Источники раннесредневекового права таковы, что формально-логический анализ их без учета культурно-исторической специфики эпохи почти со стопроцентной вероятностью заводит в тупик. Понимание этого пришло в науке не сразу. Первооткрыватели русской древности долгое время воспринимали юридические памятники "непосредственно", отводя им ту же роль, какую играло писаное законодательство в новое время. Появление писанного текста без сомнений связывалось с деятельностью государства и принималось в качестве очевидного доказательства его практического использования в процессе судопроизводства. Это касалось и "Русской правды", и княжеских уставов, и многочисленных текстов греко-римского законодательства. В последнем случае признаком их практического использования считалось появление славянского перевода.

Одним из первых сомнение относительно такой аксиоматики высказал В. О. Ключевский, считавший, что "Русская правда" является не актом государственной кодификации, а сборником княжеских установлений, составленным частным лицом¹.

Следующий логический шаг сделал В. И. Сергеевич, высказавший сомнение в практической значимости текста "Русской правды". По его мнению, большое количество списков не является доказательством практического использования текста. Сергеевич указывал на то обстоятельство, что "Русскую правду" переписывали вплоть до XVII в., когда действовали уже совсем другие нормы. Кроме того, по его мнению, важно учитывать малописьменный характер древнерусского общества, в котором княжеские судьи вряд ли могли пользоваться книгой, а судили согласно местным обычаям².

Идеи и доводы Ключевского и Сергеевича, однако, в дальнейшем практически не привлекали внимания исследователей. Историки права оставляли вопрос практического использования текстов в стороне и занимались исключительно анализом содержащихся в них правовых норм. Зачастую это приводило к полной потере понимания исторических особенностей эпохи. И вот уже снова князь Ярослав "издает" "Русскую правду", а на Руси "развивается юридическая мысль" и пр. Причина этого отчасти заключается в том, что "Русская правда" и другие правовые памятники долгое время изучались изолированно, вне связи с

Долгов Вадим Викторович - доктор исторических наук, профессор Удмуртского государственного университета.

тем традиционным рукописным окружением, в котором существовали эти памятники в составе сборников, а это мешает пониманию контекста более широкого, социокультрного.

Сам факт популярности в древнерусской культуре богословско-юридических сборников является показательным. Типичный пример такого сборника - "Мерило праведное", представленное несколькими списками. Древнейший, Троицкий (XIV в.), фототипическим образом издан М. Н. Тихомировым³.

Состав сборника неоднороден: первую его часть составляют нравоучительные тексты, подобранные составителем фрагменты различных переводных (в большей степени) и оригинальных (в меньшей степени) произведений. Далее идут избранные фрагменты из весьма разнородных юридических памятников: законов Моисея, Эклоги, Прохирона, "Закона судного людем" и пр. Кроме того, сборник содержит самый исправный список "Русской правды" в пространной редакции. Исследователи отмечают, что "все это разнообразие статей организовано единым замыслом, единой направленностью всего сборника"⁴.

Однако, что это за замысел? Какова была логика подбора текстов? Вопросы эти почему-то ускользают из сферы внимания исследователей. Примером может служить процитированная несколькими строками выше работа Г. А. Николаева. По его мнению (с которым, конечно, невозможно не согласиться), сама форма систематизации материала в сборнике имеет не юридический, а богословский характер. Но при этом он считает, что "такое четкое построение глав Мерила объясняется скорее всего стремлением к удобству пользования книгой, поскольку, по предположению историков права, Мерила Праведные предназначались для пользования судьям высокого звания - митрополитам и князьям"⁵. Но если книга использовалась судьями, то почему систематизация в сборнике выполнена вовсе не по юридическим критериям? Этот напрашивающийся вроде бы вопрос, однако, оставлен без внимания. Между тем ответ на него позволяет понять, каково было функциональное назначение этого сборника (и прочих юридических текстов) на Руси. Была ли эта рукопись предназначена для руководства в деле реального судопроизводства? В этом есть большие сомнения.

