Фронтовикам все еще снится война: каждому свое... Одному - первый бой, едва не стоивший ему жизни. Прямо на тебя ползет танк, еще мгновение - и будет поздно бросать гранату. А ты не можешь даже пошевелить рукой - онемела, плетью висит... Другой во сне видит первую победу, первое освобожденное село. Бесконечная вереница брошенных немцами автомашин, орудий, танков. Смеющиеся и плачущие люди. И неповторимое чувство полного счастья... Третьему уже в который раз снится, что он лежит раненый на "ничейной" земле, а к нему со всех сторон ползут немцы. Наверное, плена он боялся больше смерти... Обычные солдатские сны: видно, никогда уж не забыть пережитого. Та память вынесенных мук Жива, притихшая, в народе, Как рана, что нет-нет - и вдруг Заговорит к дурной погоде... - писал в "За далью - даль" Александр Твардовский. Неотступна память о войне; все это живет в душе, не стерлось, не сгладилось, не потускнело. То, что пережито на войне, стало неотделимой частью нашего душевного опыта. Перелистайте вполне, как говорится, мирные стихи поэтов военного поколения... Вот зарисовка московского утра у Ю. Друниной: А на улице - тишь такая, Словно бой через пять минут. стр. 42 -------------------------------------------------------------------------------- Вот бытовая сценка у Б. Слуцкого - районная баня: Там ордена сдают вахтерам, Зато приносят в мыльный зал Рубцы и шрамы - те, которым Я лично больше б доверял. Там двое одноруких спины Один другому бодро трут. ("Баня") Вот лесной пейзаж Б. Окуджавы: Лес таинственный, лиственный, весь малиновками освистанный. То сырой и бодрящий, то молчащий в оцепенении, потерявший, как усталая рота, равнение. Все мне чудится; вот сойдутся дубы, и осины, и ели. И повторят привалов уют. Над кострами развесят шинели и домашнее что-то, щемящее запоют. ("Лес таинственный, лиственный...") Вот последние стихи С. Гудзенко: Сон мой был то беспробудно жуток, тo был чутче" гаснущей свечи, жизнь мою спасали много суток в белом, как десантники, врачи. На Большую землю выносили сквозь больницы глушь и белизну, словно по завьюженной России, первою зимою, в ту войну. ("Я пришел в шинели жестко-серой...") Так эти поэты видят мир - через опыт войны. К XXII съезду КПСС московские поэты выпустили сборник "Мое лучшее стихотворение". В нем нет новых, впервые публикующихся вещей, но он очень интересен, потому что, как верно сказано в предисловии, "лучшее стихотворение - то, в котором ярко выражена индивидуальность поэта", то, добавлю я, в котором сильнее и чище всего звучит пафос его творчества, которое рождено переживаниями, не отступившими и не сгладившимися от времени. Вряд ли уместна в разговоре о поэзии статистика, но нельзя не заметить, что чуть ли не половину сборника заняли стихи, так или иначе связанные с Великой Отечественной войной. стр. 43 -------------------------------------------------------------------------------- Поэтические автохарактеристики далеко не всегда достоверны. "Иногда небезынтересно и даже поучительно ознакомиться с тем, что писатель говорит о самом себе, о своем произведении, но объективность редко свойственна этим самооценкам", - писал Иоганнес Бехер. И в этом нет ничего удивительного или дурного: рассудочная трезвость и бесстрастная объективность - не самые необходимые качества для поэта. Но все-таки бывают исключения и из этого правила: иной раз и сам поэт, ни в чем не греша против поэзии, точно раскрывает пафос своего творчества. У каждого поэта есть провинция. Она ему ошибки и грехи, все мелкие обиды и провинности прощает за правдивые стихи. И у меня есть тоже неизменная, на карту не внесенная, одна, суровая моя и откровенная, далекая провинция - Война... Это строки из стихотворения С. Гудзенко "Я в гарнизонном клубе за Карпатами...". В них очень точно выражена самая суть его поэзии. Но отнести их следует не только к стихам С. Гудзенко. Для целого поколения поэтов война стала высшим мерилом верности, самоотверженности, честности и благородства, суровой и откровенной провинцией, пославшей их в поэзию. Эта статья - не очерк поэзии военных лет. Это заметки о поэтах, рожденных войной, - о тех, кому не один год пришлось провести "пехотой в поле чистой" "под началом у старшин", "в грязи окопной и в огне", а уж потом, только потом "с тех вершин в поэзию сойти" (С. Гудзенко). Это заметки о том, как духовный и нравственный опыт тех лет преломился в творчестве целого поколения поэтов, определив и направление их развития, и выбор традиций, служивших им опорой, исходной позицией для движения вперед, и полемические цели, которые они имели в виду и по которым вели огонь. А все это для понимания особенностей того или иного литературного поколения вопросы первостепенной важности. Каждое новое поколение по-своему вступает в литературу, его облик и путь неповторимы - они определяются обстоятельствами эпохи. И, обращаясь к совсем недавней странице истории нашей поэзии, следует не искать сходства с ее сегодняшним днем - прямые аналогии будут здесь непременно натянутыми, - а извлечь уроки, которые могут быть не бесполезны для современного литературного движения и в первую голову для молодой поэзии наших дней. * * * Речь в этих заметках пойдет о стихах Павла Когана и Николая Майорова, Семена Гудзенко и Сергея Наровчатова, Александра Межирова и Михаила Луконина, Бориса Слуцкого и Давида Са- стр. 44 -------------------------------------------------------------------------------- мойлова, Сергея Орлова и Юлии Друниной, Евгения Винокурова и Михаила Львова, Григория Поженяна и Булата Окуджавы (конечно же, я называю далеко не всех)... Но есть ли вообще основания для того, чтобы объединять и рассматривать, так сказать, "в целом" этих в разное время входивших в литературу и очень разных по манере, по "почерку" поэтов, каждый из которых, бесспорно, индивидуален? В самом деле, их поэтические судьбы складывались очень по-разному. Военные стихи погибших на фронте П. Когана, Н. Майорова, М. Кульчицкого не сохранились (и неизвестно, писали ли они вообще в ту пору; вот строки из письма П. Когана, присланного из действующей армии: "...теперь люди не живут. Такого понятия здесь вообще нет - теперь люди воюют"). До войны эти поэты фактически не печатались. Но, опубликованные несколько лет назад, их юношеские стихи сразу же по праву заняли свое - и заметное - место в поэзии Великой Отечественной войны. Потому что молодые поэты еще в мирное время отчетливо слышали "далекий грохот, подпочвенный, неясный гуд" (П. Коган) надвигающихся сражений, знали цену подлинно солдатскому мужеству "людей, что ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы" (Н. Майоров), понимали, что "война совсем не фейерверк, а просто трудная работа" (М. Кульчицкий). В последние годы войны вошли в поэзию С. Гудзенко, С. Наровчатов, М. Луконин, сразу же после ее окончания - А. Межиров, Ю. Друнина, Г. Поженян. Позже других, отстав от своих сверстников, - Б. Слуцкий, Д. Самойлов, Б. Окуджава. В их стихах появляются уже и новые ноты - время не ослабило, а усилило горечь от невосполнимых утрат, время позволило наконец по-настоящему пересчитать раны и поредевшие ряды товарищей и сверстников. Да, в их стихах больше горечи и драматизма, но это потому, что они уже по-иному видят себя и тех, кто не вернулся с войны. Прежде, когда приходилось идти в бой, их судьбы были все еще нераздельны, только теперь между ними пролегла граница, которую уж не перейти, не переступить. Как писал об этом А. Твардовский в стихотворении "В тот день, когда окончилась война": Под гром пальбы прощались мы впервые Со всеми, что погибли на войне, Как с мертвыми прощаются живые. До той поры в душевной глубине Мы не прощались так бесповоротно. Мы были с ними как бы наравне, И разделял нас только лист учетный. Но здесь будет идти речь лишь о том, что объединяет поэтов, рожденных войной. И это вовсе не эстетическая общность, хотя о некоторых общих принципах изображения войны еще придется говорить, - главное в совпадающем мироощущении, в биографиях, почти не отличающихся одна от другой. стр. 45 -------------------------------------------------------------------------------- Не надо копаться в справочниках, не надо искать автобиографий этих поэтов, - из их стихов сразу же можно выяснить, что на войну они ушли после школьного выпускного вечера или из студенческого общежития. И было им - кому восемнадцать, кому двадцать, а самым старшим - двадцать два. Я ушла из детства В грязную теплушку, В эшелон пехоты, В санитарный взвод. Дальние разрывы Слушал и не слушал Ко всему привыкший Сорок первый год (Ю. Друнина, "Я ушла из детства...") Что я помню? В семнадцать - прощание с домом, в девятнадцать - две тонких нашивки курсанта, а потом трехчасовая вспышка десанта, - и сестра в изголовье с бутылочкой брома. (Г. Поженян, "Юность моя") Девятнадцатый год рожденья (Двадцать два в 41-м году) Принимаю без возраженья, Как планиду и как звезду. (Б. Слуцкий, "Сон") Могут спросить: двадцать или двадцать семь, студент или молодой инженер, вчерашний школьник или едва оперившийся врач - разве это так важно? Очень важно. "Многие из нас, и я в том числе, - пишет Ю. Смуул в "Ледовой книге", - в возрасте, который считается самым счастливым, то есть с девятнадцати до двадцати трех лет, носили серую шинель. Война отхватила от нашей жизни большой кусок молодости, вырвала у нас чуть не полторы тысячи суток, в течение которых человек совершает обычно множество невинных глупостей, бывает счастлив и несчастлив и в то же время формируется" (курсив мой. - Л. Л.). А человек, когда он формируется, плохо защищен, легко раним, тяжкие испытания могут его сломить. Так и случилось в первую мировую войну с тем поколением, которое затем назвали "потерянным". Первые же дни войны показали им несостоятельность идеалов и нравственных устоев общества, воспитавшего их. "...Это именно и делает их в наших глазах банкротами, - писал Ремарк в романе "На Западном фронте безперемен", в романе, который, вопреки авторскому предупреждению, был и "исповедью" - исповедью людей, потерявших точку опоры, и "обвинением" - беспощадным обвинением тем, кто послал их на муку и смерть во имя защиты фальшивых ценностей. - Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в стр. 46 -------------------------------------------------------------------------------- прах... Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали... Мы словно вдруг прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно очутились в ужасающем одиночестве..." Да, война погубила героев Ремарка - юношей 14-го года, - даже тех из них, кто уберегся от пуль и снарядов, от иприта и танков. И сломили их не просто ужасы кровопролития. Причины душевного опустошения, краха всех жизненных устоев раскрывает один из героев другого романа Ремарка, "Возвращение": "...нас обманули, обманули так, что мы и сейчас еще не раскусили всего этого обмана! Нас просто предали. Говорилось: отечество, а в виду имелись захватнические планы алчной индустрии; говорилось: честь, а в виду имелась жажда власти и грызня среди горсточки тщеславных дипломатов и князей; говорилось: нация, а в виду имелся зуд деятельности у господ генералов, оставшихся не у дел... Слово "патриотизм" они начинили своим фразерством, жаждой славы, властолюбием, лживой романтикой, своей глупостью и торгашеской жадностью, а нам преподнесли его как лучезарный идеал... Молодежь всего мира поднялась на борьбу, и в каждой стране она верила, что борется за свободу! И в каждой стране ее обманывали и предавали, и в каждой стране она билась за чьи-то материальные интересы, а не за идеалы...". "Потерянное поколение" было рождено одним из самых глубоких и всеохватывающих кризисов нравственных устоев буржуазного общества. Этого же возраста юноши, почти мальчики, ушли на другую войну двадцать лет назад, в 41-м. И им тоже на возмужание были отведены не годы, а дни. Да и солдату в 41-м грозила куда более истребительная военная техника, чем в 14-м: вторая мировая война была более жестокой и кровопролитной, чем первая, - достаточно сравнить сражение под Верденом и Сталинградскую битву. Но, в отличие от носившей захватнический характер первой мировой войны, война против фашизма была справедливой, и ее благородные цели были понятны каждому советскому солдату. Вот почему так по-разному вели себя эти два поколения двадцатилетних на войне, так по-разному складывались их судьбы. И если сравнить эти два поколения, многое, быть может, прояснится и в недавних литературных спорах о характере изображения войны. А правомерность этого сравнения диктуется одной очень важной мыслью, высказанной В. И. Лениным в 1916 году: "Война забивает и надламывает одних, закаляет и просвещает других, - как всякий кризис в жизни человека или в истории народов" (Соч., т. 23, стр. 10). Впрочем, можно у писателей "потерянного поколения" и у наших поэтов, рожденных Великой Отечественной войной, увидеть как будто бы и нечто общее в восприятии войны - подчеркнуто обнаженное изображение кровавого, нечеловечески тяжкого фронтового быта, окопных будней. стр. 47 -------------------------------------------------------------------------------- Бой был короткий. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую. (С. Гудзенко, "Перед атакой") А поутру от боя и до боя Мы снова тащим сапоги с землею, А вечером скоблим свое Трехмесячное черное белье. (М, Львов, "Путь") В полдень приползли из боя двое. Клочьями с лица свисала кожа, Руки их на головни похожи. Влили водки им во рты ребята, На руках снесли до медсанбата, Молча у носилок постояли И ушли туда, где танки ждали. (С. Орлов, "Поутру, по огненному знаку...,") Откуда же все это? Очень легко уклониться от ответа на вопрос, сказав, что и смерть, и кровь, и грязь есть на войне и естественно, что о них пишут. Но ведь нельзя не заметить в этих картинах намеренной обнаженности, некоего внутреннего полемического запала. Чем же это вызвано? И действительно ли здесь вольное или невольное следование за литературой "потерянного поколения"? Конечно же, нет. Хемингуэй, Ремарк, Олдингтон изображали смятение и ужас молодых людей, которых чужая и, как они поняли потом, злая воля бросила в кровавый водоворот несправедливой войны. Когда же речь идет о поколении советских юношей... Но здесь уже нужны более подробные объяснения. Для наших ребят 40-х годов война не была неожиданностью, они росли с мыслью, что их поколению придется драться с фашистами, что это будет последний, решительный бой, они чувствовали, как неотвратимо приближается час жестокой схватки, и в этом видели главное дело своей жизни, свой высший долг перед историей и Родиной. Они были совсем мальчишками, когда началась война в Испании; их снимали с поездов и вылавливали в Одесском порту - они убегали из дому, чтобы воевать с фашистами. (Знай все это, наши дети не удивлялись бы сейчас, что их родители почему-то так хорошо знают географию Испании - не только провинции и города, но я районы Мадрида: Касо дель Кампо, Университетский городок, Карабачель Бахо.) В июне 41-гo эти ребята осаждали военкоматы, те, кому недоставало здоровья, обманывали врачей, чтобы без промедленья попасть на фронт. Как много парней, оканчивавших в предвоенные годы школу, шли в военные училища - и не потому, что испытывали особую тягу к профессии военного, а потому, что видели в этом свой долг. Почему и как это происходило, талантливо рассказывает Б. Балтер в недавно появившейся стр. 48 -------------------------------------------------------------------------------- повести "До свидания, мальчики"; это одно из первых произведений, повествующих о "предыстории" поколения, чья юность совпала с войной. И эта "предыстория" позволяет яснее представить нравственные истоки нашей победы, стойкости защитников Сталинграда и храбрости солдат, первыми форсировавших Днепр. Но что греха таить, у большинства из них в мирное время были радужно-романтические представления о будущей войне. Нет, они не искали легкой жизни, личной славы или блестящей карьеры и даже понимали, что для многих война с фашистами вряд ли будет укладываться в обнадеживающую формулу "небольшие раны и большие награды", - они были беспредельно самоотверженны и готовы без колебаний пожертвовать собой. За два месяца до войны, в апреле 41-го, П. Коган писал (и так думали многие): Нам лечь, где лечь, И там не встать, где лечь. И, задохнувшись "Интернационалом", Упасть лицом на высохшие травы. И уж не встать, и не попасть в анналы, И даже близким славы не сыскать. И все-таки они не могли представить себе, что будут возможны горькие месяцы отступления, что фашисты будут бесчинствовать на вашей земле, что война будет тянуться четыре года, что на Берлин придется идти не от Бреста и Перемышля, а от Химок и Новороссийска. Они бесстрашно смотрели в лицо самой жестокой военной судьбе, если это касалось только их лично, но им совершенно нелепой казалась мысль о том, что трагические испытания предстоят, быть может, народу, стране. Самые трезвые не сомневались, что война будет продолжаться от силы несколько месяцев. И здесь дело не просто в юношеском легкомыслии или романтической ослепленности, а в той атмосфере залихватского благодушия и самоуверенности, которая захватила и их. Затем, в дни войны, об этом невозможно было не думать, в этом даже после войны не так-то легко и вовсе не всем удавалось разобраться - очень уж тесно переплелись в предвоенные годы противоречивые, даже как будто бы взаимоисключающие явления. Конечно, во всем этом не время было разбираться на фронте, под огнем. Но безмятежная уверенность в том, что все нам легко, все нипочем, с которой вступали в войну, вспоминалась в те трудные годы с горькой укоризной. И когда герой романа К. Симонова "Живые и мертвые" во время отступления "с яростью вспомнил прочитанный два года назад роман о будущей войне, в котором от первого же удара ваших самолетов сразу разлеталась в пух и прах вся фашистская Германия", - право же, он без всякого труда мог вспомнить не один этот роман и не только литературу. Ну, а если даже говорить лишь о литературе, о искусстве, то им тоже следует предъявить счет немалый. стр. 49 -------------------------------------------------------------------------------- Когда вспоминаешь последние предвоенные годы - сложные, полные напряженной тревоги, так явственно пахнувшие порохом, - когда вспоминаешь эти грозные годы, в ушах начинает звучать назойливый бравурный мотив: Полетит самолет, застрочит пулемет, Загрохочут суровые танки. И линкоры пойдут, и пехота пойдет, И помчатся лихие тачанки... Это неслось с экрана, это ежедневно пели по радио, это было записано на пластинках, исполнялось ансамблями песни и пляски. В докладе на открытом партсобрании писателей 22 мая 1942 года А. Сурков говорил (этот доклад опубликован в "Литературной газете" в день двадцатилетия начала войны - 22 июня 1961 года): "...До войны мы часто дезориентировали читателя насчет подлинного характера будущих испытаний. Мы слишком "облегченно" изображали войну. Война в нашей поэзии выглядела, как парад на Красной площади. По чисто подметенной брусчатке рубит шаг пехота, идут танки и артиллерия всех калибров. Идут люди веселые, сытые. Звучит непрекращающееся "ура". Я не хочу никого обижать, но лозунги: "и в воде мы гае утонем, и в огне мы не сгорим", "кипучая, могучая, никем не победимая..." - культивировали бездумное самолюбование... До войны мы читателю подавали будущую войну в пестрой конфетной обертке, а когда эта конфетная обертка 22 июня развернулась, из нее вылез скорпион, который больно укусил нас за сердце, - скорпион реальности трудной, большой войны. "Никем не победимым", нам пришлось долго и унизительно пятиться. Воюющему соотечественнику пришлось справляться не только с танками, которые на него лезли, с самолетами, которые валили на его голову тысячи тонн рваного железа, но и вытравлять из души конфетную "идеологию", которой мы его кормили". Истины ради надо сказать, что А. Сурков, прибегая в данном случае к дипломатическому местоимению "мы", не совсем прав. Были и в те годы поэты, сторонившиеся шапкозакидательства, - они не писали с бездумной легкостью о том, как "на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом". Они понимали, что война с фашизмом будет не на жизнь, а на смерть, что в бою потери несет не только противник, что за победы приходится платить немалой кровью. Это были воевавшие на финской - А. Твардовский и А. Сурков. "Месяцы фронтовой работы в условиях суровой зимы сорокового года, - рассказывает в автобиографии А. Твардовский, - в какой-то мере предварили для меня собственно военные впечатления Великой Отечественной войны". Можно сказать, что стихи А. Твардовского, воссоздающие нелегкий фронтовой быт финской кампании, в той же мере предваряли его поэтическую работу в годы войны с фашизмом. Книга стихов А. Суркова "Это было на Севере" не была оценена по достоинству. Может быть, потому, что она вышла за не- стр. 50 -------------------------------------------------------------------------------- сколько месяцев до Великой Отечественной войны - не успели, а потом уж, конечно, было не до нее? А может быть, потому, что она шла вразрез с привычными представлениями о том, какой должна бы быть война? "Есть и радость, и боль, и усталость в бою" - эта строка из стихотворения, открывающего книгу, затем разворачивается в ряд правдивых картин фронтовой жизни. Поэт пишет и о том, что "вытерпеть, выдюжить надо. Тяжко? На то и война", и о "смерти в обыденном обличье", и о тех, кто "молча совершает чудеса". Полемически направлен был против "конфетного" изображения войны и цикл "Монгольская тетрадь" К. Симонова, побывавшего на Халхин-Голе. Правда, есть в этих стихах и известный налет экзотики. Вероятно, это объясняется "материалом" - ведь конфликт на Халхин-Голе был все-таки войной "для немногих", особо ответственной командировкой. Когда началась Отечественная война - война народная, "для всех", - это все ушло из поэзии К. Симонова. И все-таки "Монгольская тетрадь" - это стихи о мужестве, не приемлющем залихватского бодрячества. В то время, когда сама мысль о возможности несчастливого для нас исхода какого-либо сражения очень многим поэтам казалась невозможной, если не кощунственной, Симонов пишет стихотворение, в котором герой так объясняет любимой, почему не берет с собой ее фотографий; На минуту попробуй увидеть, хотя бы во сне, Пыльный пол под ногами, чужую палатку штабную. ("Фотография") Символом завоеванной в трудном бою победы поэту представляется обгоревший, покореженный снарядами танк: Да, нам далась победа нелегко. Да, враг был храбр. Тем больше наша слава. ("Танк") Но, к сожалению, бывают и такие времена, когда плохие стихи завоевывают довольно широкую аудиторию, и только потом читатели спохватываются, что у них, как говорил об этом А. Сурков, от "барабанных" стихов "мозоли на барабанных перепонках". И тем ребятам, которые еще несколько лет назад самозабвенно пели: "Небеса над "врагом почернеют грозной тучею сталинских птиц", пришлось в 41-м с бессильной яростью наблюдать, как безнаказанно бомбили города и обстреливали дороги самолеты с черными крестами на плоскостях. Все эти обстоятельства и помогают понять, что близость молодой поэзии военной поры с литературой "потерянного поколения" была чисто внешней. Молодые поэты, намеренно обнажая и подчеркивая тяготы войны и ее жестокость, словно бы осуждали недавнее свое благодушие и недальновидность. Это было своеобразно выраженное и, быть может, не до конца осознанное признание и своей вины за военные неудачи 41 - 42-го годов: стр. 51 -------------------------------------------------------------------------------- Мы отошли, точнее: сдали. Как странно было б знать тогда, что будут нам ковать медали за отданные города... (Г. Поженян, "Севастопольская оборона") В поэзии "молодых" с самого начала господствующим становится то направление, которое было намечено еще до войны стихами А. Суркова, А. Твардовского, К. Симонова. Может быть, поэтому так легко и естественно они и вошли во "взрослую" поэзию, заслуги которой в войну общеизвестны. Если же говорить о традициях советской поэзии, на которые опирались "молодые", то прежде всего надо назвать имена Э. Багрицкого и Н. Тихонова. Они впервые воспринимались как "традиция". Но это было одно из проявлений очень плодотворного и характерного для всей советской поэзии процесса: расширялась сфера "живых", оказывающих существенное влияние на сегодняшний день литературы традиций - так вырастающее дерево все дальше и глубже уходит корнями в землю. Баллада, освобождаясь от известной жанровой "законсервированности" - в ней все больше торжествует лирическая стихия, - становится не менее популярной, чем в поэзии гражданской войны. Романтическая стилистика Э. Багрицкого и Н. Тихонова оказалась органичной для жизненного материала, которым овладевала поэзия военного времени, - и многие молодые поэты свои поиски художнической индивидуальности вели в этом стилистическом русле. Вряд ли следует иллюстрировать это положение цитатами из стихов: родство, которое приводит к прямым совпадениям, - заимствование или эпигонство, но никак не усвоение традиций. Традиции же Э. Багрицкого и Н. Тихонова органически усваивались молодой поэзией, их воздействие надо непременно учитывать, но лишь тогда, когда мы не переступаем границ общей характеристики, - так важно знать, что вода состоит из водорода и кислорода. Но точно так же, как невозможно под микроскопом в самой малой капле воды увидеть две молекулы водорода и одну кислорода, нельзя на основе цитат судить о традициях. Однако разговор о преемственности, о традициях, о. связи поколений еще более важен для понимания поэзии "молодых", когда из сферы литературы мы переходим непосредственно к жизни. После финской кампании, раздумывая над пережитым, набрасывая первоначальный замысел "Василия Теркина", А. Твардовский записал в своем дневнике: "Не эта война, какая бы она ни была, породила этих людей, а то большее, что было до войны. Революция, коллективизация, весь строй жизни. А война обнаруживала, выдавала в ярком виде на свет эти качества людей. Правда, и она что-то делала... Их детство, отрочество, юность прошли в условиях советской власти, в заводских школах, в колхозной деревне, в советских вузах. Их сознание формировалось под воздействием, между прочим, и нашей литературы". Само собой ра- стр. 52 -------------------------------------------------------------------------------- зумеется, что Отечественная война куда ярче и глубже раскрыла советский характер, да и формирующее ее влияние на духовный облик современника не сравнишь с воздействием финской войны. Но общая "диалектика" преемственности и обогащения новым в народном характере уже тогда определена была А. Твардовским по сути верно. Для того чтобы оценить подвиг "мальчиков невиданной революции"- так называл свое поколение П. Коган, - надо представить - как предлагает А. Твардовский - их детство, отрочество, школу, в которой они учились, и людей, которые их воспитывали, надо представить и неповторимую атмосферу второй половины. 20-х - начала 30-х годов. Об этом писал перед самой войной П. Коган: Когда-нибудь в пятидесятых Художники от мук сопреют, Пока они изобразят их, Погибших возле речки Шпрее. А вы поставьте зло и косо Вперед стремящиеся упрямо Чуть рахитичные колеса Грузовика системы АМО, И мальчики моей поруки Сквозь расстояние и изморозь Протянут худенькие руки Людям коммунизма. ("Детство") Они и в самом деле были рождены и воспитаны невиданной, великой революцией. Царь, помещики и капиталисты, банкиры и жандармы - все это было уже за пределами их личного опыта. Энтузиазм строителей Днепрогэса и Магнитки, мужество комсомольцев, сооружавших город юности на Амуре, стойкость "челюскинцев" и самоотверженность людей, спасавших экипаж ледокола, - вот самые сильные впечатления их детства. Советский образ жизни они воспринимали как единственно естественный. Почти тридцать лет назад, характеризуя тех, кому суждено стать "родоначальником нового человечества", Горький писал, что это "люди, у которых классовое, революционное самосознание уже переросло в эмоцию, в несокрушимую волю, стало таким же инстинктом, как голод и любовь...". Эти слова Горького раскрывают одну из важнейших черт духовного облика "мальчиков невиданной революции". Революционный взгляд на мир они выносили уже из детства, еще не осознав даже как следует, что взгляд этот - революционный: просто он был для них единственно возможным, - так не думаешь о воздухе, которым дышишь. Сейчас многое в нравах и привычках тех лет кажется наивным, упрощенным, немножко даже смешным, но это касается формы, а не сути явлений. С грустной улыбкой превосходства и зависти пишет об этом Е. Винокуров: стр. 53 -------------------------------------------------------------------------------- Сейчас поверят в это разве? Лет двадцать пять тому назад, Что политически я развит, Мне выдал справку детский сад... Но политически я развит Действительно в те годы был. Я с глубочайшим интересом Журнал "Прожектор" раскрывал, Я кулака с тупым обрезом, Улегшись на пол, рисовал. Я, помню, Не жалел под праздник Ни черной туши, ни белил, Весь мир на белых и на красных Безоговорочно делил. ("Стихи о детстве") Когда вырастают "дети", их отношения с "отцами" складываются по-разному. Часто "дети" хотят жить не совсем так, как "отцы". Иногда между ними вырастает стена непонимания и отчуждения. Возникают и более глубокие конфликты, когда идеалы "отцов" кажутся "детям" ничтожными, несостоятельными, нравственный кодекс - никчемным и бессмысленным. "Потерянное поколение" с ненавистью и презрением относилось к тем, кто их растил и воспитывал, - эти "дети" не без оснований обвиняли "отцов" в банкротстве. В общем, "семейные" идиллии бывают куда реже, чем это обычно принято считать. А вот советские юноши военных лет считали себя прямыми наследниками, продолжателями дела тех, кто завоевывал власть Советов и защищал ее, - причем такими наследниками, которым "отцы" служили немеркнущим примером. Есть у Б. Окуджавы очень интересный поэтический образ верности "детей" идеалам "отцов": Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся, какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на Гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной. ("Сентиментальный романс") А ведь это стихотворение написано после войны, на которой поколение, к которому принадлежит автор, кровью доказало, что достойно "отцов". И все-таки, вглядываясь в тревожное будущее, поэт обращается не к пережитому им, а к юности "отцов", потому что там исток истоков, начало всех начал. Для каждого поколения приходит тот час, когда оно должно взять уже и на себя равную со старшими меру ответственности "за Россию, за народ и за все на свете" (А. Твардовский). В обычных условиях это происходит постепенно, незаметно, исподволь - в той мере, в какой взрослые "дети" подготовлены, чтобы стать рядом с "отцами" или, где надо, сменить их. В войну это произошло сразу, и на этом крутом душевном переломе юноши, которые только вступали в самостоятельную жизнь, не спасовали перед взрослой ответственностью. "...Я подумал в то утро в око- стр. 54 -------------------------------------------------------------------------------- пе, - вспоминает герой повести Г. Бакланова "Пядь земли", - что вся моя жизнь до сих пор это была проложенная людьми дорога, по которой я шел. Дальше дороги нет. Она кончилась здесь. Ее преградили немцы. Отсюда вместе со всеми эту дорогу буду прокладывать и я. Для себя и для тех, кто идет за нами". В отчаянных боях, в сумятице отступлений, под смертельным огнем приходила к ним несвойственная их возрасту зрелость. И уже важно было, не сколько тебе лет, а сколько месяцев ты воюешь. И иной раз сорокалетних солдат двадцатилетние лейтенанты вели в бой - и не только по праву, данному военным уставом, не только потому, что они были старше званием, а потому, что их душевный опыт был так богат, что они уже могли отвечать не только за себя, но и за других. Этот опыт включал высшее мужество: не то, которого достает на храбрость в одном бою, а то, что вело к победе через четыре казавшихся бесконечными года войны. И может быть, в этом мужестве, в этом чувстве ответственности отчетливее всего проявилось то, о чем писал М. Горький, - революционное самосознание, ставшее инстинктом, первым, непроизвольным движением души. Не раз мы были пулями отпеты, Но, исходив все смертные пути, Мы с семизначной цифрой партбилеты Сквозь семь смертей сумели пронести. И правильность законов диамата Проверили с гранатами в руках На улицах Орла и Сталинграда, На венских и берлинских площадях. (С. Наровчатов, "Молодые коммунисты") Так сквозь беспощадно жестокое время они пронесли, нигде не уронив и не запятнав, все, чему их учили с детства и что жило в их сердцах, - гуманизм и справедливость, любовь к добру и неколебимую веру в то, что именно им выпало на долю нелегкое счастье прокладывать человечеству путь в будущее. Правда, в данном случае "пронесли" - и не совсем точное, и какое-то слишком уж спокойное слово. Конечно же, не просто пронесли, - за это они дрались, шли на смерть. А кроме того, война была для них не только жестоким испытанием, но и великой школой. Они не просто повзрослели до поры, из огня боев они вынесли - пусть за это было уплачено слишком дорогой ценой - ни с чем не сравнимый духовный опыт. "За эти годы, - писал Ю. Смуул, - мы увидели душу человека, увидели его "я" более обнаженным, чем когда-либо прежде или после. Надо сказать, что наше поколение многое повидало, многое пережило за сравнительно немногие годы, - больше, чем успевает пережить в среднем каждый швед за всю свою спокойную жизнь". Этот опыт, это постижение глубин народной души, человеческого "я" играет, пожалуй, решающую роль в рождении и формировании таланта художника. И не здесь ли, кстати, причина того, что стр. 55 -------------------------------------------------------------------------------- военное поколение, несмотря на понесенные им огромные человеческие потери, оказалось в литературе столь многочисленным и сильным? Народ и Родина - эти возвышенные понятия, раньше иногда воспринимавшиеся как абстрактные, отвлеченные, словно бы приблизились, стали осязаемыми. Теперь за ними стояли торе и счастье, в них была боль и страсть сердца. Рождалось особое, прежде неведомое этому поколению чувство Родины - так, распрощавшись с юностью, мы начинаем по-настоящему понимать, что такое мать, и беречь ее. И землю, на которой ты родился и вырос, уже ощущаешь как часть себя: нет ее - нет жизни. Березок тоненькая цепь Вдали растаяла и стерлась. Подкатывает к горлу степь - Попробуй убери от горла. Летит машина в море, в хлеб, Боец раскрыл в машине дверцу - И подступает к сердцу степь, Попробуй оторви от сердца. (М. Львов, "Степь") Фронтовая жизнь рядом со смертью привела их к очень важному выводу - умозрительно его постигают с трудом, - социальные и моральные критерии неотделимы. Они поняли, что приверженность делу, на которое посягнул враг, измеряется одним - готовностью защищать его до последнего дыхания, до последней капли крови. Многое из того, что еще недавно казалось сложным и запутанным, теперь, когда жизнь и смерть были единственной ценой подлинной идейности и человеческой порядочности, стало простым и ясным. Тот стоящий парень, с кем без опаски можно пойти в разведку. Тот действительно понимает, за что воюет, кто не сдрейфит под ураганным огнем, не запаникует в окружении, не скиснет на трудном марше. За этими очень определенными и беспощадно суровыми требованиями - рожденное в испытанное грозным временем сознание личной ответственности за все происходящее. Бремя такой ответственности явно не рассчитано на юношеские плечи. А юноши этого поколения приняли его как должное, как само собой разумеющееся - и в этом с удивительной чистотой проявилась сила наших идей. Они считали, что отвечают перед своей совестью за исход войны и за штурм безымянной высотки, за жизнь товарищей, воюющих рядом, и за судьбы послевоенного мира. Оно было горьким - это чувство ответственности. Как тяжко выполнять эту обязанность - посылать на смерть одного даже для того, чтобы сохранить жизнь десяти! Но как страшно смалодушествовать... Они и здесь не уклонялись от ответственности: Капитан Богомолов! Недаром Ты, почти что полгода комбат. Ты имеешь четыре раненья, Две контузии, пару наград. стр. 56 -------------------------------------------------------------------------------- И такое особое право Жизнь дарить и на смерть посылать, Что сумел бы по этому делу Даже бога порой замещать. (Д. Самойлов, "Ближние страны") И все-таки они были горды своей судьбой. Горды тем, что шагали по фронтовым дорогам с полной выкладкой, ничего не переложив на плечи других. Горды тем, что поднимались в атаку, не ожидая, пока другие забросают вражеские пулеметы гранатами. Горды тем, что в черные дни, вспоминать о которых и сейчас тяжко, В петлях окружений, взаперти Верили в крутые повороты, Верили в обратные пути. (А. Межиров, "Друзьям") Горды тем, наконец, что в окопной грязи нравственно не опустились, не ожесточились навсегда от крови и смертей: В этом зареве ветровом Выбор был небольшой, Но лучше прийти с пустым рукавом, Чем с пустой душой. (М. Луконин, "Приду к тебе") Поэзия молодых Великой Отечественной войны привлекает прежде всего нравственным и социальным максимализмом, который ни в чем не был ходульным, искусственным, натянутым. Сейчас много спорят об интеллектуальной и эмоциональной поэзии - какая предпочтительнее? Правда, сами эти определения весьма условны: глубокая, выстраданная мысль всегда превращается в страсть, искреннее, жгучее чувство, связывающее поэта с миром, есть и его дума о людях. Но если воспользоваться хотя бы этими приблизительными определениями, то надо сказать, что стихи, о которых ведется речь, принадлежат к поэзии чувства. И. Сельвинский был прав, когда писал: "То участие, какое лирика приняла в борьбе с фашизмом во время Отечественной войны, мощный вихрь ее взлета, достигнутая ею высота до сих пор еще не осмыслены нашим литературоведением, хотя это явление небывалое в истории мирового искусства". Эта оценка полностью распространяется и на поэзию тогдашних молодых. Хотя молодой она была лишь по литературному стажу, а не по духовному опыту, не по силе и зрелости чувств, повторяя и отражая в этом судьбу того поколения, которое она представляла в поэзии, Я пишу об этом поколении, никак не отделяя жизнь от поэзии. Да это и невозможно сделать: они были вместе, нераздельны. Бессмысленно искать особого лирического героя этой поэзии. Только после войны, когда молодые поэты стали профессиональными литераторами, для них возникли некоторые "больные" проблемы - и укрепление связи с быстро меняющейся жизнью, и освоение иных традиций, соответствующих новым поэтическим зада- стр. 57 -------------------------------------------------------------------------------- чам, и поиски героя, - об этом они неоднократно писали сами. Для многих из них овладение жизненным материалом послевоенных лет, в которые сосуществовали окрыленность от недавно завоеванной такой дорогой ценой исторической победы над фашизмом и сгущающаяся, давящая атмосфера подозрительности, нарушений социалистической законности, - овладение этим в высшей степени сложным материалом, разобраться в котором мы смогли лишь после XX и XXII съездов КПСС, сопровождалось более или менее продолжительным творческим кризисом, утратой лирического героя. Но это было потом, после войны... А в военные годы биография поколения и была биографией поэта. И могилы тех поэтов, которым не суждено было вернуться с фронта, как и могилы их ровесников, венчает тот же "мрамор лейтенантов - фанерный монумент" (Б. Слуцкий). Сразу же после войны, на одном из вечеров молодой поэзии, которые тогда были не менее популярны, чем теперь, С. Гудзенко прочел стихотворение "Мое поколение": Пусть живые запомнят и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат, И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, - это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. ...Нас не нужно жалеть: ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты. Тогда это стихотворение не было напечатано. Я помню, как о нем спорили, как некоторые выражали сомнение в правомерности такого обращения к потомкам. "Что это за особое поколение, не хватает скромности, есть ли уже на это право?" - говорили укоряюще. А не так давно в повести "Коллеги" В. Аксенова, посвященной двадцатилетним нашего времени, я прочитал слова о военном поколении: "Их как будто каждого проверяли на прочность, щипцами протаскивали сквозь огонь, били кувалдой, совали раскаленных в холодную воду. А наше поколение? Вопрос: выдержим ли мы такой экзамен на мужество и верность?.." И то же самое в повести "Все только начинается" другого молодого писателя - Э. Ставского. Его герой размышляет о своих сверстниках времен Великой Отечественной войны: "Они были очень сильные и смелые, а я ничего не мог вспомнить такого же хорошего и замечательного. А ведь мне тоже хотелось сделать что-то полезное, и настоящее, и достойное". Так юноши 41-го года с их душевной цельностью и ранней зрелостью, с их самоотверженностью и честностью, с их высоким чувством ответственности становятся для современной молодежи нравственным эталоном. стр. 58