Рейтинг
Порталус

О ЛЮДЯХ, О КНИГАХ, О МОРЕ

Дата публикации: 27 января 2011
Публикатор: genderrr
Рубрика: ПЕДАГОГИКА ШКОЛЬНАЯ
Номер публикации: №1296135512


Когда я вспоминаю книги, которые наполняли мои детские сны неясной тревогой и страхом, мне на память приходят прежде всего две: "Остров сокровищ" Стивенсона и сокращенное школьное издание книги Нансена "Фрам" в Полярном море". На эстонском языке она была издана под названием "В ночи и во льдах". Как и в каком направлении может повлиять на молодое воображение Стивенсон, понятно всем. Но Нансен? Я видел полярный день на юге - в Антарктике, и на севере - в Норвежском, Баренцовом и Гренландском морях, но полярной ночи я не видел еще ни разу. И, очевидно, именно то, как Нансен описывает свою зимовку с Йогансеном на Земле Франца-Иосифа, как он изображает полярную ночь, произвело на меня такое сильное впечатление. Когда я читал эту книгу, мне казалось, будто нечто черное, тяжелое и ледяное гнетет и давит меня. И это ощущение сохранялось долго, долго, может быть, до сегодняшнего дня. Я представлял себе и представляю сейчас, как вокруг их лачуги бродят голодные и злые белые медведи, как в вечной полярной ночи крышу этой лачуги из шкуры моржа гложут полярные лисицы. О, эта ночь, эта ночь... И как ни странно, эта же книга заронила во мне смутное желание пожить когда-нибудь в полярной ночи, всмотреться в ее темное, освещаемое всполохами лицо. Редакция "Вопросов литературы" попросила меня рассказать, как я написал "Ледовую книгу". Я очень мало могу прибавить к тому, что уже сказал на страницах самой книги. После того, как "Ледовая книга" была удостоена Ленинской премии, возник разговор о "творческом достижении" и даже "о творческом горении" ее автора. Если же воспользоваться советом Горького и заменить стр. 128 -------------------------------------------------------------------------------- слово "творчество" более точным и деловым словом "ремесло", то среди тех пятнадцати книг, которые я написал после войны, определение "ремесло" больше всего подходит, пожалуй, к "Ледовой книге". Только один-единственный раз до этого, в 1955 году в Северной Атлантике, когда я писал "Странные путешествия мухумцев" в темной и узкой каюте селедочного траулера, я был таким же поденным рабочим. Тогда меня подстегивали затяжные туманы и временная неудача: нам не удавалось найти селедочный косяк, и настроение, как бывает обычно в таких случаях, упало у всех - от капитана до юнги. Я не хотел, да и не смел поддаваться всеобщей депрессии, не хотел писать грустные стихи. И так, совершенно неожиданно даже для самого себя, я написал "Странные путешествия мухумцев" - лукавую книгу, которую эстонские читатели встретили доброжелательно и по поводу которой критики долго и недоуменно молчали, так как не могли определить жанр произведения и найти полочку, на которую его поместить. Может быть, во время работы над этой книгой свою роль сыграла "каютобоязнь", которая охватывает меня, да, наверное, не только меня, в море и к которой я ниже еще вернусь. Во всяком случае, я твердо знаю одно: настроение автора и обстановка, в которой он пишет, далеко не всегда определяют краски и интонации книги, а иногда прямо противоположны им. Вероятно, дело здесь в какой-то внутренней самозащите, возникающей именно в трудных условиях. "Ледовая книга" написана в форме дневника, и, за редким исключением, я работал над ней каждый день. Я записывал все, что видел. Я стремился уловить, удачно или неудачно, различные черты разных характеров по мере того, как они раскрывались передо мной. Уверовав в свою проницательность, я уже нередко делал поспешные, несправедливые или восторженные выводы, и это заставило меня быть более осторожным. Я и сейчас считаю, что если в "Ледовой книге" я изображаю обстановку и людей, к тому же конкретных людей, в основном правильно, то это именно благодаря умению ждать. За последнее время мне часто приходилось встречаться с репортерами и давать интервью. И я еще больше убедился, что нельзя изучать человека методами прокурора или сыщика. Я не хочу