Проанализируем основные составные элементы "законодательной" части памятника.

Тексты византийского происхождения.

Сергеевич сомневался в практическом использовании текстов "Русской правды", но был уверен в использовании текстов греческого происхождения (ввиду существенно более высокого уровня книжной учености духовенства).

Однако и с византийским правом все не так просто: в какой степени использовалось на Руси византийское право и с какого времени?

Важнейшим сборником византийских законов, получившим широкое распространение в славянском мире в целом и на Руси в частности, была Кормчая (или Номоканон). Славянский текст Кормчей появился на Руси с началом христианства и довольно активно использовался русскими книжниками⁶.Однако следует различать характер использования текста в деятельности книжника и в деятельности судьи⁷. "Определения" Владимирского собора 1274 г., изложенные в грамоте митрополита Кирилла II, показывают, что в практической плоскости дела обстояли весьма печально: "Тем бо аз Кюрил, смиреныи митрополит всея Роуси, многа оубо видением и слышанием неустроение церквах, ово сице дьржаща, ово инако, несъгласия многа и гроубости, или неоустроением пастоушьскым, или обычаем неразумия, или неприхожением епископ, или от неразоумных правил церковьных"⁸. Митрополит высказывал надежду на исправление ситуации с получением нового сербского перевода Кормчей,

который, возможно, отличался от предыдущих наличием комментариев⁹. Но как высказанные в общем виде сетования митрополита Кирилла, так и сам характер "определений" показывает, что по крайней мере в конце XIII в., спустя почти 200 лет после появления на Руси славянской Кормчей, ее установления не соблюдались даже в сугубо церковных вопросах.

В светском же законодательстве следов влияния византийского права на русскую судебную практику еще меньше. Этот вопрос привлек внимание младшего современника Сергеевича М. И. Бенеманского. В исследовании, посвященном судьбе Прохирона в русском церковном и светском законодательстве, он уделил специальное внимание тому, насколько византийские нормы были жизненны на Руси. Вывод Бенеманского категоричен: византийские реалии настолько сильно отличались от русских, что существенная часть статей долгое время оставались в русском праве "мертвым материалом"¹⁰, не находя никакого практического применения. Чуждыми были брачные традиции, имущественные отношения и пр. Совершенно по-разному в Прохироне ("Законе градском") и в "Русской правде" трактуется наследственное право¹¹. Совершенно различный подход к наказаниям (отсечение руки в византийском праве против штрафов и пеней "Русской правды"). Первые следы приговоров, вынесенных согласно установлениям Прохирона, появляются не ранее XVI века¹². Почти исключительно "культурная" (в аксиологическом понимании этого слова) функция правовых текстов византийского происхождения была показана В. М. Живовым¹³.

Интересную концепцию судьбы Эклоги, важного византийского свода законоположений, на Руси предложил Л. В. Милов. По его мнению, перевод Эклоги был сделан на Руси сразу после принятия христианства в связи с попыткой перейти от традиционного русского права к нормам византийского законодательства. Реформа провалилась. Это, в свою очередь, вызвало необходимость составить кодекс на основе восточнославянского обычного права, чтобы восстановить status quo и ликвидировать последствия неудачной реформы¹⁴. Концепция Милова, однако, не объясняет, для чего нужно было столетиями переписывать законодательный памятник, вышедший из употребления сразу после своего появления в русской книжности?

Очевидно, что объяснить это практической в узком смысле слова надобностью невозможно.

Русские юридические тексты. "Русская правда".

По мнению Ключевского, построение текста "Русской правды" свидетельствует о том, что составлена она частным лицом: текст выглядит не как прямое волеизъявление правящей верхушки, а как некая сторонняя фиксация княжеских решений. "Русская правда" в таком случае является не актом государственной кодификации, а церковной записью действовавшего обычного права. Помимо структуры текста правоту историка показывает анализ "рукописного контекста", в котором встречаются сохранившиеся списки "Русской правды": большая часть сохранившихся рукописей имеет церковное происхождение.

Впрочем, один из элементов концепции Ключевского все-таки вызывает сомнение. По его мнению, "Русская правда" представляла собой "синоптическую" запись местного русского права для нужд церковных судей, вершивших правосудие по нецерковным делам мирян, находившихся под церковной юрисдикцией. "Церковный суд по нецерковным уголовным и гражданским делам, простиравшийся только на церковных людей, должен был производиться по местному праву и вызывал потребность в письменном своде местных законов, каким и явилась Русская Правда". Кроме того, по мнению Ключевского, церковный составитель специально отбирал те положения, которые могли пригодиться в церковном правосудии, и выпускал те, которые не могли пригодить-

ся: "Церковный кодификатор воспроизводил действовавшее на Руси право, имея в виду потребности и основы церковной юрисдикции, и воспроизводил только в меру этих потребностей и в духе этих основ"¹⁵.

Однако перечень лиц, фигурирующих в "Русской правде", гораздо шире круга "церковных людей", состав которых четко определен Уставом Владимира. Среди этой весьма специфической публики немыслимы мужи, ударяющие друг друга не вынутым из ножен мечом, умирающие без сынов бояре и дружинники, владельцы холопов, купцы, пустившиеся в торг с чужими кунами. В "Русской правде" представлены не все сферы права, но все слои общества: от высших, бояр и дружинников, до низших - смердов и холопов. Большая часть этих людей никогда не могла попасть в сферу действия церковного суда по нецерковным делам.

Для чего же был проделан этот труд?

Во-первых, и летописный сюжет о том, как греческие епископы наставляли князя Владимира в судебных делах¹⁶, и поучения митрополита Никифора¹⁷ показывают, что церковь считала своим долгом "воспитывать" княжескую власть в делах управления. В связи с этим логично предположить, что запись "туземных", по выражению Ключевского, законов могла использоваться в качестве пособия в этом деле. Иначе говоря, составленный церковным книжником "синопсис" местного права совсем не обязательно должен был использоваться исключительно для нужд церковного суда. Но опосредованно, через "воспитание", мог служить пособием и для суда светского.

Во-вторых, источником заблуждений при анализе социальных и культурных реалий эпохи раннего средневековья является иногда стремление приписать им строгую рациональность, не свойственную эпохе. Современный исследователь подсознательно исходит из положения, что запись законов потребовалась для нужд судопроизводства. Но это совсем не обязательно. Как уже упоминалось, в Древней Руси на протяжении столетий писали и переписывали законы, не имевшие никакого отношения к реальной жизни. Значит, могли действовать мотивы непрагматические.

Древнерусская "высокая" книжная культура усваивала элементы византийской. Примеров прямого воспроизводства византийских образцов не так много, но многие значимые достижения становились примером для подражания. Как чтение византийских хроник стало толчком для создания русских летописей, так и знакомство с памятниками византийского писаного права могло дать образец для записи своих, русских законов. При этом как летописи не копируют буквально по стилю и компоновке греческие хроники, так не копирует Прохирон или Эклогу и "Русская правда" (оставаясь, как было неоднократно замечено исследователями, типологическим "родственником" западным "варварским" правдам). Вместе с тем влияние византийских образцов и в летописной и в "законописной" (не законодательной) сферах ощущается довольно отчетливо.

По мнению Живова, русское законодательство "стояло вне культуры" (в аксиологическом смысле этого слова) и поэтому включалось в сборники, подобные "Мерилу праведному", для практических целей (в отличие от византийских текстов, обладавших "культурным статусом", ради которого их и переписывали)¹⁸. Отчасти это, возможно, верно. Изначально для составителя-христианина только византийские тексты являлись элементами "культуры" (в терминологии Живова). Но постановка русских текстов в один ряд с византийскими никаким образом не могла облегчить практическое их применение (удобней в таком случае было бы сделать отдельный сборник актуальных правовых текстов). Дело именно в том, что, помещая византийские и русские тексты в одной рукописи, составитель сборника утверждал их аксиологическое равен-

ство, показывал, что "Русь ничем не хуже Византии". Идея эта является чрезвычайно важной для первых веков христианской Руси - она нашла выражение и в "Слове о законе и благодати" митрополита Илариона, и в "градостроительных текстах" русских городов, организовавших сакральное пространство по константинопольскому образу, и в многих других фактах¹⁹.

Система текстов в "Мериле праведном".

Что же касается "Мерила праведного", то первое обстоятельство, которое заставляет усомниться в его практической судебной функции, заключается в том, что большая часть этой рукописи (юридические тексты греческого происхождения) имела весьма слабое отношение к условиям русской действительности, а "Русская правда" хоть и отражала состояние правовой системы, но не была востребована в качестве писанного текста.

Кроме того, статьи в рукописи систематизированы не по юридическому, а исключительно по богословскому основанию. Если бы книгу предполагалось использовать как практическое руководство для судей, гораздо логичней выглядел бы иной принцип: по видам правонарушений или по областям права.

Наконец, нельзя не видеть, что нормы, изложенные в разных частях рукописи, зачастую прямо противоречат друг другу. Очевидно, что составитель сборника, проводя систематизаторскую работу, совершенно не имел в виду согласование норм в единую систему. Его этот аспект, по-видимому, совершенно не волновал.

Назначение сборника, формы его использования.

Для чего же в таком случае было составлено это "Мерило"? Ключ к пониманию его назначения дает первая, "нравоучительная" часть сборника. Собственно, сборник вовсе не делится на две части - "нравоучительную" и "практическую". Он весь, целиком предназначен для нравоучительного, духовного чтения. Книжник собрал все, что касалось вопросов правосудия из всех доступных ему источников. Тексты Эклоги, Прохирона, "Русской правды" помещены в нем на тех же правах, что цитаты из Библии, летописи и пр.

О том, что функционально сборник однороден, можно заключить и по состоянию самой рукописи: степень "зачитанности" ее страниц совершенно не меняется от фрагмента к фрагменту - книгу читали от начала до конца, а не использовали в качестве практического пособия (в этом случае страницы с текстом, скажем, "Русской правды" хранили бы следы более интенсивного использования).

Механизм работы с правовыми текстами существенно отличался от современного. Во-первых, в судопроизводстве учитывалась неграмотность подавляющего большинства населения и недоступность книги. То есть возможность проверить соответствие принятого решения писаному закону практически отсутствовала.

Во-вторых, в качестве судей выступали князья, бояре или княжеские тиуны, само положение которых вряд ли оставляло возможность как-либо контролировать их деятельность и оспаривать решения.

И, в-третьих, обилие рукописей с законами, не имеющими большей частью утилитарного значения, заставляет искать иные резоны составителей и переписчиков. Конструкция известных сборников свидетельствует об их духовном, символическом, идеологическом и нравоучительном назначении. "Книга с законами" воспринималась почти исключительно в сакральном ключе. Писанный кодекс нужен был не столько для практической работы как таковой, сколько как материальное воплощение "духа правосудия", как "священный предмет".

Это, конечно, не означает, что юридические сборники не имели никакой связи с реальной жизнью. Добросовестный и образованный судья, готовясь к

выполнению своих обязанностей, очевидно, читал сборники, подобные "Мерилу", проникался их духом, что-то, наверно, запоминал, но выносил решение не по букве закона (что было бы невозможно ввиду противоречивости приведенных в таком "кодексе" норм), а исключительно по внутреннему убеждению.

Интересная "картина из жизни" княжеского правосудия изображена в одном из немногих оригинальных русских текстов, вошедших в состав "Мерила праведеного" - "Наказании" Симеона, епископа Тверского. Повествование Симеона напоминает "экземплы" (example), популярные в западноевропейской учительной литературе. Сам епископ представлен в нем не в качестве автора, а в качестве персонажа, сказавшего меткое слово на княжеском пиру. "Костянтинъ князь полотьский, нарицяемый безрукий, оу собе в пиру, хотя оукорити тивуна своего не о чемъ, рече пискупу пред всеми:

- Владыко, кде бытии тивуну на овемь свете? Семенъ пискупъ отвечалъ:

- Кде и князю.

Князь же, не оулюбивъ того, молвить пискупу:

- Тиоунъ неправду судит, мзду емлетъ, люди продаетъ, мучить, лихое все дееть, а язъ что дею?

И рече пискуп:

- [Яко тиун], тако и князь, давъ волость лиху человеку губити люди, князь во адъ, и тиун с ним во ад"²⁰.

Очевидно, мудрая отповедь епископа первоначально бытовала в качестве устного анекдота и была записана безвестным составителем "Мерила" наряду с другими нравоучительными текстами, помещенными в первой части сборника.

Едва ли княжеский тиун (фигура явно типичная), подобный тому, что изображен в "Наказании" Симеона, тиун, который "неправду судит, мзду емлетъ, люди продаетъ, мучить, лихое все дееть", утруждал себя каким бы то ни было чтением. Дела решались в русле вольно трактуемого обычного права, роль которого (даже в эпоху полной казалось бы кодификации) оставалась все-таки весьма значительна.

Функции юридических текстов в XV-XVI вв.

В целом ситуация с функционированием писаного права с древнейших времен и по крайней мере до XVI в. оставалась фактически неизменной. Этим обстоятельством объясняется и тот факт, что знаменитый Судебник 1497 г. известен лишь в одной рукописи (изначально входившей в состав аналогичного церковного сборника), хотя, казалось бы, сам характер этого документа предполагает широкое тиражирование.

Отсутствием строгой ориентации судьи на писаный закон вплоть до XV- XVI вв. объясняются существенные разногласия между тем, как описывает русскую правовую систему Герберштейн, и текстом Судебника 1497 года. При этом противоречия обнаруживаются в принципиальных вопросах. Например, Герберштейн пишет, что пойманный вор после наказания кнутом может быть выдан обвинителю, тогда как Судебник прямо это запрещает. Или отношение к послушеству: в Судебнике нет принижения выступающего в процессе простолюдина в качестве свидетеля, а Герберштейн пишет: "Свидетельство одного знатного мужа имеет больше силы, чем свидетельство многих людей низкого звания", что, по мнению исследователей, ближе к реальности. Исследователи часто расценивают эти его указания как неточные, считая, что посол передает трактовку какой-то иной нормы или "упрощает" известную нам норму (то есть, по сути, ошибается)²¹. Но дело в другом. Характер повествования Герберштейна показывает, что он черпал сведения не только в письменных источниках, но был свидетелем реальных судебных заседаний (например, он в мелочах описывает обычный порядок проведения судебного поединка, доспехи участ-

ников, используемое оружие и пр). Герберштейн - наблюдатель въедливый и точный. Поэтому перед нами, скорее всего, свидетельство того, что если судебные решения соответствовали букве Судебника, то весьма приблизительно.

Также показательны в этом отношении материалы так называемых "правых грамот" - документов, фиксировавших решения княжеского суда. При всей детальности, с которой судебный писарь фиксировал поступившие к судье "грамоты", никаких упоминаний или ссылок на какие бы то ни было кодексы (материалы Судебника или предшествующих ему источников права) нет²². Изредка встречаются апелляции к "старине", но и только. Судья рассматривает представленные документы и свидетельские показания и выносит решение по внутреннему убеждению, не опираясь ни на какие законодательные установления или тексты.

Смысл подобных источников, как не раз было уже сказано, следует рассматривать с учетом религиозного мировоззрения человека раннего средневековья.

Исследователи неоднократно отмечали, что тексты, порожденные византийской книжной традицией, приобретали на Руси сакральный ореол, выстраиваясь в своеобразный "пантеон", необходимый прежде всего для нужд духовных, для почитания, нравоучения, а не для реального использования, даже если в породившей их среде они выполняли вполне утилитарные функции. Малописьменный характер древнерусского общества и все, что нам известно о реальном судопроизводстве в XI-XIV вв. (произвол княжеских слуг и тиунов), заставляет думать, что и "Русская правда" как писаный свод была создана не для целей непосредственного использования в судебном процессе (право все еще не нуждалось в письменной фиксации), а как русской аналог образцовых византийских "законных" текстов. Создание "Русской правды" типологически близко созданию русских летописей по примеру византийских хроник и канонизации первых русских святых, пополнивших ряды православных греческих святых. Создание письменного свода входило составной частью в духовную и идеологическую работу по формированию образа Руси как великой православной державы.

Сказанное о "Русской правде" можно распространить и на времена более поздние.

Не изменявшиеся на протяжении столетий формы бытования в русской книжной традиции переводных византийских памятников права (Прохирона, Эклоги), "Русской правды" и Судебника 1497 г. наталкивают на мысль, что использование в процессе судопроизводства могло быть не единственной и даже не главной целью их создания. Некий "свод законов" мог быть нужен для того, чтобы просто быть. Выполнять функцию символа законности и служить материалом для назидательного чтения.

Примечания

1. КЛЮЧЕВСКИЙ В. О. Русская история. Полный курс лекций. Кн. 1. М. 1993, с. 180 - 181.

2. СЕРГЕЕВИЧ В. И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб. 1910,

с. 100 - 101. При этом историк отнюдь не отрицал научной ценности "Русской правды" как практически единственного отражения права породившей ее эпохи.

3. Мерило праведное. М. 1961.

4. НИКОЛАЕВ Г. А. "Мерило Праведное" (Заметки о составе памятника). - Православный собеседник (Казань), 2007, вып. 1(14), с. 74 - 83.

5. Там же, с. 80.

6. ПАВЛОВ А. С. Первоначальный славяно-русский Номоканон. Казань. 1869, с. 11 - 15.

7. Исследователи часто выпускают это обстоятельство из виду. См., например: МАКСИМОВИЧ К. А. Греко-римское право в Древней Руси. В кн.: Первый Российско-греческий форум гражданских обществ: Российско-греческие государственные, церковные и культурные связи в мировой истории. Афины- М. 2008, с. 40 - 43.

8. 1274 г. Определения Владимирского собора, изложенные в грамоте митрополита Кирилла II. В кн.: Памятники древнерусской церковно-учительской литературы. Вып. 1. СПб. 1894, стб. 85.

9. ПАВЛОВ А. С. Ук. соч., с. 73.

10. БЕНЕМАНСКИЙ М. И. Закон градский. Значение его в русском праве. М. 1917, с. 116.

11. ДЮВЕРНУА Н. Л. Источники права и суд в Древней России. Опыты по истории русского гражданского права. М. 1869, с. 327 - 328.

12. БЕНЕМАНСКИЙ М. И. Ук. соч., с. 153.

13. ЖИВОВ В. М. История русского права как лингвистическая проблема. В кн.: ЖИВОВ В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М. 2002, с. 219 - 225.

14. МИДОВ Л. В. Византийская Эклога и Правда Ярослава. В кн.: ГЕННАDIОЕ (к 70-летию Г. Г. Литаврина). М. 1999, с. 129 - 142.

15. КЛЮЧЕВСКИЙ В. О. Ук. соч., с. 186, 185.

16. ПСРЛ. Т. 1. М. 1997, стб. 127.

17. Послания митрополита Никифора. М. 2000, с. 70 - 73.

18. ЖИВОВ В. М. Ук. соч., с. 223.

19. Ab Imperio, 2004, N 3, с. 113 - 131.

20. Правда Русская. Т. 1. М. -Л. 1940, с. 97. Конъектура и знаки препинания в диалоге мои. - В. Д.

21. СЕВАСТЬЯНОВА А. А. Примечания. В кн.: Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московии. М. 1988, с. 320 - 321.

22. Акты, относящиеся до юридического быта Древней России. Т. 1. СПб. 1857, с. 163 - 244.