"Макара Нагульнова я узнал бы на улице, в толпе, на расстоянии. Я узнал бы его по твердой и напряженной повадке бойца, всегда готового встретить нападение, по лицу, отточенному болью старых ран и постоянной тревогой за большое дело.

- Товарищ Макар, это вы? Из Гремячего Лога, из "Поднятой целины"?

...И стал бы с волнением ждать разговора о мировой революции..."

Свободно вылившаяся "преамбула" эта, открывающая одну из статей новой книги Марка Чарного, остановила наше внимание не случайно. Конечно, она очень непохожа на чинные, "эпически" высокопарные зачины многих работ о М. Шолохове. Но дело не только в этом.

Есть в критической манере М. Чарного эта взволнованность, есть искренняя влюбленность в любимые книги и любимых героев, особое видение их. Он не стесняется вынести свои простые, естественные впечатления на суд читателя наравне с теоретическими соображениями. И правильно делает.

Эмоциональность не вредит ясности научного изложения, а усиливает его убедительность. И если этой страстности еще мало в наших статьях, то от этого страдает, несомненно, и воздействие заключенных в них теоретических, научных истин.

Но откуда сухость, скучный тон в разговоре о литературе? На наш взгляд, очень верно замечание Е. Стариковой: "Говоря о художественных произведениях, мы слишком часто применяем слова "правильно" или "неправильно" и слишком редко слово "прекрасно". Конечно, не так уж много появляется произведений, к которым можно по праву применить это слово. Но говоря о худо-


--------------------------------------------------------------------------------

М. Чарный, Жизнь и литература, изд. "Советский писатель", М. 1957, 504 стр.



стр. 222


--------------------------------------------------------------------------------

жественной литературе, мы обязаны видеть в ней хотя бы в потенциале, в идеале, в замысле явление эстетическое".

Присоединяясь к суждению Е. Стариковой, мы, как и она, ни в коей мере ае умаляем значения этих двух важнейших критериев "правильно" и "неправильно". В них критика произносит свой приговор действительности, в них же выполняет и свою роль учебника жизни. В любой статье Чернышевского, Добролюбова или Писарева мы ясно видим, что они считали общественно правильным в анализируемом произведении, а что - "неправильным". И если мы говорим о повышении доли "прекрасного" в наших суждениях о литературе, то только для того, чтобы дополнить основательность их, - сделать более вескими названные выше критерии общественной правильности и неправильности.

Позиция М. Чарного в значительной мере основательна именно потому, что необходимейшие "правильно" и ""правильно" проникнуты этим "прекрасно". О чем бы ни писал он - о романах А. Толстого, повестях В. Некрасова, стихах С. Кирсанова, - раньше всего он видит в литературе чудесное создание человеческого ума и фантазии. Отсюда - восторженность сопереживаний. Отсюда же - упрямая устремленность М. Чарного к спору, к полемике. Не находя порой острого противника среди собратьев по перу (а при некоторой приглаженности, бесколоритности многих статей это и впрямь трудная задача), он измышляет противника сам и спорит с ним - так построены две оригинальные статьи "Диалог о герое" и "Диалог о качестве". И даже ряд статей, где оппонента - вымышленного или реального - нет, по своей динамичности, порывистости, сгущенности примеров и доводов кажутся тоже высвобожденными из диалога речами одного из полемистов. И общей картины увлеченного спора не нарушает то, что порой в самый его разгар М. Чарный извлекает из книжного шкафа том Дидро, Лансона или Короленко, чтобы перевести голос на цитате. В эти моменты, когда критик не полагается на одну страстность интонации, а основывается на глубоких познаниях исследователя-специалиста, его позиция находит ту заветную точку опоры, пользуясь которой, он умеет интересно осветить некоторые важные проблемы литературного движения.

Несомненно, любимейшим писателем критика является А. Толстой. Ему посвящена добрая половина разделов книги. Об А. Толстом в последние годы появился ряд работ. Для сравнения остановимся на одном из исследований - на книге А. Алпатова "А. Н. Толстой" (изд. Московского университета, 1955). Известно, какую роль сыграла в судьбе писателя Октябрьская революция. Сам А. Толстой признавался: "Если бы не было революции, в лучшем случае меня бы ожидала участь Потапенко: серая, бесцветная деятельность дореволюционного, среднего писателя"... Но это стало ясно самому писателю много позднее. В первые же годы после Октября путь его к принятию революции был крайне сложен, был подлинным "хождением по мукам".