обобщать впечатления о своих коллегах-репортерах, но иногда все же нельзя освободиться от чувства, будто сидящий против тебя репортер воображает, что он пробочник, а ты бутылка без этикетки. Задав пару вопросов, он уже убежден, что вытащил пробку и точно знает, какое в бутылке вино: сухое, полусухое, полусладкое или сладкое. У нас, эстонцев, есть выражение: "Лезет под жилетку". Это означает, что кто-то силком пытается залезть тебе в душу, хочет, чтобы ты рассказал ему все, что у тебя на душе, даже глубоко личное. А если ты этого не сделаешь, он будет упрекать тебя в неискренности, в отсутствии доверия к стр. 129 -------------------------------------------------------------------------------- человеку, в эгоизме и еще в семи смертных грехах. Я не могу ничего поделать, я просто не терплю подобных людей и той патоки, которая сочится из-под их пера. Мне кажется, что их, самодовольство всегда берет верх над тем почтительным, сдержанным восхищением, которое писатель должен испытывать к своему герою. У них полностью отсутствует одно свойство: ироническое отношение к самому себе, умение посмеяться над собой - свойство, которое особенно необходимо в море. Работая над "Ледовой книгой", я не мог, да и не смел идти путем прокурора или путем "лезущего под жилетку". Люди, с которыми я находился во льдах и океанах, были для меня выдающимися советскими людьми, к которым я испытываю глубокое уважение. По сути дела Ленинской премии они удостоены в такой же мере, как я. Сначала мне несколько мешало недостаточное знание русского языка, и я часто сомневался, правильно ли все понял. Мир проблем, с которыми я столкнулся, был для меня полностью terra incognita. Физика, магнетизм, аэрология, метеорология, космические излучения, гляциология, проблемы, связанные с полетами, сейсмология - все эти столь различные области науки, тесно переплетающиеся в комплексной экспедиции, встали передо мной непреодолимой стеной. Тем большее значение приобрели для меня люди. Конечно, если бы я тогда знал о шестом континенте столько, сколько знаю теперь, если бы я уже тогда был знаком с очень интересными бюллетенями, освещающими ход экспедиции, и с очерками Артема Анфиногенова, если бы я, наконец, прочел тогда еще не существовавшие книги: "Закованный в лед" начальника Второй антарктической экспедиции Алексея Трешникова или "В снегах Антарктиды", автором которой является начальник станции Пионерская во время первой экспедиции А. Гусев, если бы я знал больше о друзьях пингвинах (по прибытии в Мирный, я чувствовал себя перед наукой таким же беспомощным, как пингвин или ездовая собака), - то "Ледовая книга" была бы объемистее, умнее и неизбежно компилятивнее. Потому что очень трудно не использовать и не процитировать данные, обработанные авторитетными учеными. Это внушает читателю, особенно же самому автору, уверенность, что он опирается на твердую основу и знает больше, чем он на самом деле знает. Если бы тогда у меня под рукой были книги Трешникова или Гусева, я вряд ли удержался бы от того, чтобы не копировать их страница за страницей. Именно копировать! Ибо, если мы заимствуем цитату или мысль из художественного произведения, то органически растворяем ее в своем тексте или в ходе своих рассуждений, ставим ее на службу стоящей перед нами задачи или "атакуем ее с фронта и с флангов". Во всяком случае, подчиняем ее себе. Иначе обстоит дело с книгами известных ученых. Если у нас нет ясного представления о вопросах, Которые в них рассматриваются, то мы как бы связаны по рукам и ногам и стр. 130 -------------------------------------------------------------------------------- невольно становимся копировщиками. В "Ледовой книге" я стремился воздерживаться от этого и думаю, что это пошло ей на пользу. Но я не могу умолчать здесь о своем уважении к писателям, которые создают хорошие научно-популярные книги, книги о подвижниках и рыцарях науки, о тех, кто является гордостью всего человечества. В послевоенные годы эти книги нередко заменяли мне учебники, и читая их, я часто думаю: как трудно, вероятно, написать такую