Рейтинг
Порталус

ШТРАЙХ НЕЗАМЕТНЫЙ

Дата публикации: 28 января 2011
Публикатор: genderrr
Рубрика: ПЕДАГОГИКА ШКОЛЬНАЯ
Номер публикации: №1296231671


Люди верят только славе... А. Пушкин, "Путешествие в Арзрум". (Рассказ критика). 1 Однажды - это было давно, в 1936 году, - в дверях букинистического магазина я столкнулся с Соломоном Яковлевичем Штрайхом. Обе его руки оттягивали тяжелые пачки книг. Тот, кто принадлежит к этому особому миру книжников, знает, что они не могут пройти в таком случае равнодушно. Мы - книжники, поэтому мы невольно остановились. Была весна. От тротуаров подымался легкий пар. Быстрее бежали люди. И от самого неба, от ослепительного солнца Штрайх в своей не по времени жаркой шубе, в своей шапке казался более старым и усталым. Хотя это был город, с его бензином и камнем, но все просыпалось и молодело в природе и сквозь шум улиц звало и напоминало о себе. И строки из "Онегина" у меня не выходили из головы: "Как грустно мне твое явленье, весна, весна! пора любви!.. С каким тяжелым умиленьем я наслаждаюсь дуновеньем в лицо мне веющей весны..." Однако Штрайх нисколько не был настроен элегически. Бисеринки пота блестели на его широком бледном лице, но он начал говорить в высшей степени оживленно, пытаясь даже жестикулировать, несмотря на пудовые грузы книг. - Это писателям, беллетристам можно выдумывать, мне это запрещено. Мы - люди маленькие. Мы - комментаторы. Нам приходится добывать справки, проверять даты, рыться в книгах (при этом он потряс одной из книжных пачек) ради того, чтобы прибавить, может быть, одну строку к тому, что уже известно. О, вы не знаете, что такое архив! При этом Штрайх с наслаждением вдохнул воздух, как бы воображая, что он вдыхает несравненный запах архивных стеллажей. - Чтобы составить комментарии к "Былому и думам", я должен был заново перечитать "Колокол" и "Полярную звезду", изрезать два полных издания Лемке, заново перезнакомиться со всеми знакомыми Герцена. Вы ведь знаете, что мы с Ионой Савельйчем Новичем готовим сейчас новое издание "Былого и дум". Мы пошли вниз по улице Горького. Штрайх продолжал воодушевленно рассказывать, то и дело подбирая падавшие у него книги. - Вы извините, что я Вас задерживаю. Мне без книг никак нельзя. У меня было три библиотеки, во всех трех городах, где я жил. Да, много книг прошло через мои руки. Много имен и теней стали для меня жи- стр. 251 -------------------------------------------------------------------------------- выми. Но ушли книги - их негде было держать. Ушли и годы - их нельзя было удержать. Прошло более тридцати лет с тех пор, как я напечатал свою первую заметку. Это было в 1903 году, в Одессе. Впрочем, кто это может помнить, если об этом почти позабыл я сам. Мы - библиографы, комментаторы, мы помним о других. Но сами вряд ли имеем право на память о себе. Хотя это было сказано, как всегда у Штрайха, без всякой тайной гордыни и с полным добродушием, но "го слова кольнули меня. В них угадывалось уже погасшее желание рассчитывать на что-либо похожее на известность, тем более на славу. Слава служит пропуском в круг признанных больших и малых: богов; вас узнают в лицо, вам не нужно вынимать из кармана этот пропуск. Слава бежит впереди, как глашатай на древнеримских триумфах. Конечно, людская слава прихотлива. И венчает она своей лавровой флорой не только тех, кто сотворил что-либо доброе в истории, ной тех, кто просто нашумел в ней. Сколько ни стоит свет, слава неоднократно была атакована многими поэтами и мудрецами от Диогена до Шопенгауэра, от Омара Хайяма до Байрона, от Пушкина до Маяковского. В состав счастья вовсе не входит непременной долей широкая известность человека. И, может быть, более прав грузинский поэт Георгий Леонидзе, который сказал в одном из своих стихотворений: "Чем неизвестней, тем счастливей". Все это так. Но верно и другое: тот, кто сознательно обрекает себя на то, чтобы оставаться лишь примечанием к чужой жизни, грешит против идеи человеческого существования. Можно написать лишь одно примечание к книге и суметь оставить на нем печать своего духа. И можно перевернуть горы книг, но вся эта безличная работа умрет вместе с тобой. Короленко в своем очерке о ныне уже забытом нижегородском литераторе А. С. Гацисском выразил это щемящее чувство от исчезновения лица писателя. Оно, это лицо, как рассказывает Короленко, где-то потерялось среди бесконечных рукописей, груды карточек, чужих статей, различных справок, которыми был завален письменный стол Гацисского и вся его комната. Безымянным он вел свою работу, таким и ушел со своей нивы, оставив, другому свой плуг. Настоящий писатель, может быть, начинается именно там, где возникает творческое самосознание, стремление собрать свой труд в единый образ человеческий. Творец строит, по выражению Гёте, "пирамиду своего бытия". Безвестный, он видит обширную аудиторию, внимающую ему. Маленький, еще не узнанный, он уже ведет себя как великий. Писательская слава - мы говорим о славе заслуженной - есть отражение в зеркале общественного признания человеческих дел художника, его творческой поступи. И само желание" утвердить значение своего труда, если оно общественно-нравственно, есть сила творческая, положительная. Монтескье не без основания сказал: "Можно принять за правило, что в каждом государстве жажда славы растет вместе со свободой подданных и уменьшается вместе с ней: слава никогда не уживается с рабством". Вот что мне хотелось возразить Штрайху в ответ на его грустную иронию над своей судьбой. Но что я знал о нем как о литераторе? Я поймал себя на том, что ничего не читал из написанного им, не мог припомнить никакой оценки в печати его книг, как и вспомнить Содержание самих книг. Десятки раз я встречал его имя в различных изданиях, но никакое эхо не возвращало его мне, Штрайх, оказывается, выступил в печати тогда, когда я еще ходил под стол пешком. И вот работает в литературе до сего дня. Так в чем же лицо этой работы? И тогда я взялся разыскивать и читать все сочинения Штрайха. Меня ждало открытие. Оказывается, Штрайх напечатал более тридцати отдельных книг и брошюр и не одну сотню статей и публикаций. У него есть несколько книжечек из библиотеки "Огонька", но есть и большие работы, как, например, "Семья Ковалевских". Есть статьи и комментарии, портреты и очерки. Все вместе взятое составило внушительное собрание, которое заняло бы по крайней мере две книжные полки. Интересно было и другое: почти все напечатан- стр. 252 -------------------------------------------------------------------------------- ное Штрайхом написано и опубликовано в советские годы. Передо мной вовсе не был сподвижник Скабичевского или Овсянико-Куликовского. Это был деятель советской историко-литературной науки. Почему же я так мало знал его труд? Чрезмерная скромность Штрайха обманула меня и относительно характера им написанного. Это вовсе не только комментарии или библиографии (хотя нельзя не вспомнить известных слов Добролюбова: "Уважаю я труд библиографа, знаю, что и для него нужно некоторое приуго-товление"). Погрузившись в книги и статьи Штрайха, я увидел обширную и последовательно проводившуюся им программу поисков и воскрешения всевозможных фактов из жизни замечательных деятелей русской культуры XIX века. О ком только не писал Штрайх! Мне казалось, что я очутился в огромной толпе исторических лиц, "круживших автора, то есть Штрайха, стремившегося затеряться за их спинами. Тут прежде всего можно было встретить декабристов. Передо мной прошли Пущин, Муравьев-Апостол, Бестужевы, Лунин, Волконский, Пестель, Трубецкой, Рылеев, Галицын-Шаховской, Раевский и многие, многие другие писатели и революционеры, и все с женами, знакомыми, родственниками. О каждом из них Штрайх разыскал что-нибудь новое. Некоторым он посвятил отдельные книги публикаций (Лунину и Пущину), другим - статьи историко-литературного характера, но кропотливыми поисками Штрайха они оказались связанными все вместе. Далее я увидел людей науки. Передо мной выросли Пирогов, Сеченов, Ковалевские, Мечников, Веселовский, Венгеров. Далее шли писатели: Добролюбов, Чернышевский, Герцен, Огарев, Тургенев, Достоевский, Станкевич, Печерин, Лесков, Салтыков-Щедрин, Толстой, наконец, Горький. Общественная и революционная борьба - вот тот аспект, в котором открывалась ему история прошлого. Из эпизода провокации в кругу декабристов вырастает книга об известном авантюристе того времени Медоксе. Одна из сестер Корвин-Кру-ковских ведет Штрайха в среду Парижской коммуны. К сестрам Корвин-Круковским присоединяются братья Ковалевские, и вот вырастает новая книга о целом гнезде русской культуры. Очень многое из того, что мы знаем о Пирогове - этом гуманисте с ножом хирурга - от его работы, жизни, переписки до его душевного склада, - все это воссоздано Штрайхом путем кропотливых разысканий. Его перо не только строго движется за фактами (как в комментариях или историко-литературных работах), но и подымается в некоторых книгах в ту сферу воображения, художественного домысла, где мало знания одних фактов, где требуется нечто большее: творящая сила поэзии. Как же отваживается обращаться к ней человек, который с такой горькой готовностью открещивается от своей причастности к "изящной литературе"? И почему возникает подобное творческое самоотрицание? Таковы были вопросы,, назревшие у меня по мере того, как я, завлекаемый повествованиями Штрайха, уходил в его лабиринты. Есть какое-то противоречие между необходимостью прибегать к поэзии и нежеланием принять ее высокие требования и ответственность. Может быть, этот отказ "от духа свята" искусства был вызван недооценкой, равнодушием критики к труду человека. В романе Томаса Гарди "Джут незаметный" рассказывается о том, как художник-каменотес постепенно растворялся во всевозможных бытовых и сложных романтических неурядицах. Может быть, и Штрайх, подумал я, "Штрайх незаметный" дал проникнуть в свою душу идущей извне недооценке его труда. И вот она превратилась в какую-то иронию над самим собой, которая во мне вызывала чувство неловкости, когда я разговаривал со Штрайхом. Нужно беречь свое поэтическое самоощущение, романтику своего труда! Не допускать гаснуть в себе ни при каких условиях этому огоньку. С этим чувством, которое было близко к волнению, я закрыл последнюю страницу книг Штрайха. И вот прошло еще пять лет. Штрайх мог праздновать почти сорокалетие своего труда, остававшегося невидимым, подобно длинному стр. 253 -------------------------------------------------------------------------------- ходу крота. Опять была весна и снова, как прежде, она шла в жизнь с огромной силой, вороша то, что дремало, и подымая силы на что-то не ведомое. Вспомнилась и эта история. Вспомнилась она мне на юбилее профессора И. Н. Розанова, который рассказал, что его интерес в литературоведении определила, когда он еще был студентом, одна фраза "Путешествия в Арзрум" Пушкина; "Люди верят только славе..." - Я был молод, - сказал Иван Никанорович, - и не мог принять этот жестокий закон. И я решил заняться разработкой наследия тех писателей, о которых писали меньше всех. Решил посвятить себя тем, кто оказался обойденным славой, кто остался в тени. Мне казалось удивительным эта нравственное оправдание литературоведом тематики своих научных работ. Я скорее услышал эти слова сердцем, нежели принял как объяснение. Конечно, И. Н. Розанов писал и о великих русских лириках. Но зато он разыскал затерянных во мгле времени авторов народных песен, Вот почему, чествуя И. Н. Розанова, я провозгласил тост не только за талант и сердце героя торжества, но и за незаметного Штрайха. И возвращаясь домой, стараясь объединить все пережитое, я дал себе слово написать очерк о Штрайхе Незаметном. Апрель 1941 год. 2 Когда этот очерк наконец был написан, я позвонил С. Я. Штрайху, чтобы просить разрешения его опубликовать. Но только я начал знакомить его с содержанием очерка по телефону, как почувствовал волнение своего собеседника. - Вы разрешите, - сказал Штрайх, - я приеду к вам. Я не отниму у вас много времени, - Разумеется, я буду рад вас видеть. Штрайх взобрался ко мне на восьмой этаж в доме по проезду Художественного театра, запыхавшись, с видом человека, сделавшегося соучастником экстраординарного события. Он жадно и сосредоточенно прочитал мой очерк. - Я ничего подобного не читал о себе. Я не знаю, чем объяснить такое внимание, и чрезвычайно вам благодарен за то, что вы написали. Но только вы написали свой очерк зря. - Почему же зря? - изумился я. - Ваш очерк все равно не напечатают. Ну, скажите, кого может интересовать какой-то Штрайх? Вы, конечно, не предупредили ни журнал, ни газету. Но, простите, писать для себя в нашем возрасте - это каприз миллионера. Я вас к ним не причисляю. - Ну нет, - ответил я, задетый за живое. - Разве я не могу принести в редакцию то, что мне представляется важным, существенным? Разве критиков печатают только тогда, когда они предварительно договариваются с редакцией о теме? Я отнес свой очерк в "Литературную газету". А. Фадеев, который был в то время редактором газеты, прочитав и еще раз полистан очерк, сказал: - Видишь ли, Корнелий, собственно, нет повода печатать сейчас твою статью о Штрайхе. Вот если бы был его юбилей какой-нибудь". И Фадеев раскатился тем тоненьким смехом, которым он великолепно мог прикрывать самые сложные ситуации. - Впрочем, нет видимых причин и отклонить твой очерк. Кроме того, мне нравится, как он написан. Я сдам его в набор. Итак, "Незаметный Штрайх" занес ногу на первую ступень - если не славы, то во всяком случае некоторой известности и признания. "Незаметный Штрайх" был набран "подвалом" и поставлен в номер, но в последний момент был вытеснен каким-то срочным материалом. - В следующем номере обязательно напечатаем, - успокаивал меня Фадеев. "Незаметный Штрайх" не появился ни в следующем номере, ни в других номерах, последовавших за ним. стр. 254 -------------------------------------------------------------------------------- А дальше вступил в действие некий таинственный закон так называемого газетного загона. Этот закон хорошо знают все те, кто работал в редакциях газет. Всякий загон фатально стареет не только в глазах выпускающего, но и всей редакции. Он почему-то теряет свои права появиться в свет, подобно тому, как девушка, которая слишком долго засиделась в старых девах, теряет шансы найти жениха. Прошло полтора месяца. Грянула война... Я встретил Штрайха после истории с "Литературной газетой" уже в сентябре 1942 года у дверей тогдашнего директора Гослитиздата - добрейшего П. И. Чагина. Штрайх отвел меня в сторону для конфиденциального разговора. - Я, разумеется, понимаю, что война и что тут не может быть дел ни до каких Штрайхов, но, видите, я предсказывал, я говорил, я знал, что ваш очерк не будет напечатан. Он все равно не был бы напечатан, даже если бы не было войны. Из-под своей выцветшей шляпы он посмотрел на меня с каким-то победным чувством,, как человек, лучше других знающий свою судьбу, которую ничто не в силах изменить. Он хотел сказать, что предупредил меня не тратить зря свое время на эту ненужную затею. , - Клянусь вам, Соломон Яковлевич, очерк был уже набран, он уже стоял в номере, - сказал я почти с отчаянием. Но Штрайх улыбнулся снисходительной, извиняющей меня улыбкой. Она точно говорила мне: "У меня нет причин вам не верить, но не заставляйте меня верить в нелепое, я-то ведь лучше знаю свою жизнь. Зачем испытывать судьбу?" В дни Отечественной войны Штрайх написал новую книгу о знаменитом русском кораблестроителе, Герое Социалистического Труда, академике А. Н. Крылове. Однако при распределении литеров, пайков и лимитов Штрайха отнесли к самой последней категории. И вот тогда - я единственный раз в жизни увидел Штрайха робко напоминающим о том, что он является литератором, имеющим право хотя бы ежедневно обедать. Для этого он решил на старости лет получить ученую степень. - Мне не важно какую, - сказал мне Штрайх, - кандидата или доктора. Для вечности это безразлично, но они обе дают право на литер "Б" и абонемент. Кроме того, я не посмею претендовать на высокие ученые звания. Кто я такой, чтобы входить в "храм науки". Но, представьте, есть люди, которые считают, что я не очень испачкаю половики в передней этого храма. При этом Штрайх вынул из портфеля бумагу с ходатайством о присуждении ему ученой степени по совокупности трудов, без защиты. Эта бумага была подписана многими уважаемыми людьми во главе с академиком Крачковским. Конечно, и Крачковский, и Тарле, и Косминский, и многие академики и члены-корреспонденты знали работы Штрайха. Но Штрайх показал мне эту бумагу как-то бочком, заслонясь от других, точно он показывал какой-то разоблачающий его документ. Однако в Комитете по делам высшей школы кто-то из инструкторов сказал Штрайху, что ему не полагается научная степень без защиты диссертации. Он должен пройти все ступени научной иерархии. В Московском университете Штрайх, как начинающий, защищал свои труды и был награжден званием кандидата филологических наук. Ему шел тогда седьмой десяток. Штрайх принял из рук судьбы свой кандидатский диплом, который по возрасту годился в игрушки его внукам, как некий дар. Он встретил эту бумажку, словно жар-птицу, залетевшую на склоне лет в его дом, чтобы озарить его жизнь золотым светом почета. Диспут на Ученом совете Московского университета невольно превратился в праздник уважения к великому труженику Штрайху. Чужие люди пришли на его защиту, и все наперебой стремились высказать ему свои симпатии. Штрайх был потрясен самым искренним образом. Незаметный Штрайх сумел сделать заметным то, что многие из нас уже разучились замечать: силу самых простых радостей, маленьких подарков, счастье нового утра, потому стр. 255 -------------------------------------------------------------------------------- что каждый новые день со всем тем, что ои несет нам, всегда есть дар бытия. И на этом вечере, видя необычно раскрасневшегося старика с голой головой, я подумал про себя: "Ты победил меня, галилеянин". Апрель, 1946 год. 3 ...И вот еще дальше ушло время. Штрайха нет. Чтобы вспомнить даже год, когда он умер, мне, признаюсь, пришлось наводить справки. Я узнал, что он навсегда заснул на диване весной 1957 года. Ему было около 80 лет. А на столе лежали его рукописи, справки и раскрытые книги... Штрайх Незаметный! Ты трудился всю жизнь над примечаниями к трудам других людей. Ты был Человеком-Примечанием. Теперь я пишу примечание о тебе. Не скорби, неизвестность - судьба миллионов и миллионов людей. Может быть, следует добавить еще одну деталь к Незаметному Штрайху: после смерти в его письменном столе нашли запечатанный пакет. Это была единственная за всю его жизнь просьба, с которой он обратился в Союз, Штрайх просил тело его сжечь, а прах развеять по ветру. Но Штрайх Незаметный был прав, он лучше, чем я, знал свою судьбу: просьба его так и не была исполнена. Ведь люди верят только славе... стр. 256

Опубликовано на Порталусе 28 января 2011 года

Новинки на Порталусе:

Сегодня в трендах top-5


Ваше мнение?



Искали что-то другое? Поиск по Порталусу:


О Порталусе Рейтинг Каталог Авторам Реклама