем сопоставлять их, нам хотелось коснуться одной проблемы - публицистической, имеющей прямую связь с целым рядом литературных явлений. В 1955 году в рецензии на сборник рассказов Б. Полевого "Горячий цех" М. Шагинян решительно противопоставила его... кому? Судите сами... "Кое-какие из наших "малочисленных", но уже канонизированных романов о советском рабочем, если внимательно вчитаться в них, обнаруживают подчас уклон интересов автора совсем в другую сторону. То это новая рабочая интеллигенция с каким-то общим укладом и отвлеченной моралью; то, наоборот, кусочек семейного быта, скорей напоминающего слободской (в дореволюционном смысле) или полукрестьянский (еще кое-где сохранившийся на Урале), - со свекрами, занимающими положение хозяина в семье, с приниженными и обезличенными в семье женщинами, с узко кастовой слободской гордостью своим "рабочим родом", ничего не имеющей общего с настоящей пролетарской гордостью.." - писала М. Шагинян (Курсив мой. - В. Ч.). В дальнейшем она прямо классифицировала эти явления как "родимые пятна капитализма", видеть которые особенно прискорбно на рабочем классе. Но, как показывает жизнь, многие традиционные понятия сейчас наполнились новым содержанием, которое порой трудно разглядеть. В "Деревенском дневнике" Е. Дорош, словно отвечая М. Шагинян, отстаивает, например, "хозяйственную хватку справного мужичка": "Дошло ведь до того, что в недавние времена чуть ли не каж- стр. 9 -------------------------------------------------------------------------------- дого хозяйственного председателя стали называть кулаком, словно он эксплуатировал чужой труд... Современные справные мужички, которых не отодрать от колхозного двора, как не отодрать было их предков от собственного, работают, подчас не сознавая этого, не ради себя и "ближних", но ради "дальних", что, по ленинскому определению, предвещает коммунизм". О том, как причудливо сплавились в психике современного колхозника новые черты и старые формы, недавно напомнил Федор Панферов в статье "Что такое современность?" ("Октябрь", 1958, N 11). Председатель Иван Яковлевич одновременно и кандидат наук, депутат Верховного Совета - и человек, который тащит в колхоз все, что полезно колхозу, о котором с опаской говорят: "Затаенный собственник. Погодите, он еще покажет кузькину мать. Разнуздай таких, государство слопают". Кто же такой все-таки Иван Яковлевич? Передовой строитель коммунизма... Но его методы, например отправка колхозных яблок на Крайний Север, не смахивают ли на спекуляцию? Современность рабочего класса и колхозного строя требует самого пристального изучения, и Ф. Панферов своевременно заострил внимание на этом. Но обратимся к романам. Рассматривая путь В. Кочетова от "Журбиных" к "Братьям Ершовым", замечаешь, что он словно воспринял упрек М. Шагинян. У Журбиных было два притягательных полюса - верфь и родная слободка, их мазанка - их крепость. Для семьи Ершовых дом уже не играет никакой роли, семьей они собираются только на заводе... А после? А после идут куда угодно (В. Кочетов несколько произвольно удлиняет их маршруты) - в театр, на выставку, на половину соседа-актера, в студенческую среду, но не в отцовскую мазанку. Вместе вне завода мы видим их только в одной сцене - сцене суда над Степаном, замаравшим семейную гордость Ершовых пребыванием в армии Власова (кстати говоря, сцена эта - пример того, как "много общего" имеют, как попросту порой сливаются "гордость рабочим родом" и "настоящая пролетарская гордость"). Отцовская мазанка опустела, герои в большей степени утратили домашность, колоритность... Но зато отчетливее стало видно политическое единство Ершовых, их позиция в сражениях нашей современности. Борьба с ревизионистскими отступлениями от основ нашей советской идеологии порождает новый в творчестве В. Кочетова образ рабочего-интеллигента Дмитрия Ершова. В симфонии чувств рабочего-металлурга для слуха В. Кочетова яснее всего звучит реалистическая, всецело земная мечта Дмитрия о коммунизме. Завод, окутанный белесым дымом, обжигающий жаром печей, покрытый осевшей каменноугольной пылью, декоративен и "пейзажей" только со стороны. Вблизи он непоэтичен и жесток, красота явно не на первом плане. "Случаются и такие неожиданности, после которых несут человека на кладбище. Зевать возле печей никак нельзя", - и мечтая о коммунизме, Дмитрий видит самое реальное, доступное пониманию всех: "не с таким уж великим трудом хлеб бу- стр. 10 -------------------------------------------------------------------------------- дет доставаться". Дмитрий знает нынешнюю цену хлеба, знает, какими усилиями достигается малейший шаг вперед, и поэтому презрительны для него мальчишечье критиканство и наивное забиячество. Большого проясняющего смысла полна сцена, когда усталый после работы Дмитрий слышит от невестки Капы пересказ безответственной болтовни одного из студентов о культе личности, якобы "сковавшем все и свернувшем нас с пути революции". "- А он на этом пути стоял когда-нибудь, ваш революционер? - спросил мрачно Дмитрий". Еще в 1921 году в письме к Г. Мясникову В. И. Ленин вскрыл корни мелкобуржуазной, скоропалительной "левизны": "От неверия в черную работу, медленную, трудную, тяжелую, люди впадают в панику и ищут "легкого" выхода: "свобода печати" (для буржуазии)... (Почему вам не взяться за менее "блестящую" (буржуазным блеском блестящую) работу черную, деловой чистки злоупотреблений, деловой борьбы с ними..."1. Борьба с левацкой фразой, с ревизионизмом, с иронией малодушных скептиков заставляет Дмитрия не раз проверять собственные убеждения, сражаться за них резко и публицистично. Ради чего живет наш человек, в чем цель его борьбы, тягот и самопожертвования? "Иному не понять - и по сей день есть такие, которые не могут в голову взять этого - как же, мол, так - человек отказывает себе в чем-то сегодня, терпит лишения, сознательно их терпит, и во имя чего? Во имя завтрашнего дня, во имя дня, до которого сам-то он, может быть, и не доживет... Смешно! Куда завлекательней звучит: "После меня хоть потоп"... И оставить головешки одни да навоз после себя". "Это верно, это верно, - думал Дмитрий, - человеку нужна хорошая жизнь, должен человек жить сытно, культурно, весело. Но другая дорога лежит к этому, не та, при которой "после меня хоть потоп, навоз и головешки". Эта упрямая убежденность, настойчивое декларирование революционной непреклонности рождено, несомненно, полемикой с иными воззрениями на жизненный процесс. В романе два полемических "пласта", они во многом разные: один тонкий, узкий, - путь фельетонного шаржирования, путь обнаженного авторского комикования; другой - внутренняя оппозиция Дмитрия всякому отступлению, моральному двурушничеству, лозунгу "самоустройства". В известном смысле Дмитрий "лучший полемист", чем автор. С кем же сражается кочетовский сталевар в своих раздумьях? Не секрет, что в части произведений нашей литературы положительный герой испытывал словно "демобилизационные" настроения, жажду отойти с жарких позиций неостывающей общественной борьбы в "обоз второго разряда". Вот мечется в своем "быть или не быть" Суходолов ("Сонет Петрарки" Н. Погодина): "Ведь я, например, с ранней юности -------------------------------------------------------------------------------- 1 В. И. Ленин, Сочинения, т. 32, стр. 482. стр. 11 -------------------------------------------------------------------------------- учился ненавидеть... Классовую ненависть я считаю чувством святым и достойным. Но теперь у нас враждебных классов... нет. Спрашивается, кого же ненавидеть? Есть негодяи, отребье, воры... они достойны разве что презрения, а иногда и сожаления. Я ведь говорю сейчас о большой ненависти. Кого я должен ненавидеть в своей стране? Может быть, пора учиться любить..." По-своему выразились эти настроения в пьесе А. Файко "Не сотвори себе кумира". Много лет героиня пьесы Глафира, крупный ученый, коммунист, была активным борцом, человеком общественного долга. Но вот небольшая любовная история, и она уже заявляет: "А я вовсе и не интеллигентка... Черт меня знает, что я такое! Я - женщина!.." И это в разгар острейшей борьбы современности, сражений идей коммунистических с идеологическим дурманом старого мира! Герои, подобные Суходолову и Глафире, уклоняются в