книгу! Еще больше я восхищаюсь учеными, которые сумели сложные научные проблемы изложить широкому читателю просто, понятно и поэтично, так, как это делали например, Тимирязев, Ферсман. Один из них научил нас видеть и любить растения, другой - понять жизнь каменного царства. Я читаю книгу тартуского физика Х. Ыйглане "Беседы о теории относительности", и местами она кажется мне понятнее, чем некоторые ультрамодные стихи последнего времени. К тому же она написана лучше. В капитальном научном труде известнейшего эстонского орнитолога профессора Кумари многие описания заканчиваются однотипной фразой: "Питается насекомыми, полезна". Но ученые, особенно ихтиологи и орнитологи, уже по особенностям своей профессии в какой-то степени поэты, и поэтому описание морского орла профессор Кумари заканчивает так: "Морской орел - наша самая большая птица, картина полета которой является гордостью любого пейзажа, - это один из могущественных памятников природы, который необходимо защищать в целях науки".. (Между прочим, чтобы почувствовать красоту нашего языка, достаточно прочесть эстонский перечень названий птиц, встречающихся у нас, или познакомиться с названиями растений в трехтомной "Флоре Эстонской ССР".) Значение научных и научно-популярных книг невозможно переоценить. Они составляют самый большой, всюду проникающий народный университет, рассматриваются ли в них вопросы математики или орнитологии, физики или Арктики, космического полета или жизни на шестом континенте. Конечно, когда в Советской Эстонии, где число читателей на эстонском языке меньше миллиона, роман А. Дюма "Три мушкетера" издается в 40 тысячах экземплярах, а "Фрам" в Полярном море" Нансена и "Последняя экспедиция" Скотта - в 30 тысячах экземплярах, то пропорции довольно-таки нормальные и свидетельствуют об огромном интересе нашего читателя к литературе вообще. Если же на весь Советский Союз книги Трешникова "Закованный в лед" и Гусева "В снегах Антарктиды" вышли тиражом в 35 тысяч экземпляров, в то время как тиражи какой-то "Медной пуговицы" или дешевеньких фантастических "опусов" достигают нескольких сот тысяч, то невольно создается впечатление, что часто пропаганда и распространение нашей литературы "иже всякой критики. Книги выдающихся советских полярных исследователей Трешникова и Гу" стр. 131 -------------------------------------------------------------------------------- сева имеют большую научную и познавательную ценность, это произведения о современных героях. Я не могу не сказать об этом хотя бы в качестве примечания. Обычно я обдумываю и делаю наброски к будущей книге очень долго, иногда несколько лет. Честно говоря, в процессе создания книги это самое приятное время - требующее наименьшего напряжения и самое радостное. Сопротивления материала еще не существует, и трудные вопросы, которые в процессе писания, во время их практического решения, часто доводят нас до отчаяния, находятся еще в состоянии невесомости. Возможно, что в данном случае я этот подготовительный период пережил, читая некоторые книги. Потому что поездка в Антарктику представлялась мне до самого дня отплытия корабля нереальной, лишь мечтой. Почти все биографы Нансена цитируют слова его друга Свердрупа о том, что Нансен - крупный полярный исследователь - велик как ученый и еще более велик как человек. Они вспоминают и Ромена Роллана, который считал Нансена "единственным героем Европы нашего времени". Мы, советские люди, с благодарностью помним гигантские усилия этого исполина, предпринятые им в 1921 году, когда в Поволжье голодали миллионы русских крестьян, для их спасения от голодной смерти, помним его выступления в Лиге наций. Мы присоединяемся к замечательным словам председателя IX съезда Советов М. И. Калинина, словам, которые достойны быть вырубленными на камне: "Русский народ сохранит в своей памяти имя великого ученого исследователя и гражданина Ф. Нансена, героически пробивавшего путь через вечные льды мертвого Севера, но оказавшегося бессильным преодолеть безграничную жестокость, своекорыстие и бездушие правящих капиталистических