Как подходит к этому периоду в своей во многом интересной, но и во многом, как нам кажется, спорной книге А. Алпатов? Исследуя роман "Сестры" (1921), он так "рассортировывает" ошибки и верные мысли писателя: "В вопросе о самом главном - о родине, о России, о ее будущем - в романе дается столкновение двух резко контрастирующих взглядов... Полны пессимизма, бесперспективности взгляды офицера-дворянина Рощина: "Родины у нас с вами больше нет, - есть место, где была наша родина... Великая Россия теперь -

стр. 223


--------------------------------------------------------------------------------

навоз под пашню..." "Этой опустошенности, этому мрачному неверию, - цитируем дальше А. Алпатова, - писатель противопоставляет другой взгляд на родину..." А, Алпатов приводит известные слова другого героя романа - Телегина: "И теперь не пропадем. Великая Россия пропала! Уезд от нее останется, - и оттуда пойдет русская земля", - чтобы тут же все завершить таким комментарием: "В этом месте романа звучал именно голос самого писателя". Как знакома эта манера критики - "улучшать", упрощать все сложнейшие повторы жизни! Значит, "именно голос самого писателя" звучал только в правильных речах Телегина, но отнюдь не в ошибочных словах Рощина? Герой может ошибаться, заблуждаться, употреблять не "те" слова, но автор - никогда!

В действительности одни и тот же смятенный голос самого автора звучал и в словах Рощина, и в словах Телегина. И А. Толстой не только противопоставлял, но и сопоставлял эти мнения, относясь к обоим одинаково серьезно, вкладывая в каждое частицу своих мук и тревог.

Марк Чарный раскрывает содержание этого периода в жизни и творчестве А. Толстого иначе, не обходя всей мучительности исканий и разочарований писателя:

"Годы войны и революции обогатили Толстого большим критическим опытом в отношении старого представления о мире... Но еще не определилось мировоззрение новое. Было ясно, что никуда большей частью не годились ответы, которые давались раньше, но еще не было новых ответов на важнейшие вопросы, поставленные жизнью. А там, где нет новых ответов, там неизбежно начинают, хоть отчасти, звучать старые",.. И, конечно, как звучание одного из старых ответе как своеобразная иллюзорная опора для писателя в те годы, выглядит возвращение А. Толстого к теме, которая занимала большое место прежде, - к любви: "Эта тема приобрела теперь особую остроту, новый смысл: не является ли любовь той единственной ценностью, которая всегда несомненна в "этом мире переворотов, катастроф и сумятиц?"

М. Чарный внимательно прослеживает, как пробиваются в "Сестрах" эти настроения писателя, как, словно в противовес непонятным еще жестокостям жизни, расцветает любовь - да самая нежная - у героев романа. "Пройдут годы, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется одно только - кроткое, нежно любимое сердце ваше", - говорит Рощин Кате. И Телегин, как бы споря с А. Алпатовым, неожиданно говорит Рощину:

"Зачем скрывать от себя - выше всего желание счастья. Я хочу наперекор всему, пусть". М. Чарный совершенно справедливо замечает: "Это счастье мыслилось тоже как любовь". Оба героя оказываются вдруг схожими.

Конечно, это не снимает противоречия между ними в другом - в понимании смысла революции, ее исторического содержания. Здесь они находятся на разных ступенях, хотя оба искренне, честно озабочены судьбой России. И Рощин выглядит чужаком среди деникинского офицерства именно в силу этого.

Продолжая анализ эволюции А. Толстого, не улучшая истории ее, М. Чарный свежо и содержательно понял такой роман, как "Аэлита". О нем А. Алпатов сказал только, что "это социальный, научно-фантастический роман, в котором тема межпланетного полета, полета на Марс, дается в сочетании с проблемами социально-политическими".

стр. 224


--------------------------------------------------------------------------------

М. Чарный увидел в романе, в бегстве героя "Аэлиты" - Лося - на Марс, все те же искания большого писателя. Снова, в который раз, и Лось обращается за ответом к любви. "Когда начинается марсианская революция, Лось говорит красноармейцу Гусеву: "Я обещаю поддержать вас во всем, в чем хотите. Устраивайте революцию, назначайте меня комиссаром, если будет нужно - расстреляйте меня. Но сегодня, умоляю вас, оставьте меня в покое". Сегодня Лось ожидает Аэлиту. Любовь остается в центре вселенной, ее вдохновением, ее животворящим огнем", - пишет М. Чарный.

Критик понимает былые искания и страсти писателя и поэтому может позволить себе теплый юмор по поводу прекрасно видимых слабостей романа:

"А революция? Революция сама по себе. Она происходит по каким-то своим, неизвестным Лосю законам. Есть на Марсе угнетаемые, есть угнетатели... Есть и вождь угнетенных марсиан - Гор, гражданин с оппортунистическим малодушием. И, наконец, красноармеец Гусев, превращающий марсистов если не в... марксистов, то..."

При этом М. Чарный убедительно показывает, что в данном случае именно в "Аэлите" яснее всего обозначился крах старых ответов, незащищенность любовной гавани от социальных бурь: "В самом зените любви Лось чувствует "безнадежную жажду", "обман любви", "страшную подмену самого себя женщиной..."

Любовь самодовлеющая, всепоглощающая, занимавшая до сих пор одно из главных (если не самое главное) мест в творчестве А. Толстого, теряет прежний ореол. Она еще манит и господствует, но в самой себе скрывает уже неутолимость, незавершенность счастья, противоречие его".

Это подлинная, с интересом читаемая критика. И читателя немало порадует хороший вкус и наблюдательность и в "Диалогах", и в части статей о М. Шолохове, и о "Разгроме" А. Фадеева.

Однако М. Чарный не всегда остается на своей позиции. Облик его книги порой двоится, лица не общее выражение утрачивается, и мы с сожалением замечаем, что и убедительность статей резко падает.

Печатью упрощенчества, с которым он боролся в статье об А. Толстом, тронуты некоторые его собственные работы, в частности статья "Фома Гордеев и другие".

Как известно, кроме М. Чарного и до М. Чарного о "Фоме Гордееве" много писал Ю. Юзовский. Его суждения высказаны убедительно и определенно и вправе требовать серьезной полемики. Этого, к сожалению, не скажешь о полемике М. Чарного. Неуважение к оппоненту порой опережает доказательство его ошибок. Так могли возникнуть в его работе такие обороты: "Такова, с позволения сказать, "теория" Ю. Юзовского. Чудачная, мягко выражаясь, теория"; "Взял ли бы, однако, Горький Юзовского под защиту? Более чем сомнительно" и т.д.

Споры, дискуссии нам нужны, но в такого рода спорах истине трудновато родиться.

Однако о чем спор?

Спорна одна из вечных тем горьковедения, его "соблазняющая тайна" (К. Федин): горьковские купцы-бунтари Фома Гордеев, Егор Булычев и другие. Чем обусловлено их "выламывание" из своего класса, их протест? Что выражает он?

стр. 225


--------------------------------------------------------------------------------

И если подойти спокойно к идеям Ю. Юзовского, то можно заметить односторонность его построений. Так, Ю. Юзовский, в угоду по-своему понимаемому "вечному" в Горьком, ослабил временное, конкретно-историческое, и вот получилось, что раскаяние собственников вроде Фомы, их стихийный бунт определяются им как очередная вариация извечной борьбы "добра" и "зла", "человеческого" и "нечеловеческого". Отвлеченно-философское подавило в какой-то мере конкретно-социальное в этих образах. Но отсюда еще далеко до "толстовства", "фабианства" и прочих грехов, в которых обвиняет его М. Чарный.

С чем же связывает бунтарство Фомы сам М. Чарный?

"Фома мечтает о работе, за которую люди были бы благодарны и тысячу лет спустя. Фома мечтает о работе во имя общих интересов", - стеснительно вначале определяет его критик. Читателю чудится что-то от некрасовского Гриши Добросклонова, народного заступника. В дальнейшем М. Чарный уже уверенно превращает Фому в борца за народ: "Лунев и Гордеев бунтуют во имя общих, народных интересов". Однако почему Фома стал таким? Тут-то и начинаются самые неубедительные обоснования: "Ни Лунев, ни Гордеев не говорят непосредственно о земле для крестьян. Стихийные протестанты, они вообще не формулируют никаких политических программ (а почему, собственно, они должны говорить о земле для крестьян и формулировать политические программы? - В. Ч.). Но протест этих вчерашних крестьян (слово найдено! - В. Ч.) против насилия господствующих классов, против социального неравенства, против гнета полицейского режима (однако, это уже программа - " не маленькая! - В. Ч.) - является отражением нарастающей революции". Тут уж и Грише Добросклонову не дотянуться до Фомы.

И все это совершено на весьма шаткой основе, на том, что Фома "вчерашний крестьянин". Фактор происхождения, несомненно, играет значительную роль в формировании мировоззрения человека. Но не решающую.

В последующем анализе М. Чарный обращается к отцу Фомы, Гордею, мужику в первом колене, чья мужицкая кровь была, дескать, так горяча, что не остывала и в его сыне. И вот, совершенно неожиданно, попадает... Гончарову: "В противовес литературе, изображавшей людей народа часто в виде юродствующих "божьих людей" (как литературы - такого явления не было, при всем изобилии подобных образов. - В. Ч.), Горький видит в народе людей огромной силы ума, предприимчивости, воли. Если Гончаров противопоставил Обломову немца Штольца, то Горький Обломову и Штольцу вместе противопоставил Игната Гордеева, волжского водолива..." - с изумлением читаем мы.

Неубедительны и хронологические изыскания М. Чарного: "Интересно сопоставить хронологические даты, к которым относятся судьбы Обломова и Игната Гордеева. "Обломов" появился в 1859 году, "Фома Гордеев" был написан в 1899 году и начинается с указания: "Лет шестьдесят тому назад... служил водоливом Игнат Гордеев". Игнат Гордеев был современником Обломова. В этом есть полемическая острота". Конечно, Игнат был сверстником по возрасту к Рудина, и героев некрасовских "Современников", и лесковского Горданова, и купцов Островского. Он ел с ними хлеб одного урожая и, возможно, курил один и тот же табак и с Базаровым, и с Рахметовым (с последним он мог даже тянуть одну бурлацкую лямку)... Но ведь в произведении 90-х годов, надо пола-

стр. 226


--------------------------------------------------------------------------------

гать, отразились идеи этого времени, и отразились они по-горьковски. Современник по хронологии - вовсе не современник по идеям времени, выразившимся в нем. А. Толстой говорил, что литература - "это праздник идей". Их и нужно рассматривать.

стр. 227