сторону, разменивают большую правду нашей борьбы на ряд мелких, удобных им истин, "оправдывающих" их отступничество с главного рубежа. Благоразумное мещанство всех типов, обывательское затушевывание великой истины нашего времени - борьба за коммунистическое переустройство мира - главный враг Дмитрия. "И пусть о них, которые идут по другой дороге, болтают всякое, пусть их называют фанатиками, одержимыми, как хотят, - они все равно будут делать свое дело, будут идти вперед, не отступая". В. И. Ленин еще в 1900 году указывал на необходимость "подготовлять людей, посвящающих революции не одни только свободные вечера, а всю свою жизнь..."1. Рабочие В. Кочетова и особенно Дмитрий Ершов и воплощают эту ведущую черту нашего сражающегося современника - чувство революционного долга, ответственности за пути нашего дальнейшего движения. И путь этого самопожертвования, то, что Дмитрий всецело в пламени борьбы, - это вовсе не сплошь и даже не преимущественно путь жертвенной отрешенности от радостей, путь общественного "функционирования"... В какие-то моменты борьбы, усталости и напряжения вдруг приходят чувства, которых никогда не изведает ни один самоустраивающийся мещанин. Как будто появляется "второе дыхание", и, скажем, во время работы тяжелые слитки металла вдруг становятся легкими: "Плавными движениями Дмитрий перебрасывал их с боку на бок; гонял под валки и обратно... Дмитрий любил ощущать свою силу над металлом, над сталью..." Приходит артистическое изящество умельца, рабочие руки - чудесное добавление природы к человеческому разуму - обретают величие творческих рук. От этих же высоких помыслов общественного борца рождается и нравственная опрятность и чуткость в отношениях к Леле, к Искре Козаковой, к счастью брата Андрея, к судьбе Степана. Сцена семейного суда над Степаном, пожалуй, самая важная в том процессе "укоренения" Дмитрия в рабочей массе, который протекает и в романе В. Кочетова. Благодаря ей В. Кочетов раскры- -------------------------------------------------------------------------------- 1 В. И. Ленин, Сочинения, т. 4, стр. 345. стр. 12 -------------------------------------------------------------------------------- вает всю силу воздействия коммунистической морали, которая возвышает Дмитрия, которая является вовсе не индивидуальной чертой этого героя, а является чертой родовой, массовой. Вся семья исповедует те же идеалы, что и Дмитрий, весь рабочий коллектив. И нельзя пренебрегать этим. Степан юридически чист, судебное взыскание за измену - позади. Но нельзя жить, не заслужив народного прощения. Состояние неутолимой боли, то затухающей, уходящей вглубь, то снова всплывающей на поверхность, призраки оскорбленного рабочего рода не дают покоя Степану: "Степану чудилось, что из тьмы комнат выступает отцовское морщинистое лицо, с белыми, как морская пена, усами, - доменный жар их не брал, - и прямо в душу ему смотрят темные отцовы глаза, от которых никуда не уйдешь, нигде не скроешься..." К сожалению, эти "темные отцовские глаза", пригвождающие к стенке Степана, в какой-то мере словно придавливают и других. Колорит романа мрачноват, подвижничество героев в целом все же аскетично, исступленно. И кажется, шрам на лице Дмитрия врезался и в его душу. Так возникает неполнота, ущербность в героях В. Кочетова. Да, они реальны, реальны в такой же мере, в какой реальна и актуальна насущная задача современности - борьба с враждебными идеями ревизионизма. Но ведь не одни же вылазки противников и ошибки заблуждавшихся окрашивают повседневность советского человека. Каждый новый день приносит вести о грандиозных успехах общенародного движения к коммунизму, успехах наших друзей, - все это вселяет жизнерадостность, оптимизм, живую теплоту. В романе В. Кочетова окружающий Ершовых мир искусственно лишен этих мажорных красок и звуков. Отсюда и некоторая односторонность героев писателя, корни их втягивают соки не из всех "пластов" нашей действительности, не из всех ее глубин. И говоря о героях В. Кочетова, с сожалением отмечаешь: справедлива борьба их, увлекателен пафос их жизни и деяний, но насколько богаче, отважнее и эмоциональнее были бы их характеры, если бы корни их в разнообразном мире жизни советского народа были и "шире" и временами "глубже". Герой - семья... В творческом процессе отображения современности искания писателей все чаще конкретизируются именно в выдвижении на передний план не отдельного героя, а группы героев, связанных семейными узами. И уже в рамках этой ячейки как следующий этап вырастания героя выдвигается отдельный представитель этого рода... Причем интересно, что сама семья сплачивается, как мы указывали выше на примере Ершовых, уже не через обеденный стол в дедовском курене, не тайнами своей профессии, шепотом передаваемыми от деда к внуку, а традициями патриотической борьбы, идейной чистоты, классовым началом. Этот же процесс мы наблюдаем и в новом романе Б. Полевого "Глубокий тыл", где из рабочей массы текстильщиков "Большевички" выделено несколько колен семьи Калининых, а внутри этой семьи стр. 13 -------------------------------------------------------------------------------- образ Анны Калининой - парторга фабрики. В романе М. Жестева "Золотое кольцо" этапы собирания семьи Полновых в родной Покровке в точности совпадают с процессом укрепления колхоза... В чем причины этого интересного явления? Ведь часто мы не знали семьи, героев, а если и знали ее у Листопада, Батманова, Мересьева, Николая Кораблева, Николая Митясова и других, то роль этой семьи была малосущественной по отношению к борьбе героя в "большом мире". Мы ни в коей мере не принижаем данный способ типизации, тем более что, например, Аким Морев в новом романе Ф. Панферова "Раздумье", Чибисов в "Братьях Ершовых" и другие созданы, и успешно, без семейного окружения. Важнее поискать общественные и общелитературные истоки совпадения у столь разных писателей. В январе 1918 года В. И. Ленин наметил в записках "Из дневника публициста"1 тему для разработки: "Поднять наинизшие низы к историческому творчеству". И вслед за этим, как вероятный замысел, выписана цитата из "Святого семейства" К. Маркса и Ф. Энгельса: "Увеличение глубины захвата исторического действия связано с увеличением численности исторически действенной массы". Наш век - время коллективных народных дел, время, когда судьбы человеческие и народные слились в особенно нерасторжимое единство. Никогда еще "численность исторически действенной массы", ведомой Коммунистической партией, не была столь значительной, как в наши дни, дни массовых народных деяний, развернувшихся и в степях Казахстана, и на врезающихся в глубь Каспия дамбах нефтяников, и у порогов Падуна. Социалистический энтузиазм стал характерной чертой масс. Сама жизнь создает предпосылки для эпических обобщений, для героического романа. Показательно, что во многих произведениях активность, подвижность массы, фона, на котором действует герой, необычайно возрастает, становится почти самодеятельной. У советской литературы есть богатая традиция изображения непосредственных движений массы, ее психологии и идеала. Это и "Железный поток" А. Серафимовича, и массовые сцены Вс. Вишневского, А. Веселого, замечательный эпизод в "Разгроме" А. Фадеева, когда отряд Левинсона гатит болото. И можно присоединиться к высказываниям латышского реалиста А. Упита, в которых он борется за использование и развитие этих традиций. Он пишет: "Большинство писателей избегает нового по своей сути изобразительного средства, которое не имеет ни прочных традиций в реалистическом наследии прошлого, ни проверенных и легко применимых приемов эстетической техники. Большинство выходит из положения с помощью более удобного, обходного, метода редукции - раздробляя великие деяния масс на небольшие эпизоды и рисуя, вместо всего процесса в целом, один отдельный его момент, заставляя одного человека олицетворять тысячеголовое существо борцов или творцов". -------------------------------------------------------------------------------- 1 "Ленинский сборник", XI, стр. 10. стр. 14 -------------------------------------------------------------------------------- Этот традиционный путь выдвижения героя действительно изучен советскими литераторами всесторонне, стал привычным и доступным всем. И наоборот, способ изображения массовых сцен остается почти неразвиваемым. А между тем изображение непосредственной жизни и действий народа дает в иных случаях художнику недосягаемую, пожалуй, позицию. Ведь массовые движения советских людей, их энергия пробуждались всегда самыми светлыми, самыми жизнеутверждающими идеями. Так было не раз в истории нашего государства. Быть причастным к этим идеям времени в их неурезанном, неразбавленном виде - значит постигать жизнь наиболее глубоко. Правда одиночки, истина, устраивающая одного человека или сумму разрозненных взыскателей покоя и личной неприкосновенности, никогда не сможет выразить главные импульсы жизненного процесса. Мы ни в какой мере не призываем к методу изображения народных масс в виде "множеств", к "Падению Дайра" А. Малышкина, к "действам" А. Неверова. Было бы нелепо втискивать в форму обезличенных шествий, стихийных порывов полукрестьянской, незрелой во многом массы сознательные, глубоко перспективные патриотические начинания народа в наши дни. Ведь почин рабочих Нижнего Тагила по увеличению съема металла с каждого метра печи, инициатива тружеников сельского хозяйства Сталинградской области, продавших государству десятки миллионов пудов хлеба сверх плана, метод "народной стройки" дорог, жилищ, детских садов - это отнюдь не стихийные, не слепые движение массы. Это "самоинициатива масс", вдохновленных и целенаправленных партией. Всякое развитие и продолжение традиций нашей литературы в изображении массы, учет тех перемен, которые произошли в психологии этой массы, по сравнению с массой, действовавшей в "Падении Дайра", заинтересовывают особенно. Как своеобразный пример успеха в этом плане привлекают внимание ряд народных сцен в "Глубоком тылу" Б. Полевого. И одной из наиболее ярких является картина борьбы ткачей "Большевички" за свою фабрику... Только-только пущена она после оккупации, только наметился перелом в работе, как весенний паводок грозит затопить ее помещения... Тут нет безучастных - судьбы всех зависят от фабрики, и не только здесь присутствующих, но и судьбы фронта, который недополучит из-за остановки фабрики тысячи метров ткани. Нужно строить земляной вал на берегу. "...Северьянов успел шепнуть Анне: - Горячей, горячей! Зови, как в атаку. И вот звонкий голос секретаря партбюро, прорезав шум толпы, понесся по коридору: - Ткачи "Большевички"! Опасность! Спасайте свою фабрику! Коммунисты и комсомольцы, вперед! Вокруг стола все пришло в движение. Слушать Анну любили, ждали, что она скажет. Но она добавила только: - Каждая секунда дорога. На реку!" Сдержанные, блеклые краски природы - и хмурое, вылинявшее стр. 15 -------------------------------------------------------------------------------- небо, и зашелудивевший талый лед с отрезками зимних дорог на нем, - все это оттеняет напряженные грозовые тона, в которых рисуется водоворот людского деяния. Люди с носилками земли ринулись на вал, единый темп труда подчиняет себе всех, выйти из ряда ни у кого нет силы... Вот изнемогает совсем юная Галя Мюллер: "Красная от злости, она вырвала лопату, стиснула зубы, вся напряглась и стала быстро-быстро бросать песок. Дело пошло. Но когда были унесены последние носилки, девушка почувствовала, что ей трудно дышать. Но нет, она не сдастся... И, действуя изо всех сил, все в том же судорожном и потому изнуряющем темпе, она нагрузила еще несколько носилок". Б. Полевой умело чередует эпизоды борьбы с паводком. Вот мелькает фигура механика Лужникова, бросившегося в воду и плечом отталкивающего льдину, грозившую разбить насыпь: "Не было сил смотреть на это налитое кровью, багровое лицо, на эти яростные глаза, на эти синие вены, вспухшие на висках и на лбу, на эти закушенные губы". Снова взор писателя возвращается через ряд сцен к девушке, когда, не сумев поднять мешок с песком, Галя телом заслонила промыв в насыпи. Читатель верит, что героизм повсеместен, и Б. Полевой рисует движение массы в целом: "Военные засветили прожектора. Но работа продолжалась, и вся эта человеческая кипень вырисовывалась теперь в их свете с подчеркнутой отчетливостью, будто на киноэкране". Кто главный герой в этой сцене? И Анна Калинина, поведшая ткачей на штурм, но в то же мере и Лужников, и Галя Мюллер. Здесь не учтешь, кто больше сделал, кто меньше, - и героев нет, да и весь "этот бой не упомянут в списке славы боевой..." Но сцена замечательна тем, что "обезличенный" подвиг доносит высшее измерение героизма - чувство чистой совести перед Родиной. Движения массы советских людей в высшей степени сознательны. И в этом смысле не было непредвиденным в романе Б. Полевого решение ткачей отдать треть урожая с невероятным трудом созданных огородов для раненых, или потрясающий своей внешней беззаботностью, почти озорством, но по существу неповторимо героический поступок медсестры Прасковьи Калининой, отдавшей кровь раненому с ущербом для собственного здоровья... "- Да как же это ты так решилась? - вырвалось у Варвары Алексеевны. Округлившиеся зеленоватые глаза посмотрели на нее из глубоко запавших, потемневших глазниц, и на миг, как показалось Анне, мелькнуло в них озорное, "козье" выражение. - Так уж... Мальчишечку жалко стало... Красивенький такой... мальчишечка..." Прасковья, озорная, взбалмошная до этого женщина, и сама не объяснит толком, как родилось ее решение. По форме это традиционная русская бабья "жалость" - синоним любви для русской женщины. Но, по существу, и ее и Анну Калинину, явившуюся в разгар бомбардировки на фабрику, чтобы успокоить сгрудившихся в стр. 16 -------------------------------------------------------------------------------- подвале ткачей вестью, что семьи и дети их вне опасности, вдохновляет атмосфера общего патриотического подъема людей, воспитанных Коммунистической партией. Эта патетика, пылкое и искреннее чувство гордости великой партией естественно возникает у живописца массовых деяний народа. Роман Б. Полевого, пожалуй, больше всего привлекает яркими сценами коллективных боев, побед простой рабочей массы. ...Итак, герой в рамках семьи, рабочего коллектива как реакция на чрезмерное порой выпячивание отдельного человека, как способ указать точнее питающие этот героизм народные силы. О том, как велико это воздействие народа на человека, взявшегося руководить его деятельностью, рассказывает новый роман М. Жестева "Золотое кольцо". М. Жестев в новой книге остается верен своему жанру - беллетризованного очерка, - так успешно воплотившемуся в книге "Под одной крышей". Все полноправно для данного жанра - и краткая выписка цен на колхозном рынке, и судебное дело в райсуде, и способ изготовления торфоперегнойных горшочков, и проблема ежемесячного авансирования... Конечно, о части проблем читателя просто информировали, и очерки отличались точностью экономического анализа, тогда как яркость характеров оставалась на втором плане. В романе "Золотое кольцо" автор частично ушел от этого. Продолжая исследовать "и труд, и собственность, и время земледельца", М. Жестев связал все экономические выкладки с историей собирания в родном селе Покровке семьи Полновых, с историей человеческих судеб. ...Трудны были когда-то дела у колхозников Покровки, и один за другим разошлись по чужим весям и градам домоседы Полновы. Где-то на лесозаготовках бродит Игнат Полнов, идет замуж за местного приходского священника Лиза Полнова... Один старик Василий Антонович Полнов живет в опустевшей избе. Правда, в селе с прибытием нового председателя Федора Мельникова начались перемены. Платится уже на трудодень, колхозная касса богатеет. Но прочной веры еще нет. Умен, хитер добытчик-председатель: переданные колхозу тракторы он использует на разных частных подрядах, капусту колхоз не выращивает сам, а скупает у соседей, хранит до весны, а затем продает втридорога... Вот уж Мельников где-то раздобыл подряд на вывозку льда в городские холодильники: заработок верный - полмиллиона... Колхоз богатеет денежно, жизнь вроде "направляется", но людей не покидает тревожное сознание, что это укрепление зиждется на какой-то призрачной, неверной основе... И борются в душе Василия Полнова вера в председателя и скорбь земледельца о заброшенной земле. "... - Чем он вот этот долг покроет? - Покроет! - уверенно ответил старик. - А чем? - Федор Константинович найдет чем. Он знает, что делает. Другой бы на его месте шкуру свою спасал, а этот в наступление пошел... Вот только бы маленько больше внимания земле уделял..." стр. 17 -------------------------------------------------------------------------------- М. Жестев умело выделяет именно самостоятельное творческое раздумье колхозников. Казалось бы, только благодарить вчерашним задолжникам ловкача-председателя. Но психология массы иная, и не всякого обогащения хотят люди, а прочного, созданного не ловкостью одного председателя, мимолетной удачей, а их руками, их трудом на земле. Вначале стеснительно, робко, но достаточно определенно бросает председателю реплику Егор Полнов: "Федор Константинович, мы тут до вас не один год шабашки сбивали. Только каждый сам по себе. А вы хотите, чтобы всем колхозом этим делом заняться?.." И постепенно председатель, в душе считавший, что люди должны только кланяться ему в пояс, убеждается, как неглубоки еще у него корни здесь. Полновы осторожно, но настойчиво корректируют действия председателя... И вот ему, "рыцарю первоначального накопления", приходится претерпеть жестокий кризис, разлад с коллективом... Мельников в чем-то похож на Ивана Чупрова из известного очерка В. Тендрякова. Но судьба его иная, "падения" не происходит... М. Жестев показывает современный этап колхозного хозяйствования, рисует невыдуманные деревенские детали обновления и налаживания жизни. Отдирает доски от заколоченных окон и дверей избы вернувшийся хозяин, полковник в отставке Бороздин, устыдился безделья и пришел просить работы; ушла от своего попа в колхоз Лиза Полнова... Люди эти, повидавшие в жизни многое, больше не хотят скитаться: колхоз, усиленный теперь собственными тракторами, земля, попавшая в руки одного хозяина, стали им много дороже, чем раньше. И в этой среде Мельников не может не сделать иного выбора: торгаш, даже удачливый, не нужен колхозникам, нужно всерьез и накрепко врастать в новь колхозной деревни. В конце романа он приходит к избе Полновых, где прежде жил одинокий старик Василий Антонович... Теперь ее всю облепили пристройки, прирубы, - это вернулись с семьями сыновья и дочери старого хлебороба. "Да уж ничего не скажешь! - рассмеялся Василий Антонович. - Настоящая теперь крестьянская семья. Ежели с тобой - так четверо мужиков; ежели с Настей - так еще четверо баб. Понятно тебе, Федор Константинович, что значит такая семья? Вот ты говоришь, где доверие тебе взять... Так как же к тебе доверия не иметь, ежели ты от такой семьи председателем будешь? Да тут всякий скажет: укоренился Федор Константинович, глубоко в землю корни пустил... Вот и доверие". Роман М. Жестева свидетельствует о том, что внимание к "самым простым, но живым, из жизни взятым, жизнью проверенным фактам коммунистического строительства"1 на современном этапе этого строительства приносит художнику немалый успех. Именно поэтому неглубокая информация об успехах сменяется аналитическим рассмотрением усилий, приносящих эти итоговые успехи. Если раньше писатели почти никогда не упускали возможности обрисовать торжества -------------------------------------------------------------------------------- 1 В. И. Ленин, Сочинения, т. 29, стр. 386. стр. 18 -------------------------------------------------------------------------------- по случаю завершения работ - скажем, сцену пуска электростанции, пир в колхозе по случаю урожая и т.д., - то теперь их внимание все больше приковывают моменты самые прозаические, кропотливые... Правда, порой очень уж подолгу взгляд и М. Жестева и ряда других исследователей опущен в землю, в созерцание деталей экономики, слишком пугливо обходят они всякое яркое, насыщенное горячим пафосом слово о всей нашей жизни. Много "земли", и мало еще "крыльев", очень уж "низкорослы" герои, слишком боятся они расти вверх. Есть образы-ориентиры, образы-вехи, что среди литературного мелкотемья, приблизительного героизма вдруг напомнят высокую традицию подлинных подвигов, словно заново прочертят своеобразную "ватерлинию" литературного корабля в его лучшие времена... И вот зрители, еще вчера довольно пылко аплодировавшие герою, весь героизм которого в том только и состоял, что он отказался дать похвальный отзыв на посредственную диссертацию или с довольно холодным видом не принял предложенную взятку, осознают, что это профанация, подделка под настоящий героизм, подмена подлинной героики идеалом добропорядочности. Таким образом-вехой явился шолоховский Андрей Соколов ("Судьба человека")... Вот он идет по неприбранным дорогам русской земли, идет не к дому - такая дорога легка, не к семье и детям - эта встреча желанна... Нет у него ни заветного окна, не протягиваются к нему родные руки. Некому нести ему печаль и короткую радость свою. Все полной мерой отдал он, когда это было нужно, Родине, все "исказнила" у него война. Но замечательно вот что: никогда в его померкшем, будто пеплом присыпанном взоре не мелькнет злоба на более счастливых, зависть к более удачливым, кого обошла беда... Наоборот, как в кремне скрыты до поры искры огня, так и в этом человеке еще так велико душевное богатство, что из-под этого пепла под дуновением теплых, свежих ветров нашей современности обнажаются непрогоревшие угольки трогательной доброты, редкой отзывчивости, таланта человеколюбия. "И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина". "Меряйте жизнь и смерть большой мерой", - призывал покойный А. Довженко, и именно по этой незаниженной мере героичен Андрей Соколов или полковник Березкин ("Золотая карета" Л. Леонова). И как стыдно после этого слышать гражданские овации иных критиков условной героичности, явным паллиативам подвига, проявляющемся, например, в пьесе В. Любимовой "Возле старых ясеней" ("Театр", 1958, N 3). Но как родился этот приблизительный героизм, этот идеал личной добропорядочности, честности в пределах коммунальной квартиры, "честности наедине с собой", не влекущей обычно к практиче- стр. 19 -------------------------------------------------------------------------------- ской борьбе? Как "подвиги" в сфере собственной психики стали канонизироваться как чуть ли не основная возможная в наши дни арена героического? В произведениях ряда последних лет зачастую происходит отделение, даже противопоставление проблемы моральной чистоты, нравственности проблеме политической активности, росту человека на поприще общественной борьбы. Источник нравственной силы Андрея Соколова, героев А. Фадеева, Анны Калининой, Дмитрия Ершова - в их участии в борьбе за народное счастье, в том, что они ежеминутно принимают на себя ответственность за судьбы страны в целом: Нынче мы в ответе За Россию, за народ И за все на свете... Здесь - корни их этики, морали, человеческого достоинства. Сравнивая их облик с теми идеями, которые высказывают, например, герои последней пьесы В. Розова "В поисках радости", видишь известную ограниченность идеалов, суженность понимания героического. Сказать об этом следует, ибо в "розовский" цвет начинает окрашиваться часть нашей драматургии, даже повествующая уже не о детях, юношах, как у В. Розова, а о совсем взрослых людях. Сказать об этом следует еще и потому, что в новой пьесе В. Розова, как нам кажется, герои даны читателям в измельченном виде в сравнении с пьесами "В добрый час!" и "Вечно живые". Скромные герои этих пьес, говорившие простым человеческим языком о высоких понятиях нашей жизни, стали близки советскому зрителю. Их личные искания В. Розов сумел сделать общественно значимыми. Кем желает видеть героиня пьесы В. Розова "В поисках радости", старая мать Клавдия Васильевна, своих детей? "Клавдия Васильевна. ... Я хочу, чтобы вы были такими людьми, какой я сама хотела стать. Федор. Героями? Клавдия Васильевна. Во всяком случае, интересными людьми... Любой ваш красивый поступок - это моя радость... Но ваши неудачи, особенно измены человеческому достоинству, они просто пугают меня..." (Курсив мой. - В. Ч.) Быть героями? Что же, это тоже хорошо, но как-то безнадежно и вяло смотрит на это Клавдия Васильевна... Куда вернее достичь какого-то нравственного совершенства, отказавшись от погони за излишними деньгами, достичь в пределах скромного, невзыскательного семейного уголка. Об этом говорит Клавдия Васильевна в