классов". Да, Нансен был великим ученым. И из всех западных полярных исследователей он был самым великим человеком. Величие, глубокомыслие, гуманность этого представителя "белой расы" (обратите внимание на его отношение к гренландским эскимосам!) придают краски, теплоту и местами ледяной блеск его книге. Я никогда не понимал, почему иные считают его "Фрам" в Полярном море" или "На лыжах через Гренландию" классикой лишь мертвых ледяных просторов. Чисто литературное значение, человеческое величие этих книг столь бесспорны, что определяют их значительное, хотя и особое, место в мировой литературе. Время от времени мне приходит в голову параллель, которая может показаться странной: между Жюльеном Сорелем Стендаля и Нансеном. Думается, что есть в них что-то общее. Сорель, этот мятежный плебей, умел и осмелился сжечь за собой мосты и пошел на гильотину, отрезав себе путь к отступлению. Нансен, готовясь к экспедиции в Гренландию, привел прессу и полярные авторитеты в ярость тем, что фактически не оставил своему отряду возможности возвращения на безжизненный восточный берег Гренландии. Всякую возможность отступления он считал гибельной. Но при стр. 132 -------------------------------------------------------------------------------- технике и снаряжении того времени это кажущееся безумным решение было единственно правильным. Меня привлекает в Нансене его бесконечно чуткое и мужественное восприятие природы. Именно мужественное! Нам, часто превращающим в литературе и в живописи даже суровую северную природу в леденец, следует многому поучиться у него. Я не вполне уверен, но думаю, что именно книги Нансена заставили меня затосковать по ледяному Югу и морозному Северу. Потому что, если кто и понял душу льда, то это Нансен. И как появляющееся из-за тучи солнце неожиданно обливает синим или ослепительно белым светом бескрайние ледяные просторы, так на страницах книг Нансена иногда заблестит смешное или ироническое слово, норвежский юмор. Даже в самых трудных условиях! Как он характеризует двух финмаркенских лапландцев, участников гренландской экспедиции, как много здесь усмешки умного, сильного человека! Экспедиция возвращается в Норвегию, причалы чернеют от многих тысяч встречающих, города украшены флагами. Нансен обращает на это внимание лапландца и спрашивает, счастлив ли тот, что их так встречают? И оленевод из Финмаркена отвечает вполне логично: "Если бы все это были олени!" Я знаю не много книг, которые заканчивались бы так гениально! Когда "Кооперация" везла в Мирный Третью антарктическую экспедицию, на корабле было очень тесно. Многим не хватало коек в каютах, и часть людей спала на полу в кинозале. Однажды в полдень, мы были тогда уже в Индийском океане, я зашел туда. Шестеро юношей уселись в кружок, и один из них читал что-то вслух. Сначала мое внимание привлекла не книга, а глаза слушающих. Эти юные глаза были серьезными, озабоченными, даже казались старыми. Юноши слушали последние страницы "Последней экспедиции" Скотта. Я не думаю, что этих храбрых, образованных советских юношей заставил посерьезнеть страх перед исполинским ледовым материком. Нет, они переживали трагический финал экспедиции Скотта и думали о. Роберте Скотте, который до последнего дыхания оставался тем, кем он был, - героем не одной нации, а всего человечества. И когда я снова перечитываю некоторые оценки Стефана Цвейга, данные им Роберту Фалькону Скотту, меня наполняет вполне понятное возмущение: "Некто Скотт, капитан английского военного флота... Его биография соответствует его званию... Во всем виден человек без фантазии..." Может быть, и правильно утверждение Цвейга, что Скотт был представителем английской колониальной политики и проводил ее в жизнь, но нельзя утверждать, что в истории Англии он встречался уже сотни раз. Был все же один-единственный Скотт, который был на голову выше своих предшественников-колонизаторов. Это подтверждает его "Последняя экспедиция". Это подтверждают глаза юношей в кинозале "Кооперации": они сумели справедливо и правильно оценить величие подвига Скотта. "Последнюю экспедицию" в полном издании я прочел впервые в Мирном, во время стр. 133 -------------------------------------------------------------------------------- снежного бурана. Как и те шестеро юношей, о которых я только что говорил, я тоже не рос в атмосфере слезливого восхищения перед книгами какой-нибудь Чарской; мы любим и ищем в литературе и в жизни подлинный героизм. "Последняя экспедиция" для меня - потрясающая книга. Меня долго и мучительно преследовали картины, последние фотографии экспедиции. Но самое главное в книге Скотта - это его отношение к своим друзьям и подчиненным: понимающее, признательное, иногда даже восторженное. И если когда-нибудь будет писаться настоящая или, говоря словами Ольги Берггольц, "главная книга" о советских людях в полярных льдах и морях (уже давно, давно они заслужили этого), то ее будущему автору не следует стыдиться поучиться у этих двух - Нансена и Скотта - отношению к своим героям, к своим соратникам. Это даже в том случае, если он знает и понимает неписаный закон советских полярных экспедиций - товарищество, ненавязчивая готовность помочь, суровый, подлинный гуманизм. Когда я кончал эту страницу, ко мне пришли в гости два друга: Чернов и Федоренко. О Борисе Чернове, моем большом друге, радисте Мирного, я писал в "Ледовой книге". Федоренко был начальником радиостанции Мирного во время Третьей антарктической экспедиции, и мы провели вместе с ним на корабле пятьдесят пять дней. Я был рад снова встретиться с ним. И снова я вспомнил "Кооперацию", вспомнил сельдяной траулер, на котором я плавал в 1955 году, "Воейкова" (Японское море), "Воровского" (Северный Ледовитый океан), вспомнил каюты, каюты, кают". Люди, в том числе писатели, которые плавают вокруг Европы на уютных, даже фешенебельных пассажирских пароходах, не понимают, да и не могут понять, о чем я сейчас говорю. Я проехал на "Победе" небольшой отрезок пути от Александрии до Одессы и видел, что подобный корабль со своими ресторанами, танцами, маскарадами и т. п. напоминает плавучую гостиницу. Я совсем не почувствовал, что вокруг нас море. Как непохожа на все это жизнь на экспедиционном корабле или просто на торговом судне! Каюты, каюты, каюты... И "каютобоязнь", которая даже не может возникнуть на подобном уютном пассажирском пароходе! Слово "каютобоязнь" я заимствовал у Джозефа Конрада. Точное, лаконичное, гнетущее слово. И когда у меня на литературных вечерах спрашивают, люблю ли я море, мне бывает трудно ответить на этот вопрос. Трудно, ибо я знаю, что такое каюта. Каюта означает для меня печаль моря, тишину моря, бесконечность моря и очень редко красоту моря. Круг иллюминатора из толстого стекла смотрит на тебя как глаз ненавидящего человека. В своей каюте я свободный арестант. Может быть, именно потому в море я работаю намного больше, чем на суше. В каюте экспедиционного корабля неизбежно возникает крайне самокритичное настроение, чувство задолженности, сознание, что де- стр. 134 -------------------------------------------------------------------------------- лаешь много меньше, чем должен был бы делать. Да, охватывает даже отчаяние и пессимизм. В книге "За бортом по своей воле" Алена Бомбара об этом говорится, пожалуй, впервые честно. Но для нас, писателей, на кого возложены большие общественные поручения и кто часто делает работу, которую должен был бы выполнить целый коллектив, для нас, вынужденных красть время, чтобы писать, для нас, у которых "забывают" требовать новые книги, каюта с ее "каютобоязнью" является местом, где мы снова становимся пишущими писателями. Это кажется нелогичным, но это так... И поэтому я с благодарностью вспоминаю все каюты, в которых бывал и где я был действительно пишущим писателем. С особой же теплотой я вспоминаю каюты NN 103 и 112 на "Кооперации", куда входили и откуда выходили настоящие люди и где я написал три четверти своей "Ледовой книги". ЮХАН СМУУЛ, лауреат ленинской премии г. Таллин Перевод с эстонского В. Рубер стр. 135

Опубликовано на Порталусе 27 января 2011 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама