(ЗАМЕТКИ О ПОЭЗИИ 1961 года) 1. УЧИВШИЙСЯ И ВИДЕВШИЙ А сколько в радуге цветов? Нет, в самом деле. Каждый, кто видел ее в небе, вряд ли задумывался над этим. Но тот, кто выучил законы спектра, ответит, разбуди его хоть ночью: семь. "Каких там семь! - воскликнет Видевший. - Их, ну, семьсот, семь тысяч..." "Перечислите же их цвета", - холодно возразит Учившийся. "Перечислить?.. Назвать?.. А, простите, зачем?" На это Учившийся снисходительно улыбнется. А Видевший почувствует смущение от своего бессилия и огорчение от того, что восторг его сбит логикой и медленно улетучивается... В применении к нашей поэзии спор Видевшего с Учившимся часто выглядит как спор поэзии с догматической критикой, однако с той существенной разницей, что Учившийся прав (спектр радуги верно состоит из семи основных цветов). Он только не хочет понять, что человек видит оттенки и переходы одного тона в другой, светящийся ореол, то есть действительно - не семь, а минимум семижды семь красок! Догматик в критике тем хуже Учившегося, что он не согласен даже со спектром. Ему говори - семь, так он и те семь в один цвет превратит, ехидно тыча вам школьный учебник физики, где черным по белому написано, что обыкновенный свет можно разложить на его составные цвета... "А может быть одного хватит, серого?" Таких упразднителей радуги в наше время встречаешь все реже. Усердие осталось, а громкость тона как-то на нет сходит. Время сложное для них, что ли? Всегда была и будет борьба умов творческих, живых с умами ленивыми, косными. Легче что-то один раз заучить, чем учить- стр. 3 -------------------------------------------------------------------------------- ся всю жизнь. Но есть в споре Видевшего с Учившимся и нечто представляющее для поэзии специфический интерес. Предоставим слово Н. Асееву: "В поэзии среднее знание производит опустошение чувственных понятий, замену их общеформулировочными. Вместо образов, выношенных воображением в результате личного опыта, сравнения, наблюдения, средний стихотворец берет общеизвестные, общепринятые. Так легче быть понятым, но зато легче стать и забытым. И, печатая свои произведения, автор все же может - быть поэтом не по праву, а лишь по снисхождению". Так что же: точное знание, общие формулы, общие понятия, - "общепринятое" мешают поэзии? Нет, разумеется. Мешает поэзии "среднее звание", потому что в творчестве (как и в точной науке, кстати) "среднее знание" - только отправная точка движения к истине. Искусство к тому же чувственно приближает идею к душе человеческой. Истина "общая" не становится ложной от того, что она "общеформулировочна". И для поэзии она чужда в силу всеобщности своей формы, не сути. Но так как вне индивидуальной формы в искусстве ничего реального не существует, то и самые верные "общие" мысли не становятся в стихах поэзией до тех пор, пока не пройдут свой - каждый раз особый - путь нравственного и эстетического обжига в горниле личного опыта художника. "Опустошение чувственных понятий"... Как это хорошо сказано! Образ в поэзии обеднен, если он не выстрадан и не выношен натурою поэта, если он - результат рассудочных действий. Есть у Н. Заболоцкого отличные строки о слиянии чувства с идеей: Есть черта, присущая народу: Мыслит он не разумом одним, - Всю свою душевную природу Наши люди связывают с ним. Оттого прекрасны наши сказки, Наши песни, сложенные в лад. В них и ум и сердце без опаски На одном наречье говорят. Как это согласуется с мыслью Н. Добролюбова, более ста лет назад разделившего понятие простого исполнения долга и такого исполнения обязанностей своих перед обществом, которое слито с "потребностями внутреннего существа своего"! Только такой человек, который "е "терпит над собой веление долга", а переработал долг "в свою плоть и кровь внутренним процессом самосознания и саморазвития", - только такой человек, по Добролюбову, может быть назван "истинно нравственным". Да и художник ли тот, кто исповедует ту, иную, терпеливую "нравственность"?.. Вот ведь в чем дело, вот о каком "слиянии" личного и общего применительно к творческому процессу должна идти речь. стр. 4 -------------------------------------------------------------------------------- Объективным мерилом истинности или неистинности такого слияния в поэзии является художественность. У нас еще часто судят о работе поэтов по словам, а не по делам, то есть по декларациям, а не по художественным выводам из произведения. А это пережиток, имеющий те же общественные корни, что и начетничество, отрыв идеи от ее реального воплощения в практике. При этом нетворческий метод рифмованных заверений поэта опирается обычно на нетворческий же метод критика, не умеющего читать образы и потому принимающего все сказанное за чистую "поэтическую" монету. Здесь - еще одна причина обеднения спектра поэзии. Разных поэтов можно "пересказать" одним суконным языком. Попробуй потом докажи, что они были разные! Нет, они уныло одинаковы. Но прав Г. Эмин: Блажен... Кто знает все и утверждать готов, Что в радуге всего лишь семь цветов!.. ("Портрет художника М. Сарьяна", перевод В. Берестова) Пойдем же на голос истинной поэзии, и мы непременно увидим черты нового отношения к жизни, черты, дорогие нам и своей человеческой красотой, и своей эстетической неповторимостью. 2. ДИАЛЕКТИКА НАЦИОНАЛЬНОЙ ФОРМЫ В поэзии национальных республик особенно заметен интерес к самобытным художественным средствам, к переосмыслению образов народной поэзии. Даже такой сильный талант, как Расул Гамзатов, открывший много нового для аварского стиха, снова вспоминает старые жанры горского фольклора: "раздумья", "надписи на могильных плитах", "на кинжалах", "на очагах" и т. д. Поэт, казалось бы, выступает только как реставратор былой мудрости и свидетель ее провидческой силы. Однако здесь в формах, будто бы и традиционных, живет современная идея - времени как живого хода жизни, ее изменчивости, ее прогресса. Обращение к народным жанрам аварского стиха было продиктовано полемикой с участившимися выступлениями вульгаризаторского толка, по которым "новое" в национальной форме искусства просто... вымысливалось. Гамзатов поэтическим словом своим одновременно и утверждает верность своему народу, через его мечты и чаяния прозревая коммунистические черты жизни, и в самых этих чертах нового улавливает идею общего изменения, оздоровления, нового роста, которое переживает сейчас наше общество. Нет, отлучить идею социалистического содружества наций от национально специфических форм ее проявления в каждом отдельном случае - значит ничего не понимать в диалектике национального развития. стр. 5 -------------------------------------------------------------------------------- Путь истинной поэзии, путь таланта совпадает с народным путем постижения нового жизненного содержания. Стихи, современные по духу, а не по букве, не могут возникнуть вне родного языка, вне форм национального мышления" вне традиций своей поэзии. Другое дело, что развитие национальной формы поэзии происходит тем успешнее, чем теснее сплетаются ее сокровенные мысли и представления с идеями передовых сил своего времени. Корни национального творчества питаются тогда общими соками земли. Но выше - соки земли подымаются к общему солнцу не по искусственным капиллярам, а по естественным стеблям. И этого забывать не следует. Стихи литовца Э. Межелайтиса, русского Н. Асеева, аварца Р. Гамзатова, армянина Г. Эмина, балкарца К. Кулиева, латыша О. Вациетиса, грузина М. Мачавариави, азербайджанца Наби Хазри (Бабаева), которые я читал в этом году, радуют именно тем, что национальная самобытность их поэзии не отгораживает ее от мира, а помогает ярче и непосредственнее увидеть большую землю, на которой мы живем. Для этого О. Вациетису вовсе не обязательно было ездить на сибирскую целину, а Р. Гамзатову - в Польшу или Югославию, хотя поездки обогатили поэтов. Они глубже и острее других (быть может, больше ездивших, чем они, по земле) чувствуют стук сердца, бьющегося рядом. В нем же отдается эхом и пульс мира и отражаются тучи войны и свет далеких планет. Когда-то Лев Толстой, возражая Н. Страхову, писал, что сила Достоевского, его мировая известность - от того, что он глубоко заглянул в себя, а чем глубже почерпнешь, "тем общее" получится. Поэзия наша чаще разбрасывается (тематически, географически, словесно, сюжетно), пытается объять необъятное. А золото добывается... просеиванием. Самобытность национальная выступает у нас как форма проявления объективной сущности - социалистического содержания. Вне национальной формы образного мышления нет и правды народной жизни. Так же как вне выражения личности художника нет объективной правды в его стихотворных свидетельствах о жизни. Как "открытость" личности предполагает готовность и потребность в общении и, напротив, "самозакрытие" художника - верный признак "необщественности" его мыслей и незаинтересованности в общении, - так и национальная форма образного мышления есть истинное, реальное содержание народных идеалов. Принципиальное явление поэтического года - книга Э. Межелайтиса "Человек". Размах, крупная символика этой книги, ее пытливая интеллектуальность, экспрессия выражения - все в "Человеке" необычно. стр. 6 -------------------------------------------------------------------------------- Те, кто знал Э. Межелайтиса как поэта "традиционного", лирика в ключе Саломеи Нерис, немало были удивлены постепенным изменением формы его стиха. Правда, в литовской поэтической традиции многие черты условности, которые русскому читателю кажутся дерзкими, для литовцев таковыми не являются. Однако именно в Литве не все привяли новаторскую книгу Э. Межелайтиса. Крупнейший современный поэт Литвы Э. Межелайтис временно очутился в некоем критическом вакууме. Читатель расхватывал "Человека", староверы хулили книгу за резкий отрыв от "традиции" литовского песенного стиха, те, кто любил "вчерашнего" Межелайтиса, растерянно разводили руками... А от "вчерашнего" к "сегодняшнему" шел след. Явный. ...В 40-е годы Э. Межелайтис резко уходит в лирику. Это было похоже на отступление. Стихи - как зеркало, раздавленное телегой: в каждом осколке отражало свое. Чувства дудели каждое в свою дуду. Мир не собирался в фокусе. Это было тяжелое время для Э. Межелайтиса. Да и не для него одного. Не все в те сложные годы, которые мы потом стали именовать годами "культа личности", находили себя, свое в общем. И вдруг сосной запахло! Тихий шорох Сосновой хвои долетел до слуха... Это "вдруг" наступило, конечно, не вдруг. 50-е годы, точнее, последнее пятилетие означало для Э. Межелайтиса новый поворот в творчестве. "Братская поэма" содержит в себе уже ростки нового качества, хотя в какой-то мере несет следы иллюстративно-описательного подхода к теме. В поэме особенно ценны лирические фрагменты, балладные и диалогические новеллы, песни. Начиная с "Братской поэмы" пафос дружбы, вернее, содружества людей станет главным пафосом поэзии Э. Межелайтиса. Для поэта литовского народа, который в годы буржуазного владычества пытались отравить национализмом, чувство интернационального братства оказалось главной силой, распахнувшей поэтический горизонт. Э. Межелайтис так заканчивает вступление к своей книге "Весенние гости": "Люблю родной край и светлую счастливую весну, которая пришла к нам. Но, отворяя дверь своего дома, я вижу, что весна не только у нас. Всесильная весна шествует по земле". От имени социалистического миллиарда начинает говорить поэзия. И чем ближе и реальнее тот человеческий идеал, который видит перед собою новое общество, тем отчетливее и образно естественнее встает в поэзии общечеловеческая тема. Только недальнозоркие люди боятся здесь утраты национального начала или растворения идеологии в "абстрактном" гуманизме. Да, "звонче и шире" будут петь поэты мира завтра. "Хочу, чтоб землей обезлюбленной, вместе", - говорил Маяковский. стр. 7 -------------------------------------------------------------------------------- "Всеобщей песнью" назвал свою поэму Пабло Неруда. По-своему каждый к заветной цели мирового единения людей зовут и думают о нем, как о весне человечества, Арагон и Хикмет, Твардовский и Межелайтис, покойные Незвал и Луговской. Не от космических риторов идет эта линия в мировой поэзии, - от народных, национально-самобытных истоков. И потому это - не утопия, а выражение глубинных процессов века, голос народов планеты, которую опасно ставить на грань самоубийственной войны. Э. Межелайтис написал книгу о Человеке. Мы, поражая мир Революцией, исходом Отечественной войны и запуском космических кораблей, не хотим потерять личность в гуле реактивных двигателей и в движениях миллионов. Мы научились видеть ценность каждого. Разве не в этом суть коммунистической Программы, принятой в 1961 году на партийном форуме? Мы убедились, что и романтического пламени сердца Данко недостаточно, чтоб осветить путь людям; нужно всем хорошее зрение. Человечество так далеко ушло от "естественного" человека в создании "второй природы", что ощутило новую потребность "вернуться" к нему. Но не к тому, первобытному, а другому, социальному, общественному. Как с ним говорить? Голос сердца, голос разума, голос братства - эти чистые голоса человека - вновь говорят в запутанном, нервном мире о простых вещах, простых ценностях, о тех "китах", на которых стоит мир: о руках, которые сажают зерно и куют железо, о глазах, которые видят голубое небо и смеющееся лицо ребенка, о губах, созданных для поцелуя и песен... Но этого так мало, чтобы спасти человека! И можно ли вернуться только в простой мир, в простые чувства, когда война и мир зависят от борьбы классов, от социальных, государственных сил? Современная мировая поэзия резко разделилась в ответе на этот вопрос. Прогрессивные художники всюду ищут новые решения, стремятся найти путь к сердцу человека и через сознание его. Вот почему интеллектуализм становится всеобщей чертой стиля той поэзии, которая верит в разум. Напротив, чувственная или химерическая абстракция, теории "экспериментирующего воображения" - удел изверившихся или социально равнодушных художников. Мифы или реальность. Безнадзорная фантазия звуков и ассоциаций или волевая дисциплина формы. Иллюзии или жестокая правда. Таков выбор. Поэтому и "просто Человек" в поэзии выглядит отнюдь не просто. Почти одновременно с Э. Межелайтисом шведский поэт Ялмар Гульберг написал книгу "Глаза, губы". По Гульбергу - "люди слишком большое значение придают жизни". Глаза, уверяет шведский поэт, видят только ложь, губы роняют слова, призванные замаскировать истинную жизнь души. Глаза, губы живут самостоятельной жизнью. Человек уходи в скорлупу чувств и стр. 8 -------------------------------------------------------------------------------- ждет смерти. Одна смерть обнаружит его "я". Холодом веет от такой поэзии. Смертным холодом отчаяния. Стихи Э. Межелайтиса - радостный гимн плоти, земле, краскам, семени, дающему плоды, труду и свободе. Э. Межелайтис шел к "Человеку" упорно. Вспомним это начало: солдат, покрытый небом, как шинелью, солнце, напоровшееся на проволоку, - образы настолько крупного плана, что могут вести только к одной цели - ощущению войны как всемирного бедствия, а воюющего человека как воюющего человечества. Солдат лежал ничком в степи ночной, К родной земле приникнув безраздельно, Обняв ее руками, эту землю, Которая была еще ничьей. И в этот миг солдату показалась Земля такой большой, такой широкой, Что не хватало рук ее обнять... Да, земля "ничья". Жизнь вечна и безгранична. Знаменательно: ощущение земли как неделимой ценности ("не хватало рук ее обнять") принадлежит крестьянину в шинели, жившему вечной мечтой о нехватке земли. Труженику не нужна земля, если она полита кровью, а не соленым потом. Скажут: о чем речь? Это ведь советский солдат? Он защищал свою землю от врага, а не мечтал о захвате чужой! Да, все это так. Но поэзия подняла мысль до большого озарения о правде иной, завтрашней, когда не будет "своей" и "чужой" земли, а будет земля общая для человечества. Ибо человечеством будет братство тружеников. Разве не к этому мы стремимся? Самобытность Э. Межелайтиса в экспрессионизме образного решения темы, где материалом служат часто элементы литовского фольклора. Вот, например, народная символика, как бы выполненная средствами современной гравюры: Пролетая над проволокой колючей, Птица мягко касается краем крыла Дикой розы, на диво багровой и жгучей, Что на этой кровавой земле расцвела. Не правда ли, это уже готовая заставка к главе об Освенциме? Но в средствах поэзии Э. Межелайтиса есть теперь и емкость, динамизм, условность сближения далеких понятий, как нельзя более уместные здесь. Этот пепел, который разносится с ветром, Был глазами, смеялся и плакал порой; Был губами, улыбкою, музыкой, светом, Поцелуями был этот пепел седой. Ни Данте, ни Шекспир не видели кошмара холодно-расчетливого уничтожения миллионов! стр. 9 -------------------------------------------------------------------------------- Я тяжелый, невидящий взгляд поднимаю И от неба его не могу отвести, Всем своим существом к человеку взываю, Человеческий пепел сжимая в горсти. (Перевод М. Алигер) Но право на обращение к человеку, право на веру в его силы дал Э. Межелайтису народ, певцом которого он стал, родина социализма, вселившая в поэта эти чувства титанического противоборства силам социального зла. Итак, новый этап творчества Э. Межелайтиса отмечен емкой образной символикой, тяготением к общечеловеческим конфликтам и темам. Значит ли это, что прежние поиски повествовательного сюжета с реалистическими деталями или безыскусная, песенная простота лирической миниатюры были всего лишь издержками роста или уступками традиции? Вовсе нет. Так могут думать только те, кто не понимает органического развития таланта. Вот что говорит о себе, например, А. Твардовский; "Не удивительно, что мотивы и образы "смоленской стороны" так часто представлены во всех моих стихах и поэмах, рассказах и очерках. Но также естественно, что с годами, с расширением жизненного и литературно-общественного опыта, поездками по стране и за ее пределы, - расширялось и, так сказать, поле действительности, становившейся основой моих писаний". Форма стиха развивается, возвращаясь и обновляясь, в кажущемся возвращении. Ничто не рождается здесь из ничего, и ничто не утрачивается навечно. Я пытался лишь проследить одну линию в поэзии Э. Межелайтиса - становление общечеловеческой тематики, интернационального братства. Эта черта кажется мне знаменательной для современной поэзии вообще и особенно показательной для поэзии литовского народа, долгие десятилетия замкнутого в пределах границ самодовольно-буржуазной государственности. Показательно, что путь к общечеловеческим мотивам лежал у Э. Межелайтиса через расширение народной основы творчества и воспитание советского патриотизма как высшей формы патриотизма национального. 3. ПОЭТ - РОВЕСНИК ВЕКА В поэзии 1961 года и в критической полемике много места заняла проблема поэтических поколений. Я думаю, что вопрос часто ставился метафизически или узкопрофессионально. "Поэт - ровесник любому поколению". Это сказал А. Твардовский. Правильно, если талант могуч и чужд косности. Но все- стр. 10 -------------------------------------------------------------------------------- таки время любит молодость, потому что молодость - это будущее, а время идет не вспять. Новое поколение острее видит, свежее чувствует, горячее отстаивает, труднее примиряется. Оно еще успеет научиться осторожности и осмотрительности. Ему еще с улыбкой мудрого превосходства многое позволяют. Кое-кто, быть "может, втайне завидует резкости и прямоте молодого суждения, в искренней страстности которого так много привлекательного! Однако, увы, как часто оказывается все совсем не так, как нарисовало нам воображение и, казалось, подсказал здравый смысл! Как много читаешь стихов, написанных "молодыми старичками", робких, осмотрительных, белокровных. Или попросту равнодушных, себялюбивых. И как нередко ярко, упруго, молодо, искренне звучит стих "старика". Насколько герой семидесятилетнего Н. Асеева в "Ладе" моложе героя книги Вл. Соколова "На солнечной стороне"! А ведь автору этой книги вдвое меньше лет, чем Н. Асееву. Дело не в пресловутой грусти и бодрости. Герой стихов О. Берггольц ("Новый мир", NN 5 и 9) не пляшет вприсядку, но он, как и герой поэзии Н. Асеева, борется, горит, негодует. Космонавт благополучно возвращается на землю, и О. Берггольц дрогнувшим, материнским голосом говорит об этом: Он вернулся, наш мальчик. Вернулся от звезд человек. Так имеет ли право другой "мальчик", наделенный талантом стихотворца, в такой век, в такие минуты быть не наделенным даром неравнодушия! Нравственный опыт общества опирается на опыт поколений. Человечество не знало бы прогресса, если бы не было диалектической связи времен, наследующей и опровергающей одновременно. Я хочу говорить здесь о поэтах, в стихах которых чувство поколения живет не тематически, а связано кровно с судьбой поэта, с его мировосприятием и выбором героя, позиции, образного угла зрения. Активно работал в 1961 году Я. Смеляков. Во второй и четвертой книгах "Нового мира" напечатаны были его новые стихи. В поэзии Я. Смелякова, как всегда, покоряет энергия образа, точность эпитета. Духовный облик его героя раскрывает лучшие черты рабочего характера. Спокойствие, уверенность, сила, понимание своих прав. Поэт не впадает ни в пышнословие, ни в жалобы. Он скуп, точен в оценке происходящего, понимает расстановку объективных сил. Это сочетание здравого смысла с романтичностью и есть, по-моему, смеляковское мироощущение. Для Я. Смелякова его поколение - "большое". Он гордится духовной причастностью к родословной Революционной эпохи, чистотой и бескорыстием ее идеалов. стр. 11 -------------------------------------------------------------------------------- Не прививалось преклоненье, всегда претил кадильный дым тебе, большое поколенье, к какому мы принадлежим. В скрижали родины Советов врубило, как зубилом, ты свой идеал, свои приметы, свои духовные черты. Духовная черта его поколения - интернационализм, которому поэт никогда не изменит. В стихотворении о Кубе Я. Смеляков славит лом, ломающий пыльные бараки. В ключе от отдельной квартиры (он серебрится, "будто месяц из туч, тускло смазанный жиром") поэт готов видеть радостный символ новой жизни. Есть здесь родство со стихами Маяковского о вселении рабочего в новую квартиру. Но есть и новые черты, особенно в стихотворении "Ромашка", где идея сближения народов - идея XX века, - быть может, неосознанно выражена в образном противопоставлении Маяковскому. Помните, у него Венесуэла - место, где, может, еще и найдется пара свежих рифм? Смелякову Венесуэла стала ближе. Там растет... рязанская ромашка. Далекая страна теперь - не край света, не пример экзотической исключительности... Меняется скорость века. География становится политикой. Мне выразить это трудно, но есть у земли желанье, чтоб сблизились обоюдно гражданские расстоянья. Не вытравят годы и той первородной брезгливости к мещанству, с какой никогда не мирилось (и не помирится!) "большое" поколение. В стихотворении о читателе газет Смеляков подчеркнет: газетная очередь - это люди, чьи лица полны спокойного "достоинства". Это не та толпа "вдоль мосторговских прилавков", где "жадные зайчики в глазах"... Так, в образе двух очередей встают перед нами два принципа жизни. Мы понимаем, почему нас волнует воспоминанье о "рязанских Маратах", звучат неотвязно финальные строки великолепной силы: Вы нынче спите величаво, уйдя от санкции и забот, и гул забвения и славы над вашим кладбищем плывет. В 1961 году очень многие поэты, как будто сговорившись, печатали стихи о возрасте своем (Н. Асеев, А. Сурков, П. Антокольский, Е. Винокуров, К. Кулиев, Г. Эмин, Вас. Федоров, Ю. Левитанский и др.). Совпадение? Нет. Возраст века, пробудившаяся внутренняя активность заставляют поэта оглянуться, проверить поклажу, развернуть карту: стр. 12 -------------------------------------------------------------------------------- Время мое величавое, время мое молодое, павшее светом и славою в обе мои ладони! Вам, кому времени вашего - новые долгие годы, вам расцветать, выколашивать наших посевов всходы. (Н. Асеев, "Семидесятое лето") Это мудрое, светлое откровение поэта полно доброжелательства к тем, кто принимает эстафету, и веры в них, в их добрые намерения. Потому что вера в правильность пути своего народа помножается на веру в будущее всего человечества. Человек, свободный от "нечисти" лжи, угроз, лицемерия, "черных зверств атомного времени", Он во весь свой рост восстанет заглянуть в грядущее, он его рукой достанет - медленно идущее. Нет, не сгинет, не исчезнет сердце человечества ни от лучевой болезни, ни от прочей нечисти! Книга названа "Лад". Это не только музыкальный термин. Это - хорошее русское слово, в котором: добро, согласие, мир, успех. В нем - и гордость и спокойствие. Очень русское слово! Н. Асеев в последней книге - тот же великолепный художник, поэт окрыленный, певучий, молодой. Ведь поэзию не интересует биологическая сторона повзросления, кукушкин счет чьих-то лет. Ее интересует обновление мира через изменение зрения поэзии. "В этом возрасте" - так называется стихотворение Г. Эмина ("Знамя", N 12). Раздумье армянского поэта о переломе человеческой жизни, о том моменте, когда гении умирали, а негении либо переходили к спокойному, размеренному существованию, либо продолжали гореть, забыв о возрасте... Но тогда при чем же здесь возраст? Умное, ироничное стихотворение это, равно как и другое - "2х2=4", - о перепроверке аксиом, о богатстве жизни, в которой не было бы правил, если б не было исключений, - примечательно. И все это стихи о возрасте, о зрелости. В последнем цикле Вас. Федорова ("Знамя", N 11) есть некая двойственность, несращенность новых идей с формами образного выражения. С одной стороны, героя волнуют проблемы гуманизма - он сравнивает вечную смену поколений, не дошедших до заветной щели, со светом давно погибших звезд, все еще идущим к нам, но тут же словами - "я понимаю нетерпенье от жизни ждущих больших благ" - тотчас разрушает образ "далекой звезды"... Нет же, конечно, не те, что нетерпеливо ждали стр. 13 -------------------------------------------------------------------------------- -"благ", светят нам через столетия! И не те, кто ждет их сегодня, будут светить потомкам. Именно в противоборстве со "ждущими благ" и делается человеческая история. "Святую трагедию века" Вас. Федоров видит в том, что "неверная злоба" "черна на лице человека". Да, мир несовершенен. Но неужели поэт не знает разницы между низменным, мелочным словом "злоба" и высоким, справедливым словом "ненависть" ко злу! Осуждая первое, можно ли подменять им второе? Я задаю риторический этот вопрос потому, что уже вовсе не согласен со стихотворением Вас. Федорова, где он заявляет, что в час любви нельзя убивать даже коршуна, ведь "любовь священна". "Не убий" коршуна? И фашисты любить умеют? Нет! Да и как это согласуется с таким местом из другого произведения Вас. Федорова же: "Не бойтесь гневных, "бойтесь добреньких...". Противоречивость героя, противоречивость позиции - явные. "Люблю я деревья", - заявляет герой одного из стихотворений. Рисует легкую ранимость дерева, очеловечивает образ и... тут же заявляет, что любит строгать тесинку, как читать книгу. Это те самые деревья строгать, которые При встрече со злом, Слезами тягучими плачется, И каждая грубость, И каждый излом Под сердцем у них обозначится. Туманно-противоречиво и стихотворение с выводом: в юности "думалось сложно", а "совершалось легко", а в зрелости, напротив, "думается проще", а "совершается трудней". Если б молодость знала, если б старость могла. Но биографически, биологически это, может, и так, а исторически - наоборот: "просто" все казалось нам до известного времени, а сложнее оказалось на деле... Ценная черта дарования Вас. Федорова - ранимость, острота переживания, как бы вечная боязнь за красоту ("Проданная Венера", "Белая роща", многие лирические стихи). В этом есть что-то от С. Есенина. Однако мне кажется, что Вас. Федоров все чаще решает ее вне контекста времени, отвлеченно. Видимо, отсюда и противоречия. В последнем цикле образы разбрелись. Поэт чувствует что-то неладное, искренне просит стихи свои - "детей глухонемых" - сильнее стучаться в другие двери, раз те, к кому стучались они до этого, им не открылись... Как правило, швы между поколениями неощутимы там, где есть общая устремленность к будущему, где есть понимание настоящего. Три отчетливых этапа поэзии Е. Винокурова - три этапа зрелости военного поколения. "Стихи о долге", "Синева", "Признанья", "Лицо человеческое". Сами названья говорят многое. В "Стихах о долге" герой - исполнитель, в "Синеве" - уча- стр. 14 -------------------------------------------------------------------------------- щийся "ходить" по мирной жизни, с ее еще не очень понятной пестротой и сложностью, в "Признаньях" - созерцатель, в "Лице человеческом" - философ. В "Слове" (новая книга стихов, из которой в 1961 году многое печаталось в периодике) делается попытка знаменательного синтеза. Слово и дело, форма и существо явления, проверка истины - вот направление поэтического анализа действительности в новой книге Е. Винокурова. Стихи Н. Асеева, Я. Смелякова, Е. Винокурова - поэтов разных поколений, отчетливых, несходных дарований, - гармонически дополняя друг друга, образовали прочный сплав времени и индивидуальности, ярко проявившийся в поэзии 1961 года. 4. ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ. ЕЕ ИНЕРЦИЯ Об индивидуальности теперь говорят все. "Защищать" ее даже модно. Установление "особости", однако, имеет смысл чисто прикладной. Индивидуальность Е. Винокурова тем и привлекательна, что поэт как бы движется не только во времени, но и через время. Он и тот же, и разный. Он обогащен временем. Узнавая его героя, мы отмечаем и его рост. Инерция индивидуальности - свойство, плохо нами изученное, но очень опасное. Это когда поэт все богатство возможностей своего дарования расходует на пути уже изученном, одобренном, проверенном. А ведь некоторые дарования, ревнуя к популярности новых, вчера не "шумных" имен, не могут понять простои истины, что время так же требует определенный тип индивидуальности, как оно требует "слугу своего" в любой области человеческой деятельности. "Устойчивость" читательского внимания по отношению к иным поэтам объясняется, конечно, в первую очередь масштабом дарования, а также тем, насколько талант связан со временем, духовно подвижен, так сказать. Быть ровесником века - значит растить индивидуальность, а не жить на проценты с ее "лица необщего выраженья". Поэзия М. Алигер давно известна своей напряженной моральной взыскательностью. В 1961 году она выступала несколько раз с большими подборками стихов. Главная тема - мораль как восстановление естественных чувств человеческого братства. Стихи М. Алигер о Германии, о фашизме исполнены настоящего драматизма. Стихотворение "Берлин" она начинает в "гейнеобразном" ритме. Маргарите Алигер, для которой "живая душа" является олицетворением и средоточием борьбы за человека, оказалась близка тема Гейне, через сердце которого "прошла великая мировая трещина". Этому сближению способствовала история, разделившая Германию и весь мир на два враждебных ла- стр. 15 -------------------------------------------------------------------------------- геря. Образ Гейне наполнился реальным современным смыслом. Метафора великого поэта получила неожиданный размах. Когда-то тот же Гейне писал о любви и страдании как о "старой истории, которая остается вечно новой". Боль поэта за людей, ответственность поэта за судьбы народа и человечества - эта тоже вечная история также наполнилась в стихах советского поэта новым, очень современным содержанием. Семь тысяч бед и один ответ на семь миллионов проклятых вопросов. Едва ли не лучшие стихи цикла - "Поэзия и правда", "Мюнхен" - посвящены проблеме искусства, попыткам насилия над ним и его торжества. Сила мысли, сила чувства в бой со злом от века шла, а уживчивость искусства - вековой союзник зла! Хорошо, что М. Алигер остро чувствует пульс времени. Недостатки же М. Алигер - в инерции стиля, в пренебрежении таким мощным оружием стиха, как ритм. Вялые и по мысли строки есть, например, в цикле о Болгарии, в стихотворении "Люди как свечи", в "Веймаре". Поэт всегда несет внутреннюю тему свою на любые широты и меридианы, накладывая ее на любые темы, образы... Разве не самобытно алигеровский это образ: "костры церквей". Тут и зрительное подобие (готика!), и нерв внутренней темы, того горения, самопожертвования, которое движет волну поэзии Алигер, о чем бы она ни писала! Так увидеть немецкие церкви, как увидела их М. Алигер, могла увидеть только она. У С. Есенина: "Я нежно болен воспоминанием детства". В. Маяковский: "Мама! Ваш сын прекрасно болен!" Очевидное сходство. Важно ли, кто у кого мог услышать и принять за свое? Думаю, что нет. Важнее другое: что нежно - слово есенинское. В нем он такой, как везде в своих стихах, - добрый и печальный. Прекрасно болен мог сказать Маяковский, но не Есенин. Это почти что - "хорошо болен", то есть смелый "перевертыш" значения - прием типично маяковский. Когда-то Н. Тихонов написал: Что были годы, как вериги, Заботы, женщины, дела... Через много лет Е. Евтушенко ругали за манерность строк: Но чувствую, что вязну, вязну В знакомых, женщинах, долгах. Никто не "узнал" в этих строчках иные, уже бывшие, А ведь насколько убедительнее стала бы критика! Именно из незавид- стр. 16 -------------------------------------------------------------------------------- ности сопоставления для молодого поэта. Засевшая в памяти трехмерная интонация и гул: з... ж... д... подвели Евтушенко. И как подвели: "заботы" заменились "знакомыми", а "дела" - "долгами"!.. Это - предположение, не истина. Я привел этот курьез для того, чтоб стала яснее моя мысль: неорганичность переживания, его необязательность для поэта, историческая его незначимость, сопровождается часто "продолжением" чужой индивидуальности. Органичность образа - это предельная непосредственность и естественность. Иногда - это та наивность, которая граничит с незащищенностью. И та мудрость, какая заставляет защищаться других, кому она опасна. Герой должен быть реальным, нести на себе мету истории - вот в чем суть. Я думаю, что воспитывать можно личность человека, но не его продукцию. Е. Евтушенко хочет, меняясь, оставаться самим собой: писать о реальном герое, сегодняшнем. Это хорошо. Конечно, поездки, расширяя кругозор опыта, обогащают поэта. Но география не меняет внутренней темы художника, если эта тема органична. О кубинских и вообще зарубежных стихах Е. Евтушенко принято писать положительно. Считается, что он "перестраивается", а один критик даже писал, что поэт наконец-то становится "гражданским поэтом". Удивительнейшее утверждение! Е. Евтушенко именно пришел в поэзию как поэт гражданской темы. Кем же он "становится", покажет будущее. Тем более что и в прошлом периоде у него были стихи такого типа, как нынешние о загранице; и в настоящем, в частности в лучших произведениях о Кубе, я вижу ту же тему революции и ее судьбы, что и в лучших стихах о Родине. Главное сейчас для Е. Евтушенко сохранить жадность поиска, главное в своей индивидуальности, - не сбиться на легкое, налаженное производство. А с характером его таланта и поспешностью это - реальная угроза. Меня более привлекают в поэзии шероховатость и напряженная духовная жизнь, нежели разработанная, раз найденная жила, из которой остается только "выдавать на-гора"... Может быть, поэтому так запала в памяти небольшая книжечка Натальи Астафьевой "Гордость", первая ее книга стихов, выпущенная "Советским писателем". Это дневник застенчивого, угловатого героя, - легко ранимого и потому скрытного в самом дорогом, запись без претензий и как будто вызывающе бессистемная, но где картина за картиной встает Родина, ее судьба - через судьбу девочки, девушки, матери... А "гордость" - потому, что отец - мерило совести и правды - лежит под скромным обелиском, в кожаной куртке комиссара, потому что было трудно, и голодно, и кроваво, но все - с народом; "гордость" - потому, что пережита одна любовь и трудно-трудно зарождалась вторая, а все - цельно, все - всем сердцем, все - только чисто и насовсем... стр. 17 -------------------------------------------------------------------------------- Я с детства фразы не терпела, любила речи строгий склад... Гремя, как над умершим телом, слова ненужностью звучат. Не блестки слова твоего, не провожанье до порога - мне в дружбе надо очень много или не нужно ничего) Такую же ноту зрелой ответственности за слово поэзии, боязнь даже самой тонкой, едва различимой фальши - новое, возросшее чувство ответственности - найдем мы и в последней книге А. Яшина. "Совесть" - книга русская во всем: и в душевной открытости и несуетности, в том порою кажущемся даже однообразии, сосредоточении на острой душевной боли, которая вибрирует, как струна. Но она нужна, эта боль. Нужна, чтоб рассчитаться навеки со всем, что вчера причиняло ее, чтоб никогда не забывать: в несметном нашем словарном богатстве есть такие слова, как "совесть", как "честь"... Ах, если бы все понимали, Что это не просто слова, Каких бы мы бед избежали. И это не просто слова! Поэзия А. Яшина связана с жизнью деревни. Именно там зрели в последние десятилетия важные экономические конфликты. Судьба талантливого поэта отмечена резким переломом творческого сознания. Как многие другие, А. Яшин отдал дань поэзии ложных канонов бесконфликтности. Но если, скажем, для В. Луговского новый этап истории явился толчком для пробуждения связующей все воедино идеи историзма, а значит - на этой основе - углубления философско-романтического взгляда на мир, - для А. Яшина новое время означало почти драматический разрыв с эстетикой "Алены Фоминой", поиски трезво-прямого отношения к теме. Следы некоторого отвлеченного морализирования ощутимы в последней книге, образный язык которой почти аскетичен. Но это понятно: стих А. Яшина еще не подготовлен к новой интеллектуальной нагрузке, он еще находится в становлении. Местами поэту "тесно" в традиционной песенно-строфической форме. А. Яшина обычно именуют крестьянским поэтом, Я. Смелякова - рабочим. Это - упрощение. Но не меньшим упрощением является попытка видеть в читателе некое стертое лицо, которому может нравиться какое-то одно из направлений современной поэзии. Разве не живучи и по сей день нетерпимость и узость в пони- стр. 18 -------------------------------------------------------------------------------- мании путей и возможностей художественных решений? Разве нет-нет да не сталкиваемся мы с таким представлением о поэзии, по которому М. Исаковский - это хорошо отредактированный И. Сельвинский, а Л. Мартынов и Н. Заболоцкий хороши постольку, поскольку в них есть что-то От А. Твардовского? Когда мы уже научимся понимать многообразие не как однообразие! Говорят, что тут есть угроза "всеядности". При этом почему-то не замечается всеядность другого рода, когда не делается различия между стихами художника и графомана, между высоким вкусом и пошлостью. Да, прав был А. Твардовский, уделивший так много места в "Слове о Пушкине" (на вечере в Большом театре 10 февраля 1962 года) проблеме мастерства нашей поэзии. Прав и в том, конечно, что главная беда ее - безмыслие. "В просвещении быть с веком наравне" может только поэт умный, интеллектуальный, личность, а не переписчик с красиво поставленным почерком (а еще чаще-с громко поставленным голосом). И - гражданин. То есть человек, для которого "совесть" и "честь" имеют одно, а не несколько значений. И потому он сам, своим голосом, а главное - своим умом, участвует в общем деле. 5. "ВЕРХОВНАЯ ТРЕЗВОСТЬ УМА" Так определил Гоголь одну из сторон русского характера, говоря о "существе русской поэзии". В наши дни эта черта, мне кажется, проявляет себя вполне отчетливо. Тому есть немало причин и поводов. И совсем не случайно она сказывается ныне в русской поэзии как черта стиля. Сказывается по-разному. Она идет рядом с душевным здоровьем, с естественностью, с лукавым юмором, с пониманием дела, с нелюбовью к пышнословию. И со свободой суждений - прежде всего. Д. Самойлов - поэт, явно не избалованный вниманием критики, а поэт - интересный, цельный, со своим кругом тем, отношением к действительности, своей эстетической платформой. В стихах Д. Самойлова есть определенная направленность. Она в защите прав обычного. Люблю обычные слова, Как неизведанные страны. Они понятны лишь сперва, Потом значенья их туманны. Их протирают, как стекло, - И в этом наше ремесло. ("Слова") стр. 19 -------------------------------------------------------------------------------- Это не только эстетическая программа - защита прав простоты, точности, естественности речи. Это и общественная программа. В душах, в поступках читает поэт повесть временных лет. Обычные слова, обычные люди, обычные поступки. А как необычно это обычное! Красиво, ценно все то, что естественно. Я судил по людям, по душам, И по правде, и по замаху. Это безошибочный счет. Опять-таки в силу естественности. В "Балладе о немецком цензоре" Д. Самойлов рассказывает о бедняге, спятившем от лжи, вдолбленной ему в голову... Ведь ложь неестественна. Ложь - это ложь. И нет никакого "чистого золота" правды и "медяков" правды, как уверяет нас Ю. Барабаш ("Литературная газета", 21 декабря 1961 года), потому что подделываться можно не только под золото правды, но и под золото лжи. Нет разных "правд", нет степеней правды, как нет "оттенков" у совести, чести и достоинства. ...Странная многоголосица определений! Будто игра: кто больше подберет дополнений к доброму, старому русскому слову. И к чему запутывать ясное? Я вижу и ценю сегодня это благородное стремление к трезвой ясности слова, к его точному содержанию и в стихах Н. Коржавина (особенно в "Осени"), и в его статье "В защиту банальных истин" ("Новый мир", N 3), где талантливый, напряженно думающий поэт хотя и не всегда справедлив к инакомыслящим в эстетике, но прав в главном - в понимании того, что поэзия - это судьба, что здесь ничто "из ничего" не рождается, что простота и ясность выражения - средство поиска поэтической истины. Я думаю, что традиция этой благородной сдержанности формы при существенном содержании знаменует сегодня и справедливую реакцию на поэтику помпезного и пустотелого пафоса и отражает одновременно ту растущую в мире тревогу за коренные ценности жизни, которую посеяла угроза атомной войны. В самом конце года в издательстве "Молодая гвардия" вышла новая книга Б. Слуцкого "Сегодня и вчера". В стихах Б. Слуцкого от большого до малого - все проверено опытом, разумом и целесообразностью. В первый раз не с верой, а с надеждой На небо взирает род людской. Не глядит, не смотрит, а взирает, Как его ракеты озаряют, Вырывают из кромешной мглы Неба захолустные углы. стр. 20 -------------------------------------------------------------------------------- И дрожат испуганные боги, Затаив не очень крепкий дух, Как медведи в старенькой берлоге, Электрифицированной вдруг. ("Люди и боги") Это не наступление бездушного мира вещей и машин. По-своему, сдержанно и чуть иронично, чтоб не выдать смущения, Б. Слуцкий признается в том, что и для него не все ясно в чуде поэзии: И что-то входит, слегка дыша, И бездыханное оживает: Не то поэзия, не то душа, Если душа бывает. Но и здесь он хочет ясности - прислушиваемся: что же входит? - в этом его индивидуальность. И в этом же - примета времени - времени "верховной трезвости ума". Пафос поэзии Б. Слуцкого - в прямом разговоре о сложном и трудном. В желании довести аргументы до последней точки, не оставив никакой мнимопоэтической щели. А это близко народу. Вот в чем причина того, что одна индивидуальность приходится ко времени, выходит на первые рубежи поэтического фронта, работает "для многих", а другая оказывается ненужной, работающей "на себя". Реальный характер в лирике всегда был сильным качеством И. Сельвинского. Он легко стилизовал, перевоплощался в драматических персонажей и эпических героев, но в лирике упрямо и наивно оставался самим собой. В "Космической сонате" есть колебания, раздумья, спор двух голосов, победа исторического Человека над осторожностью и рассудительностью второго, комнатного "я". В лирике И. Сельвинского 1960 - 1961 годов есть мудрое спокойствие, таящее избыток страсти. Стихи пронзительные при всей своей кажущейся рассудочности. "Верховная трезвость ума" сказывается у И. Сельвинского в четком построении, в экономии слова, в зрелом интонационном мастерстве, у О. Берггольц - в искренности самораскрытия. Это качество можно назвать беспощадным анализом души, где лучом времени вмиг осветятся самые далекие ее уголки. Иного корня "трезвость" Н. Рыленкова, К. Ваншенкина, П. Бровки. Внимание к быту, к подробностям жизни, красоте незаметного на первый и поверхностный взгляд - все это, выраженное в спокойно-пластической, законченной форме, отличает поэзию К. Ваншенкина. Его программа: всматриваться в реальность, видеть то, мимо чего проходят многие. Не обобщая в каждом сти- стр. 21 -------------------------------------------------------------------------------- хотворении, обобщать самой поэзией, точнее - поэтизацией будней. И все равно выходят в общую сегодняшнюю проблематику его теплые "Окна", за каждым из которых - свой мир души: Вон та звезда знакома и понятна, У этой необычные лучи. К сожалению, у поэта встречаются и регистрационные пустячки, изящные безделицы... Красиво, а для чего? Манера П. Бровки - спокойная, повествовательная. Это - повести прошлого, скупые и выразительные картины бедного детства, исполненные душевного тепла, скромного достоинства. Н. Рыленкова, как и П. Бровку, работающих в традиционной форме стиха "созерцательного" или рассказывающего, узнаешь по настрою лиры, по тембру. У Н. Рыленкова - мягкость, полутона, туман, утро и вечер. У П. Бровки - линии отчетливы, жестки, очертания ясные, свет хмурый ли, ясный, но прямой (я сужу и по подлиннику, и по хорошим переводам Я. Хелемского). Но всех названных в этой главке поэтов объединяет общая тяга к реальности, к несуетной правде, к естественности. Они очень разные, эти поэты. Но их и многих не названных здесь авторов нельзя было не ощутить стоящими рядом - слишком явственна в поэзии нашей тяга к поэзии реальной жизни, слишком скомпрометированной оказалась поэзия "готовых" выводов. 6. ПОИСКИ И ПОРАЖЕНИЯ Есть разные поражения. Есть временные поражения новатора, который чересчур далеко услал разведку, оказался битым с флангов. Есть и разные победы. Например, пиррова. В поэзии, как и в военном деле, выиграть сражение - не значит выиграть кампанию. Поиска мы еще часто боимся, не понимаем. Молодость обвиняем, что она "довольствуется "наследием" близлежащим, заветы великой поэзии усваивает из вторых рук" (А. Твардовский, Слово о Пушкине). А может быть, поэт всегда и любое наследие (за исключением "близлежащего", кстати) берет "из вторых рук"? Поэт вырастает не на пустом месте, и его система образов не может не впитать в себя атмосферы поэзии, его окружавшей в момент рождения "собственного" стиля. Робко, но начинаем мы говорить о поэзии начала века. Впереди еще много белых пятен, которых не должно быть на карте поэзии. Мне кажется, критика недооценивает законов развития формы стиха, его связи с процессами языка, уровня материальной культуры и т. д. Поэтому, если молодой поэт в поисках своего пути попадает в отчетливые колеи сильных дарований недалекого прошлого, не стоит, я думаю, трясти своей эрудицией и вздыхать: "Это уже было..." А чего не было? стр. 22 -------------------------------------------------------------------------------- Б. Соловьев ("Октябрь, 1961, N 6) пишет, что до Б. Слуцкого о бане уже писал В. Нарбут. Но до В. Нарбута об этом предмете писали еще римские стихотворцы, что с того? Ведь и до Б. Соловьева писали, что поэзия должна быть идейной, а поэт должен знать жизнь. А он пишет снова... И правильно - об одном и том же можно писать по-разному. Поэтов, обнаруживающих знание современной поэтической культуры во всем ее объеме и желающих расковать стих для естественного выражения своих мыслей и чувств, не стоит пугать никакими жупелами. Никто из самых "сложных" предшественников не может "испортить" молодого поэта, если он личность мыслящая, чувствующая движение времени. А стих русский настолько богат, в своей гибкой выразительности, что подходов к нему много. Важно, чтоб цель всегда оставалась целью, а средства средствами. Конечно, и Б. Ахмадулина в стихах в "Знамени" (N 8), и Ю. Мориц в книге "Мыс желания" заметно отличаются от поэтов, идущих от традиции повествовательных жанров поэзии, с ее твердым костяком сюжета и взвешенностью выводов о жизни. Здесь все еще в брожении. Обеих интересует процесс созревания чувства больше, чем приложимость уже созревшего чувства к поступку, действию. В предыдущей главе я говорил о трезвости ума как примете народного отношения к вещам и формирования стилей поэзии под влиянием такой потребности. Но в радуге потому и не сочтены оттенки, что один переходит в другой... Есть качества духовной жизни, будто и взаимоисключающие, а на самом деле лишь дополняющие друг друга и потому - родственные. Талант Ю. Мориц не укладывается в одно-два определения. Прелесть ее упругой строки именно в контрасте героической темы и женственной переимчивости мгновенных впечатлений. Все было гордо и велико, Все било в багровый тон. Угасни позже моей звезды, Память моя, о том, Что в двадцать три я могла, смеясь, Травинку держа во рту, Прижаться гибким своим хребтом К Яблонову хребту. У Б. Ахмадулиной импровизационность доведена до предела. Ассоциация, подтекст, тонкость ощущений, легкий, прихотливый рисунок. За лукавой непринужденностью тона - напряженность, поиска красоты, уязвимость, жажда полноты жизни, ощущение новизны, когда, пробуя газированную воду, пронизанную солнцем, кажется: Семь вкусов спектра пробует язык... стр. 23 -------------------------------------------------------------------------------- Это - нерв ее поэзии. В "Мазурке Шопена", особенно в великолепном стихотворении "Мы соблюдаем правила зимы...", есть выход в философию творчества и любви. Герой Б. Ахмадулиной, как ребенок от автомата с газированной водой, ждет чуда; чуда искусства, чуда природы, чуда... естественности. Однако пока кое-где фальшинка манерности, чрезмерной изысканности мешает Б. Ахмадулиной прорваться к безупречной естественности тома. Я думаю, что поиск активной позиции у Ю. Мориц, равно как и поиск слова для утончения духовности у Б. Ахмадулиной, - добрые провозвестники общего процесса повзросления молодой поэзии. Тут не может быть унификации. Поэт через свое видение, обусловленное многими факторами биографическими и социальными, либо прорывается к историческому видению, либо остается на ступени первичного, чувственного опыта. Но только через индивидуальность осуществляется этот переход в высшее качество поэзии - гражданское, историческое. В спорах о новаторстве нельзя забывать, какими средствами поэт достигает цели. И уметь отделить верное направление поиска от поражений, обусловленных другими причинами. Например, провалы в пошлость у Е. Евтушенко вовсе не означают, что ложна сама идея показа реального современного быта, его противоречий. А все это было в лирике Е. Евтушенко помимо пошлости. Есть свои частные поражения и в поиске оголенной интеллектуальности. Боязнь стихотворных "красивостей" хочет компенсировать себя оригинальностью и резкостью мысли. Это поиск новых путей, Таково дарование В. Шефнера ("Знаки земли"). Близко где-то в этом смысле лежат корни поэтики И. Сельвинского, Л. Мартынова, Н. Ушакова, Б. Слуцкого. Надо отметить еще одну линию поисков современной поэзии - жанровую. Б. Окуджава, с которым ведутся в печати споры1 и песни которого звучат с киноэкрана, записаны на грампластинки, - явление не только литературное. Но в данном контексте статьи имеет смысл коснуться именно этой стороны. Почему? Потому что главное обвинение Б. Окуджавы - в пошлости - идет от непонимания того, что "гитара" сама по себе еще не есть свидетельство пошлости. Гитара здесь - только средство интимной, доверчивой интонации. В лексике - сознательная ставка на фольклор улицы, бытовой разговор, но пропущенный через песенный синтаксис (единоначатия, повторы, экономия, простота "фигур"). Но это все-таки не песни - слишком серьезны сюжетные повороты. Но это и не стихи: роль музыкальных пауз, особая их интонационность, видимая, правда, и в подтексте письменном, гаснет все же вне музыкального сопровождения. -------------------------------------------------------------------------------- 1 "Комсомольская правда", 5 декабря 1961 года. стр. 24 -------------------------------------------------------------------------------- Попытка "жанрового синтеза", предпринятая Б. Окуджавой, - явление интересное. Она требует серьезного анализа, критического разбора и оценки. А. Вознесенский в 1961 году печатался мало. Но статьи о нем появлялись не реже, чем в прошлые годы, когда были опубликованы его "Мастера", книги "Мозаика" и "Парабола". Есть ли у А. Вознесенского поражения? Да. "Манера декоративного панно", о которой говорится в статье А. Урбана ("Знамя", 1962, N 3), конечно, затрудняет личный контакт пытливого читателя с "я" поэта, с ощущением достоверности позиции этого "я". Но не снижением виртуозности (в ней видят часто "беду" А. Вознесенского) достигается рост такого поэта, не понижением остроты реакции на "слова", а внутренней зрелостью личности. А этого мы все вправе ждать от А. Вознесенского, как и от других молодых поэтов. Напряженное духовное развитие отличает В. Цыбина. От книги "Родительница степь" к "Медовухе" и стихам в периодике 1961 года он прогрессирует от чувственно-интуитивного, традиционного, узкобиографического опыта к большей широте мировоззрения, а значит - и к широте поэтической культуры. Настораживает тематическая разбросанность и снижение уровня письма у А. Поперечного, сверстника В. Цыбина, поэта темпераментного, красочного, что явствует из его книг "Червонные листья" и "Черный хлеб", но все более впадающего в красноречие, уходящего от лучшего в своей индивидуальности. Не хватает А. Поперечному какой-то внутренней дисциплины. В размашистой манере, почти раешником написана целая поэма "Царь-токарь" А. Поперечного ("Октябрь", N 9). В поэме три пролога, шесть глав, а мыслей маловато. Больше действия: И с маху-размаху В сопатку - хлысь! То и дело автор восклицает: "О характер, русский наш характер!" Каков же он? А вот каков: И горячий до драки, И до жизни охочий. Если драться, Так весело драться! И ухнула рабочая дубинушка, И встала наша Сила на века. Сила. Не Правда, не Справедливость, а Сила. Поэма крайне несамостоятельна. "Над Россией метель", я сам Петруха, и его амуры, и даже гибель Петрухи - от Блока, от "Двенадцати". Но слова Век, Эпоха, Россия у А. Поперечного стр. 25 -------------------------------------------------------------------------------- звучат пародийно. Какая там эпоха-действие происходит в пивной! Рабочий человек сравнен с "деталью сложного литья". Его "обтачивают". Вероятно, потому в финале царь-токарь махнет "отточенной" рукой. Лексика эклектична. После "дубинушки" - "выпить солнечный кубок" "всех красок мира и соцветий сада", и даже - "ему, как распятью, поклоняется солнце" (это умирает коммунист)... В последней книге В. Бокова "Весна Викторовна" среди немалого числа прекрасных стихов меня лично беспокоит и то "оптимистическое красноречие", которое местами оборачивается легковесным подходом к жизни. Тут неровно, а там неловко, Не пугают колдобины нас. Это он с "Пегаской" этак лихо оправдывает бездорожье... Я согласен и с тем, что на Пегасе колдобины незаметны, и с тем, что "честных" больше, чем "подлых" ("Варежки"), и с целым рядом оптимистических заявлений поэта. Но радужное настроение, умиляя, не обладает той долей поэтической и жизненной убедительности, которая способна, как известно, заставить верить даже в то, чего в жизни не бывает. Не могу принять я и другой крайности - "покорности", с какой, например, М. Львов хочет "сливаться с государством": С общим обликом облик свой слил. Был я фоном эпохи великой И настилом победы был. "Настил" - это что-то из легенд о Тамерлане. А быть "фоном" - значит не действовать. Излишняя готовность раствориться оборачивается... неучастием в общих делах. Промахи ли это мастерства? Прорехи мировоззрения? Судите сами. Я же знаю, что М. Львов писал лучше. И, надо думать, еще напишет. Я не хочу превращать эти заметки в опись ошибок и описок. В этом ли дело! Мастерство не отгорожено от позиции поэта, а та - от понимания действительности. Отрешиться от ложных канонов, связывающих инициативу, облегчающих письмо и затрудняющих поиски поэтической истины, - вот что нужно многим. Тогда культурный, владеющий стихом поэт С. Куняев не будет называть поэзией справку о мягкой пахоте ("Земля"). С. Куняев - поэт только в одном стихотворении "Фламинго", где есть конфликт, реальное чувство. В остальных стихах цикла ("Знамя", N 5) он только иллюстратор. Иллюстраторство - это старая болезнь нашей поэзии. Плохо, что и журналы наши, и особенно газеты, на словах признавая это, на деле продолжают печатать не стихи, а рифмованные сообщения о фактах. А это и поэтам мешает быть взыскательными, развить в себе умение оперативно и мастерски, идейно остро писать стихи. стр. 26 -------------------------------------------------------------------------------- В 1961 году было немало удачных выступлений в разных жанрах поэзии, запомнились отдельные стихи, порадовали частными открытиями и находками многие поэты. Чтобы новые черты поэзии откристаллизовались, нужно время. Но сейчас хочется упомянуть еще некоторые поэтические новинки, обратить на них внимание читателя. Это - "Ветровое стекло" А. Межирова, "Огниво" В. Шаламова, "Чертов мост" А. Балтакиса, "Зеленая свирель" А. Каландадзе, цикл "Земное небо" Ю. Левитанского, книги П. Семынина, С. Викулова, Б. Ручьева, Д. Атнилова, С. Маркова, И. Френкеля, Л. Озерова. Если бы я писал годовой обзор поэзии, а не заметки, нельзя было бы обойти молчанием и работу наших переводчиков. Тут было много бесспорных удач. Ведь талантливый перевод - тоже факт родной поэзии. И в этой области поэтической работы, и в поэзии для детей - всюду пробиваются ростки нового качества. В чем же будущее нашей поэзии? Где ее ориентиры? Поэзия не живет без открытия. Это главное. Увидеть радугу, поразиться, не зная, сколько цветов в ней, но зная, что она настоящая. Цвета сосчитают потом. В спектре поэзии есть долгий свет и есть мерцание. Стихи живут и века, и годы, и месяцы. Но только время может рассудить их. А поэзия должна бороться за время, в котором она живет. Но бороться за настоящее можно, только приближая будущее и не испытывая растерянности перед ним. Вот почему чуткие ко времени поэты так чутки к изменчивости мира. И яблони, как кони в пене, Встав на дыбы, так и остались, Но тоже на одно мгновенье, Мгновенье полного расцвета. И сразу Наступило Лето! (Л. Мартынов) Если счастливая индивидуальность Л. Мартынова в том, чтобы закреплять словом процесс вечной изменчивости мира, то благодаря ей мы постоянно будем ощущать радость первооткрывателей. Но мы бы не утолили другой страсти своей души - тяги к прочной устойчивости, верности дальним ориентирам человечности, народным идеалам, если бы не была "прописана" рядом с нами муза А. Твардовского; мы очень обеднили бы себя, не заглядывая хоть изредка в тайны своей души вместе с А. Ахматовой; мы одряхлели бы от быта, если б не рвал паруса наших желаний "ветер" Н. Асеева; не звал бы нас могучий порыв чувств со страниц И. Сельвинского; не светил бы далекий ясный свет поэзии покойного Н. Заболоцкого; мы скорее бы забывали то, что нельзя забывать никогда, если бы не были рядом с нами совестливые стр. 27 -------------------------------------------------------------------------------- советчики - строки М. Алигер; если б не гудел телеграфным проводом высокой тревоги голос О. Берггольц; мы становимся добрее и чище, читая М. Светлова; возвышению и романтически видим мир глазами остающейся с нами поэзии В. Луговского; учимся красоте простых чувств и верности долгу у Я. Смелякова; граненой прямоте суждений у героя стихов Б. Слуцкого; пластической объемности мира Е. Винокурова; нас поражает певучая ладность красок А. Прокофьева. ...Вот и не заметил, как впал в грех "списка"! А надо ли его продолжать? Любитель стиха знает своих поэтов. И не только русских, но и великолепных мастеров других наших республик. Главное - в другом: если мы сами богаты душой, нам нужна духовно богатая поэзия. Если мы и впрямь разные, как же мам одного хотеть от поэзии и чего же мы ждем от нее: услаждения рифмами и складности размера? Или басенных наставлений? Мы хотим жить с поэзией, творить красоту в самой жизни. А для этого мало "складности" и мало "поучительности". В ней, поэзии, должна быть сама жизнь. Озаренная мыслью глубокой, гуманной и неординарной. Да, примитив, духовная и эстетическая нищета, плоскостное развертывание прозаической мысли в рифму - никому не нужны. Поэзия становится тоньше, глубже, умнее. И это хорошо. В русской поэзии, гордой своей гражданственностью и умеющей чувствовать сердцевину народной жизни (в идеале!), временами утрачивалось то артистическое начало, та гармоничность в передаче "диалектики чувства", которую наш Пушкин передал прозе молодого Толстого. После Блока декадентская утонченность уже не воспринималась. Рвалась нить. Это была уже не суровая нитка, а подкрашенный искусственный шелк. Есть особая логика в том, что теперь, на новом подъеме культуры - теперь массовой, народной, о которой мечтали Пушкин и Толстой, - в русской литературе должны воссоединиться начала высокой духовности и пристального анализа действительной жизни. ...Нет, в спектре поэзии, как ив спектре жизни, - не семь цветов. Это не физика. Понять это - значит понять, что такое новое общество, новое искусство. Не понять этого - ничего не понять. стр. 28