разговоре с мещанкой Леночкой. "Леночка. Совершенно верно! Зачем же тогда строят так много красивых, больших домов?.. Зачем в магазинах продают ковры, хрусталь, дорогую мебель, сервизы, картины? Клавдия Васильевна. Да ведь никто же не предлагает продавать за эти блага и удобства свою душу... Я говорю, Леночка, стр. 20 -------------------------------------------------------------------------------- о том, что человек может иногда продать в себе нечто очень дорогое, что он уже никогда не купит ни за какие деньги. Продать то, что представляет истинную красоту человека. Продать свою доброту, отзывчивость, сердечность, даже талант" (Курсив мой. - В. Ч.). Опять тот же реквизит моральных совершенств! Но, во-первых, истинная красота советского человека не только в этих качествах. Обладая только этими чертами, он не совершил бы и десятой доли своих патриотических деяний, не выиграл бы тех сражений, в которые бросало его время. А во-вторых, в жизни куда сложнее и сами дорожки моральной деградации человека в погоне за излишними материальными благами. Конечно, доброту, сердечность, искренность иные продают в первую очередь, пускают их "распивочно и на вынос"... Но дело ведь заходит у отдельных карьеристов и дальше. Из-за тех же благ, в угоду им они забывают об интересах общего дела, готовы имитировать все, даже... скромность и бескорыстие. Фигура леоновского Грацианского достаточно показательна. И в борьбе с этими явлениями мало проповеди морального совершенствования, какой бы ни была она полезной и важной. В. Саппак и В. Шитова ("Простые истины", - "Театр", 1958, N 4) правы, когда отмечают в пьесе "В поисках радости": "Да, конфликт с мещанством здесь есть, но переведенный в широкий нравственный и поэтический план, понятый как столкновение живого и мертвого, поэзии и прозы, как ненавязчивое, но многозначительное сопоставление пресных и неверных радостей "преуспевания", с радостями скромными, подлинными, человечными..." Но ведь, кроме этического неприятия мещанства, есть еще и политическая, революционная борьба с ним как с одним из живучих пережитков старого мира! И тут В. Розов уже ничем не вооружает, кроме старой сабли. "...Подумайте о том, что такое счастье, какой бывает любовь, в чем долг перед собственным талантом, кто мещанин, как безрадостно жить в рабстве у денег и вещей..." - эти мысли, безусловно, нужны, полезны, особенно юным гражданам нашего государства. Но не полны. Есть долг, обязанности повыше, чем долг перед собственным талантом... Да и когда лучшие герои советской литературы - тот же Левинсон, Журкин или Давыдов, Павел Корчагин и Травкин - требовали оваций за минимальную честность, бытовую добропорядочность? У многих из них, даже наоборот, не все было ладно иной раз по этой части, как у фадеевского Морозки, треневского Шванди или Мамочкина у Э. Казакевича... По мелкому счету обывательской разумности и целесообразности они выглядели нередко несуразными, "одержимыми, варварами", как Макар Нагульнов, как Василий Губанов (сценарий Е. Габриловича "Коммунист"), вышедший один рубить дрова для паровоза, как Мартын Крутояров ("Вечный источник" Дм. Зорина), мечтающий о коммуне, прозванный кулаками "Поймай воробушка"... Но это были герои по пафосу своей борьбы, по беззаветной готовности пожертвовать ради коммунистического идеала не двумя часами покоя, а всей жизнью... стр. 21 -------------------------------------------------------------------------------- Быть лично чистеньким от мещанской скверны, выращивать в питомнике собственной души милые совершенства доброты, сердечности, отзывчивости... Но эти заветы, если ими ограничиться, способны узаконить бескрылость, приниженность рядового человека, подрезать крылья дерзанию, настоящему взлету к большим целям. И восстановление подлинных измерений славы и людского героизма, необуженного по мещанской мерке подвига, проявившееся в новых романах Ф. Абрамова "Братья и сестры", Д. Гранина "После свадьбы" и других, поучительно как показатель здоровых тенденций, силы воздействия нашей жизни. Современность, даже полемичность романа Ф. Абрамова, рисующего русскую деревню в первый год Отечественной войны, несомненна. Герой словно распрямляется, выходит из рамок мещанского обихода, куда он был втиснут, на простор величественных битв. Дома остались жены... и дети... и старики... Горе, слезы, смерть ходит по селу, и ни один дом, ни одни ворота не закрыты для него. Люди села Пекашино отдали фронту все: если сыновей - то всех, если урожай - до последнего колоска... И от ударов судьбы им нечем заслониться, они приходятся прямо по сердцу. Сын... Опора... Так мыслил всю жизнь Степан Андреевич Ставров. Но вот сухие строчки извещения - ив один миг стерто и прошлое и будущее стариковской мечты. Страшен и велик в своей скорби этот старик. Нет, не дотянуться до врага рукой, всякий удар по нему - чудится старику - слишком еще мягок. Годами сберегавшееся добро везет он по деревенской улице в сельсовет в дар фронту. "Ветер пузырил пестрядинную рубаху на старике, шарил по раскрытой волосатой груди. Но он не чувствовал холода. Десятки глаз, не мигая, сквозь слезы смотрели на него, и в них было столько муки и сострадания, что внезапно что-то дрогнуло и надломилось внутри него. Ему вдруг страшно стало за этих людей, с которыми прожита целая жизнь. Он шагнул вперед, поднял руку, словно стремясь оградить их от беды..." Но жизнь не дает даже притупиться людской боли, она бередит народную душу беспрерывно... И вот уже в своей избе забилась в горячей тоске многодетная Анна Пряслина... На место утрат приходят не утешения, а новые утраты, еще более горькие. И не выдерживают порой отдельные люди, в полубеспамятстве побеждает желание хоть на минутку выскочить из общей упряжи безмерных тягот и лишений... И та же Анна Пряслина поддалась малодушию и протянула руки к колхозному зерну... А рядом Олена, исстрадавшаяся от ожидания любви и ласки, прижалась к первому приласкавшему ее человеку... Роман Ф. Абрамова - роман о самопожертвовании людей, о безмерном народном самозабвении ради общего дела. И писатель приступил к проблеме, обдумав всю сложность явления. Да, это высокое чувство необыкновенно возвышает человека, доставляет радости, немыслимые для филистера и обывателя. На высоте героического взлета сами отношения людей делаются невиданно поэтичными: "Какой-нибудь молчаливый Кузьма за всю свою жизнь не сумел ска- стр. 22 -------------------------------------------------------------------------------- зать надоедливой женке двух ласковых слов. А почитай его письмо с фронта! И лапушка, и любушка, и кровинушка моя - наговорил такого, чего и сам никогда не подозревал в своем сердце..." Но, с другой стороны, Ф. Абрамов откровенно и справедливо полемизирует с той облегченностью, которая еще встречалась в отдельных произведениях при изображении подвига самопожертвования. Нет, не только возвышают, радуют свершителя эти дела. Подвиг дается нелегко, самопожертвование не проходит бесследно, человек выходит из этих сражений нередко обгоревшим и потрясенным на всю жизнь, как Ставров, Анна Пряслина. Ф. Абрамов, вероятно, немало подумал над возможным вопросом: "Что ж, тогда надо сторониться самопожертвования, поберегаться? И образы шолоховского Соколова, леоновского Березкина или кочетовской Лели, выходит, навевают пессимизм только?" Ответ писателя на эти вопросы вымышленного судьи, на наш взгляд, очень верен. Для советского человека в те дни, когда опасность угрожает Родине, нет иного пути, как путь патриотического отстаивания ее всеми силами, даже ценой жизни. И то, что, даже претерпев все муки, по велению суровой свободы, этот человек все же выходит из борьбы не деморализованным, погнутым, но не сломанным, не выброшенным за борт, - это уже внушает не пессимизм, а веру в нашего человека, в силу той "теплоты патриотизма", что движет им. Судя по всему, Ф. Абрамова немало волновала и другая проблема: а не будет ли роман бесконфликтным, описательным? Женщины и старики Пекашина - Ставровы, Анфиса Минина, Анна Пряслина, Варвара Иняхина и другие - трудятся безмолвно, без ропота на трудности. Даже полученная накануне похоронная, по внутреннему убеждению осиротевшей женщины, - не причина для отказа от очередного задания: "Нет права у меня ни на какую, особую тоску". Подростки идут работать в кузню, ездит по району секретарь Новожилов, превозмогая боли изработавшегося сердца... Конфликта между положительным и отрицательным внутри изображенного круга нет, - формалист Федулов, спекулянт Клевакин просто обходятся людьми, как мелкая помеха... Где-то далеко фронт, заставляющий вздрагивать каждого при виде почтальона. А здесь тишина, молчаливый труд, томительная застылость сосредоточенных на деле людей... Народная масса слилась в великом усилии - словно чувствуешь спазмы в мускулах и хруст суставов... И Ф. Абрамов, по нашему мнению, в какой-то мере убоялся, что этот материал будет незанимателен, статичен, безмолвен и напрасно так много места уделил соблазнению инструктора райкома Лукашина Варварой Иняхиной, вариацией Шолоховской Лукерьи Нагульновой... Это чрезмерно яркое пятно среди сурового колорита романа. Но, с другой стороны, автор, видимо, почувствовал, насколько выгодна его позиция - это время, когда "души насквозь просвечивают", - и ему удалось создать фигуру председателя Анфисы Мининой, живое воплощение дум и чувств этой массы. Образы "бой-баб", ретивых председательш, боевых, без мелочного стр. 23 -------------------------------------------------------------------------------- целомудрия и в речи, ив жестах, и в поступках, возникшие в какой-то степени в полемике с однотонными ликами бородатых старцев или сухих праведниц на председательском посту, скоро сами стали штампами, может быть, более живописными, правда, но столь же односторонними. Примитивность страстей этих героинь, сусальный тон в обрисовке их отталкивают читателя. Возьмем, к примеру, один из таких псевдонародных образов. "Настасье Прокофьевне в тот год стукнуло тридцать два годика. Она была из тех, о ком на селе говорят: "Это, брат, не девка, а размое-мое!" И дальше: "Она давно присматривалась, кого бы оженить на себе, нимало не сомневаясь в том, что уведет любого мужика от любой бабы. А тут такой жирный карась - интеллигенция!- и сам в рот лезет! "Окручу!- порешила она. - С женой тебя разведу, голубь сизый, приголублю тебя одинокого, на пухову перинку положу..." И в течение всего в целом реалистического романа Н. Вирты "Крутые горы" Настасья Прокофьевна держится этого нехитрого амплуа "бой-бабы", совратительницы чужих мужей, первой крикуньи, ударной фигуры в сценах селянских гуляний. Анфиса Минина - тоже резка, сердита, страсти ее изображены автором в их первозданном виде, без смягчающих их резкость "абажуров"... В первый день ее председательства к ней приходит льстивый спекулянт Клевакин и предлагает сделать новые головки на разбитые анфисины сапоги... В простоте душевной, исполненная веры в бескорыстие, она с опозданием поняла, что чуть-чуть не приняла... взятку. "Кровь бросилась в лицо Анфисы. Она немигающими глазами смотрела на этот желтый, несгибающийся, как крюк, палец, и вдруг страшная догадка озарила ее. - Да ведь ты... - Она прерывисто задышала. - Ты... что же это? Сапогами хотел купить? Люди с голоду пухнут, а ты... - Ей не хватало воздуха". Анфиса способна постоять за себя в любой инстанции, не позволит помешать себе, когда она и весь люд села напряжены в одном безмерном порыве..." Алимент?.. Это Софрон-то Игнатьевич алимент?.. А знаешь ли ты, что у этого алимента два сына на войне? А что этот элемент кажинную страду гектарник? Это как? Тоже не в зачет?"- с сердцем выкрикивает Анфиса в сцене приема ее в партию, когда покровитель Клевакина пытается опорочить председателя тем, что она в обезлюдевшем колхозе назначила в бригадиры "враждебный элемент"- колхозника Софрона, сидевшего когда-то в тюрьме... У нее перед глазами стоит этот Софрон, падающий от усталости на пашне... Но Ф. Абрамов показывает и другую, самую существенную черту героини - ее трогательную стыдливость перед всем, что как-то выделяет ее из народа. Почему ее именно принимают в партию? Она трудится, как и все... И Анфиса на пути в райком стесняется встретившихся колхозников! Повышенное чувство равенства со всеми, безжалостное изгнание всего обезболивающего ее личное положение застав- стр. 24 -------------------------------------------------------------------------------- ляют Анфису принимать на себя вину за вещи, в которых она совсем не виновна. Ругает ее инструктор райкома Лукашин: "- А у нас по старинке... Работаем, как бог надушу положит. Даже дневных норм нету... Стыд! Анфиса низко опустила голову. Не все, ох не все было справедливо в словах Лукашина. Но разве перед лицом тех неслыханных мук и страданий, которые выпали на долю их сестер и братьев, мог кто-нибудь из них сказать, что он делает все, что может?" Люди не всегда выдерживают, и Анфиса сердцем знает те пределы, до которых нужно прощать их слабости, как это ни возмущает тебя. Молится Анна Пряслина?! Да ведь единственный кормилец ее многодетной семьи на фронте... Загуляла Олена?! И погулять-то не с кем девкам... Это та чуткость, что обычно рождается к людям одной и той же судьбы, одних лишений, одного самоотречения. Единство активной борьбы за общественные цели, нравственной чистоты, недогматической зоркости руководителя и чуткости человека - и делает образ Анфисы новым и значительным для литературного процесса в целом. И какими ограниченными, неглубокими кажутся произведения, где автор уводит героя с поля общественного сражения за кулисы, в беседки для абстрактного морализаторства! Из героя словно вынута главная пружина, энергия его парализована, слова - пусты... Этот недостаток особенно заметен в пьесе Г. Березко "Вот я иду!". "Вот я иду, вот я иду! Кто меня ждет - отзовись"- с этим возгласом входит в пьесу, в семью бывшего директора научно-исследовательского института, экономиста Мартынова, его друг по комсомольской работе в 20-е годы, Орехов, ныне парторг ЦК на одной стройке. А его действительно словно ждут здесь... Ждет сам Мартынов, лжеученый, конъюнктурщик. Его только что выкинули из директорского кресла и... он желает использовать политическую силу старого друга для реванша. Ждет жена Мартынова, Марина Дмитриевна, разочаровавшаяся в эгоисте-муже... Ждет сын Мартынова, томящийся стиляга Виталий, ждет, чтобы вскорости сменить узкие брючки на уважаемую куртку рабочего-строителя... Вино разлито, надо его пить... Где-то за сценой произошло перерождение Мартынова, былая любовь Марины Дмитриевны сменилась отвращением к мужу, по каким-то поводам юный пасынок созрел для стройки... Но, может быть, с приездом Орехова здесь разгорится борьба, и мы узнаем характер парторга? Ничего этого не происходит. С давним другом Мартыновым, хватающимся за его фалды, Орехов поступает просто: отбрасывает его с завидным презрением, прочитав над ним морализаторскую эпитафию: "Есть у всех у нас общий враг - непобежденный... И его действительно трудно ухватить, он невидим, неуловим - фильтрующийся вирус себялюбия. Но если только он проник в душу, если угнездился в ней - беда, пропал человек! Вероятно, Глеб, это уже последний наш разговор! Обидно мне, дорог ты мне всежтаки... Но вот, ты видел в музеях старинные воинские стр. 25 -------------------------------------------------------------------------------- доспехи? Стоит такой рыцарь, и латы его блестят, и перья развеваются на шлеме, и в железной рукавице копье. А внутри пусто-воина нет, воин давно мертв. Гляжу я на тебя, Глеб! Все сожрало в тебе себялюбие..." После этого следует последний пинок "прогнившему" Глебу, и начинается наставничество Марины, Виталия, которых он затем и увозит с собой на стройку... Но боя, по существу, не было. Он мог бы быть, если бы, скажем, Мартынов к его приезду еще был на посту директора, боролся с коллективом, если бы в душе Марины и Виталия перелом еще только намечался... Тогда бы Орехову пришлось сражаться за свои идеалы, а не говорить проповеди о вреде себялюбия... Но он приехал на готовое, когда общественная борьба совершилась, и пыл ее угас. Мы говорили выше об ограниченности героики у В. Розова. Но для юных героев драматурга отказ от протекции при поступлении в вуз в какой-то степени все-таки подвиг, а моральное обоснование этого отказа - вершина раздумий о жизни... Юноше ведь кажется, что именно в данный момент, единственный раз решается "судьба его жизни"... Он не знает еще, что "судьба жизни" будет не раз решаться и потом, перед более сложными искушениями. Но вот когда взрослые герои рождают более чем банальные проповеди о чести, вреде себялюбия, немного же стоит их героизм... Пожалуй, в отношении пьесы Г. Березко можно сказать, что неудача была в какой-то мере случайной, неудачей не замысла, а исполнения. Писатель хотел показать "драку", но привел героя с большим опозданием: тому даже не пришлось и кулаками помахать. Он как бы высоко занес меч, но в последний момент опустил его плашмя, да и промедлил очень - "удар" пришелся по пустому месту. В целом же конфликт пьесы лежит на "быстрине" общественной жизни. И Орехов мог бы стать "корневым" человеком, образом, откликающимся на важнейшие сражения современности. Но есть целый ряд произведений, где уже с замысла автор даже не замахивается на что-то принципиальное, общественно-значимое, даже не пробует "взгромоздить Оссу на Пелион". С самого начала автор прицеливается в маленькие мишени, все повествование словно тяготеет к мелкому нравоучительному хвостику. Эта узкоприцельность, заниженность общественного темперамента авторов заметна в новых повестях Е. Ржевской "Много лет спустя", Н. Адамян "Девушка из министерства", А. Письменного "Две тысячи метров над уровнем моря" и ряде других. Читая их, весь строй авторского замысла невольно представляешь себе так: "Искусство, конечно, учебник жизни. Этого у него никто не отнимал и не отнимает. Но ведь жизнь, сами знаете, сложна, многостороння... И литература, если уж быть ей учебником жизни, должна иметь тоже различные "разделы", давать "уроки" по разным предметам - и актуальной политики, и философии, и по части этики и мо- стр. 26 -------------------------------------------------------------------------------- рали, опять же - "науки страсти нежной" и т. д. Так пусть А. Корнейчук и Л. Леонов заполняют первые, обществоведческие главы... А почему бы мне, в меру сил, не заполнить раздел "семья и брак", частный случай - "Муж-пьяница"... Необъятного-то ведь не обнимешь..." Конечно, неправы и те, кто требовал иногда от отдельного произведения "дать энциклопедию нашей жизни", - это по силам только всей литературе. И мы отвергаем вышеприведенное "разукрупнение" не потому, что считаем одни темы важными, а другие запретными. Нет, не тематическое "разграфление" жизни страшно, а то, что оно дополняется обычно скудной мыслью о том, будто, например, от произведения на бытовую тему читатель ждет разрешения... бытовых же проблем, от пьесы о любви... урока об искусстве любви и т. д. Это идейное "разукрупнение" и является самым опасным. Да, раздел "семья и брак" заполняется со всеми вариациями, которые может принять "игра любви и случая" - любовь взрослой женщины к юноше, любовь "много лет спустя", любовь на высоте в несколько тысяч метров над уровнем моря и т. д.... Но литература-то в данных произведениях превращается из "учебника жизни" в развернутое иллюстрированное наставление по домоводству... Завершается все это обычно обеднением внутреннего мира героя, дегероизацией его, его "корни" в народе, как у перекати-поле, - с мизинчик. Да и помнят ли иные герои-любовники, страдающие, несомненно, расширением сердца, о каких-то общественных путях жизни, о своем народе? В тесную скорлупу их "я" порой не проникает ничего. В повести А. Письменного этот процесс как бы в стадии "начального заболевания". В Несторе Бетарове, герое повести, чувствуется характер, рожденный прежней и вероятно нынешней, где-то за кулисами, борьбой на общественной арене, любовью к созиданию, творчеству... Но автор словно извлек его из всего многообразия жизненных связей, всю незаурядную энергию Бетарова направил на глазах у читателя по одному узенькому руслу - покорения гидролога Татьяны Андреевны... Бетаров много думает, самонаблюдает, но, к сожалению, только о том, в какие моменты его безукоризненная улыбка "срабатывает", а когда получается "холостой" выстрел... Он предпринимает много действий, он в известном смысле тоже "сражающийся"... Но в чем эта энергия?.. Молниеносные наезды на мотоцикле, головокружительное лазанье по скалам за букетом - патентованное, спортивное мужество, целый комплекс физической ловкости и бесстрашия. Временами у читателя проявляется нечто вроде испуга перед этой отполированной эквилибристикой "широ-о-о-ких" жестов и риска. Герой! Но как бедна, малосодержательна все-таки эта эмоция, это узнавание Бетарова! Повести Н. Адамян и Е. Ржевской в еще большей мере вызывают раздумье: кто же все-таки наш современник? Или это борец, преобразователь жизни, покоритель целины и космоса, творец нового стр. 27 -------------------------------------------------------------------------------- мира, пролагатель путей к нему для всего человечества? Или это пресловутый "комок трепещущей плоти", которому в его маленькой жизни по горло хватает и тех скромных забот, которые вызывает любовное благоустройство, улаживание семьи, быта? А до "остального", как бы ни было важно оно, уж и руки не доходят? В повести Е. Ржевской образ Юльки сложился, пожалуй, именно в плане последней концепции. Юлька с ее незадавшейся жизнью - перекати-поле, не имеющее опоры ни в одном уголке, - ищет только одного: где бы "притулиться", найти достаточно широкую мужнюю спину, чтобы обрести заветное самочувствие, как за "каменной стеной"... Но даже и на это ее силенок хватает едва-едва, приходится привставать на цыпочки... А общественная жизнь? Участие в ней? Это уже вне Юльки, вне ее разумения. Идеал "самоустройства", создание благодатной обстановки для собственного "я" поглощает героиню целиком. Во всех этих произведениях нельзя не заметить большого изящества, точности в деталях, мастерства, особенно в поэтической повести Н. Адамян. Но, по существу, что преподносит армянская писательница как последний вывод? Одинокая взрослая женщина, Рузанна, полюбила молодого художника Тико Гедаряна. И он любит ее, но он сумасброден, неровен, радости от встреч приходят к Рузанне не сразу, после огорчений. Слезы на ее щеках слишком часто остаются не снятыми нежной рукой любимого. Рузанна расстается с ним: "Тико всегда так. Когда он веселый, весь мир готов тебе отдать. Когда грустный - всю душу твою возьмет. А на каждый день никто ему не нужен... Сейчас даже золотой человек Гранту не нужен. Сердце его еще не созрело для друга". Да, милые читательницы, не выйдет толка из такой любви, учтите: вот ведь у Рузанны только и осталось от всей этой шальной страсти, что картина "Любовь" да ожидание будущего ребенка... Поиски радости, поиски счастья здесь также существуют как бы вне общенародной борьбы, отдельно. Конечно, личные дела всякий устраивает сам, но в какой огромной мере и личные наши судьбы связаны сейчас с прогрессом общегосударственного развития, с успехом созидательных сражений на колхозных полях, на заводских площадках, в научных лабораториях, с очередной выигранной битвой в борьбе идей! Роман Ф. Панферова "Раздумье" словно выводит нас из объятий интерьера, где бушуют комнатные страсти, в мир нашей большой современности, где энергия человека направлена на величественные цели, ум и чувства его вспыхивают от высокого напряжения общей борьбы, а не от обид и треволнений личного "жизнестроения". "Ах ты, доля! Доля пахаря-хлебороба! Ведь сколько раз ты, мученик земли, испытал ее - жестокую смерть, порожденную такой вот черной годиной". В отличии от героев Е. Ржевской, К- Финна и Н. Адамян панферовскому Акиму Мореву всегда близка эта доля, а кусок хлеба полон совсем не обезличенных, совсем не стандартных запахов. Аким в новом романе все чаще, все необходимее, по какому-то внутреннему толчку стремится войти в непосредственную народ- стр. 28 -------------------------------------------------------------------------------- ную жизнь, изведать эту долю пахаря, как бы ни горьки были ее откровения... В селе Раздолье ему пришлось попасть на колхозное собрание, где докладчик, не замечая реальной обстановки в селе, стрекочет рубленой, циркулярной прозой о будущем процветании... Аким, сидящий в зале, слышит разговор двух соседей-колхозников: " - Слышь, Степан? Хорошо-о-о.Куда мы махнули! Индустрия-то какая у нас, транспорт, авиация! Гидроузлы какие строим! А хлеба! Вон сколько собрали. А? Слушаю, и душа радуется: сила мы. - И снова принялся слушать Ростовцева, но вскоре опять повернулся к соседу, шепча:- Степа! Радуюсь я общему успеху и в тот же миг думаю: "А где же мы? Чем бы я стал кормить ребятишек, ежели бы моя жена по осень не собрала с огорода семьдесят восемь тыкв?" Аким Морев вздрогнул. "Семьдесят восемь тыкв! А ведь этот человек, по всему видно, честный, преданный партии, верящий в грядущее", - мелькнула у него мысль..." Мы говорили выше о процессе "укоренения" героя в жизни, в массе, принимающем разные формы у разных писателей. Герой, ведущий борьбу в плотном окружении семьи и рабочего коллектива. (В. Кочетов), решение политических и нравственных проблем в неразрывном единстве (Ф. Абрамов), связь собирания семьи Полновых и укрепления колхоза (М. Жестев). У Панферова эта тенденция проявляется, на наш взгляд, в том, что Аким старается смотреть на ход борьбы, изучая народную жизнь, слушая народные мнения из первых уст. В свое время Д. Фурманов, человек огромного опыта политической борьбы, как самое выстраданное сделал вывод: "Годы гражданской войны, метанье по фронтам, быстрая, часто внезапная смена мест, людей, обстановки - все это приучило смотреть на себя как на песчинку огромных, гигантских валунов, которые ходят, вздымаются, мчатся из края в край по просторам пустыни... Не едино ли близко, не едино ли дорого? Только бы не отбиться. Только бы вместе. Взмет - во взмет, полет - в полет, паденье - в паденье, - но разом, вместе, под одним ударом!" Аким Морев одушевлен тоже этим желанием. Он участник великих дел, немало видевший всего на своем веку, падавший и взлетавший вновь, понимает, что только пристальное изучение неказистого, неотшлифованного житья народного может питать предвидение вождя, наполнять живыми соками его замыслы. Нет, Аким Морев, как и Николай Кораблев из прежних произведений Ф. Панферова, не складывает с себя обязанность "учить жизнь", направлять ее течение. Но писатель учел критику в адрес Кораблева, и Аким в большей степени, чем прежние панферовские герои, стремится учиться у жизни. Не утратив кораблевской широты взгляда, его твердости и силы, Аким стал более гибким, более чутким к голосу простых тружеников. Он уже просто выходит на работу, а не является народу. Он не боится критических, казалось бы, для его авторитета ситуаций, когда он, стр. 29 -------------------------------------------------------------------------------- секретарь обкома, не может дать ответа на иной вопрос... простого колхозника. Да, жизнь поднимается порой до таких высот, за которые трудно заглянуть и ему... Вот Иннокентий Жук, председатель богатейшего колхоза жалуется: "- Один друг с нами - автомобиль, а другой - тракторы и комбайны - вроде подсмеиваются над нами: это сделаю, а это не хочу, потому что второй друг находится в чужих руках и избалован. - Это МТС-то чужие руки?- строго спросил секретарь обкома, а Егор Пряхин посмотрел на Иннокентия Жука так, точно хотел сказать: "Куда попер? Отклонение ведь от генеральной..." - Не переводите, Аким Петрович, хозяйственный разговор на политический, - ответил Иннокентий Жук, - не то будете походить на "Мороженого быка". Он чуть что - "народная собственность... государственная собственность... народный интерес, государственный интерес". Треплются, черт бы их побрал! Да мы все давным-давно и народные и государственные. К нам ведь иные приезжают из города, похлопывают нас по плечу и говорят умиленно: "А, мужички, земле-любы!" А мы не хуже других знаем законы политической экономии..." Процесс ломки старых форм, реорганизация хозяйства под напором пробужденных сил социалистической экономики не смутили Акима, хотя он не сразу может решить, за что следует ухватиться в первую очередь. Отдельные нытики в обкоме, испуганные всем совершающимся, усвоили только одно - сократился-де в наши дни предельный возраст истины... Давно ли МТС были незыблемой истиной... Для Акима Морева вопрос стоит иначе. Движение к коммунизму остается навсегда истиной святой и непоколебимой, но именно ради быстроты этого движения нельзя просто отмахнуться от доводов Иннокентия. Нельзя отмахнуться от того, что где-то в общежитиях строителей "на полу и на тройных нарах люди лежали впритирку, а воздух был спертый, словно банный угар", но нельзя зачеркивать из-за этого гигантских гидроузлов на Волге, выстроенных нашими людьми, огромных овечьих отар, вскормленных пастухами на черных землях... Да, жизнь бурлит, огорошивает и радует... Вот Иннокентий уже сейчас требует "продать МТС колхозу со всеми потрохами", а где-то в отставшем колхозе лежит затравленный бюрократами учитель Чудин и ждет "теплое слово партии", где-то горюет чабан Егор Пряхин, у которого померзла отара... Аким Морев впитывает в себя эти жизненные впечатления из разных слоев, решения его обнимают и учитывают судьбы конкретных людей, являются как бы равнодействующей для фактов противоположных, и потому они лишены односторонности и догматизма. В виде опыта назначен и директором МТС председатель колхоза Жук, ликвидирован подсчет урожая на корню, вводивший руководителей обкома в заблуждение, смело выдвинут в вожаки колхоза Чудин. Раздумье... Роман Ф. Панферова подчинен логике решения самых важных, самых безотложных вопросов нашего стремительного движения вперед. Он фрагментарен, отдельные его разделы неравно- стр. 30 -------------------------------------------------------------------------------- ценны, может быть, связь между ними иногда лишена сюжетной мотивировки. Ф. Панферова порой увлекает "бесовская игра плоти", увиденная глазами любопытствующего курортника. Гражданственность его героев находится в резком несоответствии с низкой культурой чувств. Секретарь обкома порой настолько забывает в разъездах о своем "большом столе", что кажется: секретарь ли он вообще, может быть, он просто писатель Ф. Панферов? То же самое можно сказать и об академике Бахареве... Цветастая грубость, сочность панферовского письма иногда натуралистична... Но в современном литературном процессе такие образы, как Аким Морев, поддерживают накал подлинной гражданственности, революционности.... В действиях, в его монологах раскрывается с беспощадной прямотой несгибаемая воля коммуниста, его осознанное единство с массой: "Вот ты выходец из народа..." Аким Морев резко перебивает: "Меня такое оскорбляет. Выходец из народа? Куда это я из него вышел? Вот сболтнул. Я тоже народ, как и каждый вот из них. Знаю, народ выучил меня, поставил во главе областного руководства и сказал: "Работай и нос не задирай. Задерешь - кубарем полетишь". Вот почему мне и больно, когда я вижу, как еще трудно народ живет". "Ну, а так, как он живет, согласился бы ты жить?" - "А к чему такой обывательский разговор? - сам себе же возражает Аким Морев. - Грош была бы мне цена, если бы я просто согласился жить, как живут они. Я обязан, как их выдвиженец, сделать все, чтобы они лучше жили". Эта позиция Акима Морева, это человеческое предназначение секретаря обкома представляется нам самым верным, высказанным без иносказаний выражением пафоса нашего сражающегося современника. Этим же устремлением заряжена энергия всего нашего народа, творца и преобразователя нашей действительности. Люди, страстно влюбленные в коммунистическое будущее, чьи силы ищут выхода в борьбе за всенародное счастье, благосостояние миллионов, не могут идти к нему вразвалочку. И повторяя слова великого поэта, можно с уверенностью сказать, что "в наши дни писатель тот, кто напишет марш и лозунг". Учиться у жизни, наблюдать и собирать детали кропотливого труда масс - ответственная задача писателя. Но не менее важна и задача - учить жизнь, воспитывать советских людей на образах, взятых из их среды, выражающих их идеалы. В наши дни и герой тот, кто активно сражается на самых жарких участках, кто, крепко углубившись в недра народной жизни, поднимает, улучшает эту жизнь соответственно живущим в нем образам коммунизма. Процесс укоренения героев, под знаком которого развивается, на наш взгляд, литературное движение, находится, видимо, на той стадии, когда герой, как тот тополь, укрепив свою "зацепку в народе", может смело расти вверх, становится выше ростом, ярче. Время ждет героев, и оно должно получить их. стр. 31

Опубликовано на Порталусе 24 января 2011 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама