Поэма "Владимир Ильич Ленин" уже давно привлекает к себе самое пристальное внимание исследователей. Вряд ли можно назвать другое произведение Маяковского, о котором писали так много. Общий характер поэмы, особенности сюжета, сливающегося с движением самой истории, единство вождя и народа, тема партии, сочетание эпоса и лирики, особенности композиции, стиля - эти вопросы широко освещались во многих статьях и монографиях.

При этом чаще всего предметом анализа, естественно, оказывалась поэма в ее окончательном тексте, как завершенное целое, итог творческого труда. Между тем немалый интерес представляет и самый процесс работы Маяковского над поэмой, запечатленный - хотя во многих отношениях и неполно - в записных книжках.

К слову сказать, рукописное наследие Маяковского в целом все еще остается недостаточно оцененным. Им пользуются чаще всего в целях текстологических. Однако большую помощь могут оказать записные книжки и рукописи для изучения процесса образного мышления. Они помогают понять особенности поэтического видения, наглядно ощутить, что образ - не художественная "иллюстрация" к тезису, но особая форма познания и оценки жизни; не застывшая картина, но прежде всего движение художественной мысли, постигающей жизнь в ее противоречиях и развитии. Иначе говоря, они помогают понять и почувствовать художественное произведение в его своеобразии, специфике. Не обращаясь к ним, не проникая в творческую лабораторию поэта, трудно представить себе, как же конкретно происходит то, что заключено в обиходном выражении - поэт мыслит образами.

* * *

Поэтическое мышление Маяковского по самой природе своей конфликтно и полемично. Утверждая дорогое, высокое понятие, он прежде всего решительно расчищает "рабочее место", ревниво следит, чтобы к лирическому образу не пристали чужеродные ходячие представления, отбрасывает опошляющий штамп.

Начиная "Стихи о советском паспорте", поэт отмечает бюрократическое преклонение перед "бумажками", чтобы затем, отделив от них паспорт, воспеть его как "дубликат бесценного груза".

стр. 20


--------------------------------------------------------------------------------

В поэме "Во весь голос", говоря о себе, он сперва высмеивает уныло "профессорское" изображение певца воды кипяченой и только потом рисует действительный образ поэта, революцией мобилизованного и призванного. Вспомним стихи "Блек энд уайт", "Парижанка", где опять-таки сначала "красавица", "рай-страна" - какими "вы себе представляете их", и потом - каковы они есть на самом деле.

В поэме о Ленине эта воинствующая полемичность выражена с особой силой. Начиная рассказ о великом вожде, Маяковский прежде всего обрушивается на омертвляющее представление о сверхчеловеке, стоящем над людьми.

Относиться к Ленину так - значит отнимать у него самое дорогое: его жизненность, человечность его дела, характера, облика; это значит отделять вождя от миллионов людей, замыкать в тяжеловесную раму портрета с толстым холодным стеклом.

Обывательское "величание" заслоняет подлинное величие вождя. Поэт отбрасывает иконописные эпитеты - они мешают постигнуть все богатство и силу ленинского гения, увидеть неповторимые черты вождя.

Тревога за то, чтобы не растворить живой облик Ленина в старых буржуазных представлениях о вождях-мессиях звучит в первых строках поэмы. Без Ленина невозможно "плыть в революцию дальше". Исказить образ Ленина - значит потерять ориентиры движения в будущее.

В записной книжке1 появляются строки:



Я боюсь
этих строчек тыщу
как ребенком
боишься фальши.





Дальше записывается строфа, которая - тоже после нескольких поправок - принимает такой вид:



Голос выскребу
будет резок,
чтоб от рифмы
не мяк, а креп,
чтобы просто
правду резал,
как режешь
ножом хлеб.





Это строфа очень большой силы. Верный своей поэтической манере, Маяковский доводит разговорное выражение почти до физиче-


--------------------------------------------------------------------------------

1 Краткую характеристику записных книжек N23 и N24,запечатлевших работу над поэмой, читатель найдет в примечаниях к шестому тому полного собрания сочинений поэта, а также в работе В. Арутчевой о записных книжках Маяковского (в подготовленном к печати томе "Литературного наследства", N 65 - "Новое о Маяковском").

Записные книжки N 23 и N 24, как и большая часть записных книжек поэта, хранятся в Библиотеке-музее Маяковского.



стр. 21


--------------------------------------------------------------------------------

ской осязаемости: в словах "правду резать" - в этом зерне образа, заложенном в языковом обороте, - он почувствовал нечто прямое, простое, предметное, совсем не условное и не метафорическое.

Однако сильная сама по себе строфа как бы сбивала интонацию повествования, полную тревоги за то, чтобы не исказить живой образ Ильича1 Маяковский вычеркивает строфу и набрасывает следующую:



За него
дрожу
как за зеницу глаза
чтобы не был
ложной
красотой оболган...





Затем во второй строке слова переставляются, чтобы усилить и выделить главное из них - "ложной":



чтобы ложной
не был
красотой оболган.





В третьем варианте еще конкретнее и осязаемее:



чтоб конфетной
не был
красотой оболган.





Здесь более непосредственно и ощутимо передана слащаво-клейкая, расхожая красота обывательских представлений.

Вначале эта строфа непосредственно примыкала к предшествующей и завершала собой вступление. Но потом между ними встали новые четверостишия.

Тревога не оставляет поэта. Слева на обороте набрасываются отдельные слова новой строфы, которая подхватывает ту же тему - боязнь фальши:



венчик
не закрыло
чтоб
настоящий
человечий
лоб





В этих словах уже обозначилось главное - стремление освободить от фальши облик великого вождя, показать его действительную мудрость, силу, человечность. Поэт решительно снимает сияющий "венчик", чтобы показать живого, подлинного Ленина.

Первоначальный набросок позднее развертывается в строфу, где воедино слиты зримые приметы и внутренние черты Ленина-вождя; нам открывается "настоящий, мудрый, человечий, ленинский огромный лоб".


--------------------------------------------------------------------------------

1 См. об этом также в статье В. Ракова "Из истории создания поэмы Маяковского "Владимир Ильич Ленин" (Ученые записки Бийского Гос. пед. Ин-та, вып. 1, Бийск, 1957, стр. 36 - 37).



стр. 22


--------------------------------------------------------------------------------

Возникает новая строфа - все о том же:



Я боюсь, чтоб шествия
и мавзолеи
поклонений установленный
статут
не залили б приторным елеем
Ленина стальную и ржаную
простоту.





Последняя строка получилась несколько надуманной. Слишком прямолинейно выражена здесь связь ленинской простоты с рабочим и крестьянским началом. В окончательном тексте - короче и естественней:



...ленинскую простоту.





И все эти строки, полные боязни, опасения, тревоги за ленинский образ, увенчиваются непреложным выводом:



голосует сердце -
я
писать обязан
по мандату
долга.





Та же тема - борьба с ложными представлениями о вожде - по-новому развертывается дальше, в отрывке "У нас семь дней". Здесь уже совсем иная интонация - внешне добродушная, но по сути своей довольно ядовитая. Поэт, перевоплощаясь, начинает говорить от имени маленьких немудреных людей, даже не людей, а людишек. Говорит о том же самом явлении, но уже с другой точки зрения - рисуя его таким, каким оно представляется человечку, привыкшему к однообразной, неизменной, будничной жизни. И строится этот полуобывательский монолог так: сначала, в первой строфе - о жизни как она течет, по раз и навсегда заведенному порядку, затем, во второй строфе - о том, что выходит за привычные рамки и что вызывает благоговейный, богобоязненный ужас-восторг и нарекается самыми высокими словами: "эпоха", "эра", "пророк", "гений", "царственный вид" и, наконец, "дар божий". Так, по восходящей кривой, нагнетаются все более восторженные слова, овеянные в конце уже почти религиозным обожествлением. Переход от буднично-обывательского к необыкновенному "царственному", "божественному" сатирически подчеркнут перебоем ритма:



У нас
семь дней,
у нас
часов - двенадцать.
Не прожить
себя длинней.
Смерть
не умеет извиняться.





Перебои в течении стиха придают ему прозаизированный, подчеркнуто "будничный" характер. Наоборот, в следующей строфе стих

стр. 23


--------------------------------------------------------------------------------

как бы подтягивается, звучит более эффектно, стройно, даже торжественно:



Если ж
с часами плохо,
мала
календарная мера,
мы говорим -
"эпоха",
мы говорим -
"эра".





Так же строятся контрастные пары четверостиший и дальше: "Мы спим ночь..." - "А если за всех мог..."; "У нас претензий нет..."- "Если ж, телом и духом слит..."

И когда контраст достигает особенной резкости, шкала обывательского славословия вознеслась уже до молитвенного "дар божий" - поэт, отбросив скрытую до сих пор иронию, серьезно и прямо говорит о том, что к Ленину все это неприменимо и неприложимо:



Скажут так, -
и вышло
ни умно, ни глупо.
Повисят слова
и уплывут, как дымы.
Ничего
не выколупишь
из таких скорлупок.
Ни рукам,
ни голове не ощутимы1.





Восторженные наименования ошарашенного непривычным явлением обывателя оказались пустыми, ничего не значащими словами- "скорлупками", "дымом", "туманом".

Записывается следующая строфа:



Как же
Ленину
таких туманов меры...





Затем:



Как же
Ленина
таким туманом мерить...





Мысль понятна: весь этот словесный "туман" ничего не прояснит в живом облике Ленина. Но выражено еще не совсем удачно. "Мерить туманом" трудно.

В окончательном тексте:



Как же
Ленина
таким аршином мерить!






--------------------------------------------------------------------------------

1 Приведенный отрывок мы процитировали по печатному тексту, не оговаривая ряд мелких поправок, сделанных в записной книжке и позднее, очевидно, в рукописи.



стр. 24


--------------------------------------------------------------------------------

И - возвращающий на реальную почву, на землю, контраст:



Ведь глазами
видел
каждый всяк -
"эра" эта
проходила в двери,
даже
головой
не задевая о косяк.





Велеречивым эпитетам, пустозвонким определениям, абстрактным словесам противопоставлен живой, воочию видимый, реальный Ленин. Те словеса - "ни рукам, ни голове не ощутимы". Наоборот, этот реальный образ - "глазами видел каждый всяк". Иначе говоря - идет развитие той же поэтической установки, которая звучала в строках о том, чтобы "просто правду резать, как режешь ножом хлеб", установки на правдивое, предметное, реалистическое изображение - не "святого", не мумии, но живого, настоящего Ленина, человека и вождя.



Неужели
про Ленина тоже:
"Вождь
милостью божьей?"





Одно только сочетание это вызывает у поэта ярость. Снова меняется интонация: вначале тревожная, беспокойная, затем внешне добродушная, но в сущности едкая, ядовитая, теперь она наполняется ненавистью, гневом, решительным, громовым "долой!" по адресу идолопоклонствующих обывателей, уповающих на то, что избавленье даст только "бог, царь и герой", принижающих себя ради возвышения "сверхчеловека". И так велика, стихийна, неукротима эта ненависть к "царственному" и "божественному", что поэт готов стать в "перекоре шествий", бросать в небо богохульства, метать проклятья.

Но в следующих строках это разгневанное воображение поэта, его "громоустые проклятья" - все перекрывается картиной похорон Ленина.

Следующая строфа рождается не сразу:



Но уверенны
шаги
у гроба...





В новом варианте:



Но тверды
шаги Дзержинского
у гроба...





Несравненно сильнее, настойчивее в подчеркнутом звуковом повторе ("Но тверды шаги Дзержинского..."), ритмически более весомо и определенно зазвучала строка, перекрывающая взрыв эмоциональной стихии железной волей, твердостью, выдержкой.

стр. 25


--------------------------------------------------------------------------------

И только теперь, когда отброшены всякие ассоциации между образом Ленина и портретом "сверхчеловека", когда в подтексте прозвучала строка из "Интернационала" - "ни бог, ни царь и не герой", - только теперь, освободив и расчистив поле действия, начинает поэт рассказ о живом, настоящем Ленине, величайшем вожде трудящихся, о гении, который олицетворяет разум революции, разум самой истории.

Интересно, что этот рассказ внутренне полемически противопоставлен обывательскому монологу "У нас семь дней". Там все строилось на переходе от привычного, будничного - к необыкновенному, сверхчеловеческому, к тому, что, мол, не имеет ничего общего с нами, грешными, непритязательными людьми. Здесь же, наоборот, говоря о необыкновенности вождя, о его прозорливости, умении видеть то, что временем сокрыто, о его воле, нежности к своим, твердости к врагам, Маяковский все время подчеркивает и то, что сближает, роднит вождя с простым человеком: "Он земной...", "Он, как вы и я, совсем такой же...", "И ему и нам одно и то же дорого".

Там - метафизическое деление на просто людей и стоящих над ними полубожественных личностей; здесь - диалектика неразрывной связи вождя и массы, сложное решение вопроса о необыкновенном и обыкновенном в Ленине. И в обоих случаях - удивительная структурная ясность, четкость композиции. В своеобразном "монологе" это давало себя знать в последовательном контрастном столкновении строф о "нас", людях, и о "них", героях; здесь это сказывается в сходности построения четверостиший. Каждый раз они начинаются со слов о том, что Ленин "совсем такой же", как мы, и каждый раз эта мысль осложняется какой-то важной черточкой портрета, говорящей об отличии, о своеобразии, о величии Ленина, его особенных, неповторимых качествах вождя.



Он, как вы
и я,
совсем такой же,
только,
может быть,
у самых глаз
мысли
больше нашего
морщинят кожей,
да насмешливей
и тверже губы,
чем у нас.





"Тверже губы" - эта деталь портрета, если можно так выразиться, перспективна, в следующей строфе она звучит уже как черта ленинского характера:



Он
к врагу
вставал
бетона тверже...





В окончательном варианте - "железа тверже".

стр. 26


--------------------------------------------------------------------------------

Точно так же расширяется деталь - ленинское увлечение шахматами переключается в иной, политический план. Рядом со строкой:



шахматы ему
вождям они
полезней -





на обороте набрасываются слова:



Строй
к туре
турой.





И ниже записывается строфа:



И от шахмат
перейдя
к врагу натурой
в люди
выведя
вчерашних пешек рой...





Как видим, образ Ленина утверждается Маяковским в яростной борьбе со всякими попытками залить "приторным елеем" ленинскую мудрость и простоту.

Одновременно Маяковский опровергает и другую опасную тенденцию - когда вождь революции изображается уже не "сверхчеловеком", а, наоборот, ничем не отличающимся от других людей "рядовым". В некоторых произведениях первых лет революции давала себя знать такая точка зрения: есть, мол, одна народная масса, даже не масса, а сплошной "массив"; все равны и все одинаковы, стало быть - никаких "личностей", никаких вождей. Личность и воля вождя должны якобы без остатка раствориться, растаять в безликой стихийной воле.

Такое "принципиальное" отрицание гениев, низведение личности великого человека, вождя, до "среднего уровня", умаление его ведущей роли нашло отражение в ряде стихотворений того времени, в частности, у некоторых поэтов Пролеткульта. Больше того - в какой-то особой, своеобразной форме коснулось оно и творчества самого Маяковского тех лет, автора "150 000 000".

Теперь же, в поэме о Ленине, Маяковский пришел к раскрытию диалектически сложной, многосторонней связи вождя и массы; он воюет и против "обожествления" вождя и против анархистского, стихийнического отрицания его исторической роли.

* * *

Рисуя Ленина, Маяковский настойчиво и настороженно следит за тем, чтобы поэтическое изображение вождя не получалось неподвижным, не застывало, не окаменевало тяжеловесным монументом. С этой точки зрения интересно сопоставить поэму о Ленине с черновым

стр. 27


--------------------------------------------------------------------------------

незаконченным отрывком из поэмы "Пятый Интернационал". В одной из глав, повествующих о далеком будущем, Маяковский рассказывает о своей встрече с Лениным-памятником.



Ленин
медленно
подымает вёчища
Разжимаются губ чугуны
Раскатываясь пустотою города гулкого
на мрамор цоколя обрушивая вес
загрохотали чугунобуково
ядра выпадающих
пудовых словес.





(Записи, кн. N 14, 1922)

Всего два года отделяют эти поэмы друг от друга, а какая огромная разница в изображении Ленина! Там - застывшая, тяжелая фигура, монумент (в тексте так и сказано - "стою монументом"). Здесь - живой, действующий, борющийся Ленин.

И становится особенно понятным, почему Маяковский, работая над поэмой о вожде, так настороженно относился ко всему, что могло придать дорогому образу черты неподвижной "монументности".

Строки поэмы, рассказывающие о деятельности Ленина после июльских дней 1917 года, об уходе в подполье, записываются сначала так:



Ленина не видно,
но он
близ
по тому
работа движется как
видна
направляющая
ленинская мысль
видна
стальная1
ленинская рука.





(Записи, кн. N 23, Л. 46

Но этот эпитет "стальная" не удовлетворил поэта, может быть, недостаточной "одушевленностью", в нем чувствовался оттенок холодного, "металлического", лишенного живой непосредственности. Слово зачеркивается, возникает другой вариант:



видна
ведущая
ленинская рука.





В слове "ведущая" больше непосредственного действия, личной активности, оно лучше сочетается с соответствующим словом преды-


--------------------------------------------------------------------------------

1 Здесь и дальше курсив мой. - З. П.



стр. 28


--------------------------------------------------------------------------------

дущей строки (ср. "направляющая ленинская мысль... ведущая ленинская рука").

И, конечно, не случайно, что, записав слова о людях, которые шли



на последнее прощанье с мертвым
Ильичем, -





Маяковский тут же перечеркнул эпитет "мертвый" - он шел вразрез со всем замыслом поэмы, со всем ее образным строем.

Прослеживая постепенное оформление многих строк, мы видим, как настойчиво преодолевает Маяковский следы абстрактности, торжественной "статуарности" в изображении вождя. Поэт последовательно устраняет все, что хоть в какой-нибудь мере отделяло Ленина от живых людей, от народа, придавало вождю черты "пророка", "мессии".

Вот как выглядела вначале строфа, где говорилось о тем, как народ в рабочей массе предрекает рождение вождя:



И уже
грозил,
бросая трубы за небо.
Нами
к золоту
пути мостите.
Мы родим,
придет,
придет когда-нибудь
этих
наших мук
всехсветный
мститель.





Слова "придет, придет" звучали как заклинание, они даже неожиданно приобретали оттенок "мессианский", отдавали чудодейственным пророчеством. Характеристика будущего вождя как "всехсветного мстителя" тоже страдала морально-этической односторонностью и расплывчатостью. Строка переделывается, ее вторая половина звучит уже так:



Мы родим
пошлем
придет когда-нибудь
Человек
борец
каратель
мститель.





Одно только слово "пошлем" усилило и укрепило мысль: не заклинание, а воля народа выступила теперь на первый план. Богаче, многограннее стала и характеристика вождя, не просто "мстителя", но прежде всего "человека" и "борца".

стр. 29


--------------------------------------------------------------------------------

В этой характеристике развивается тема, которая намечена в словах:



Он
к товарищу
милел
людскою лаской.
Он
к врагу
вставал
железа тверже.





Работая над строфой, над словом, поэт учитывает тончайшие оттенки смысла, оперирует "бесконечно малыми" величинами; казалось бы, перед ним два совершенно сходных, равнозначащих варианта, но он зорко различает почти невидимую разницу, то, что привносит в чистую ноту ненужный "призвук", заставляет слово "детонировать".

Вот характерный пример. Речь идет о первых годах революции, о покушении на Ленина, о голоде, тифе, о кулацком сопротивлении, саботаже. В записную книжку вносятся строки:



Разве
в этакое время слово
демократ...
Бить так, чтоб под ним
панель была мокра...





Затем эти строки переписываются, возникает готовая строфа:



Разве
в этакое время
слово демократ
набредет
какой головке дурьей
бить...





Но тут карандаш останавливается, слово "бить" перечеркивается, и вторая часть строфы обретает такой вид:



Если бить
так чтоб под ним
панель была мокра.
Ключ побед
в железной диктатуре.





(Записи, кн. N 23, л. 26)

Казалось бы, смысл тот же: "бить" и "если бить". Но во втором варианте появляется важный оттенок: если уж бить, иначе говоря - если есть такая необходимость, если это действительно требуется, тогда не должно быть колебаний. Твердость и беспощадность не имеют ничего общего с жестокостью; они вызваны необходимостью: твердости требует дело - сложное, трудное, вызывающее ярость врагов. Вот что стремится подчеркнуть поэт, говоря о ленинском, пролетарском гуманизме.

стр. 30


--------------------------------------------------------------------------------

Внимательно следит Маяковский за тем, чтобы образ вождя вырастал из народной массы, был неразрывно с ней связан.

В строфе, предшествовавшей приведенным строкам, говорилось:



Мы знаем
голод
сметает начисто.
Тут нужен зажим,
а не ласковость воска.
И Ленин
за нас
сражался с кулачеством
И продотрядами
и продразверсткой.





(Листы 25-26)

Здесь "нам", то есть народу, от имени которого идет речь, отведена пассивная роль. Ленин сражается "за нас"; непонятно, какова же роль и участие в борьбе нас самих (не говоря уже о том, что выражение "за нас" может быть понято и в другом смысле - "вместо нас"). Ясно, что такая строка не могла удовлетворить поэта. И он переделывает ее!



И Ленин
встает
сражаться с кулачеством.






Сходная поправка вносится и в строфу о переходе в годы нэпа от штурма к "трудовой осаде". Вначале:



И снова
становится
Ленин штурман
глаза огней
впереди и сзади.
Сейчас
от абордажей и штурма
Ильич
пойдет
к океанской осаде.





(Л. 30)

И тут же начинается правка, в результате чего строфа видоизменяется:



И снова
становится
Ленин штурман
огни по бортам
впереди и сзади.
Теперь
от абордажей и штурма
мы
перейдем
к трудовой осаде.





стр. 31


--------------------------------------------------------------------------------

В осаде не "океанской", но конкретнее - "трудовой", участвует теперь народ, "мы", массы, идущие по пути, указанному Лениным - штурманом.

А разве не в этом же направлении идет правка строфы из третьей части - "Деревни строились с городом рядом", где черновой набросок "Ильич принимал последним парадом", затем меняется:



Земля труда проходила парадом
живым итогом ленинской жизни.





С этой же точки зрения интересна и поправка в том месте, где рассказывается о Ленине после поражения революции 1905 года. Вначале было записано:



Он учит и сам собирает знания.
Он партию вновь собирает разбитую.





Затем выделенное слово переправляется на "вбирает". Разница на первый взгляд не такая уж значительная, но если вдуматься - насколько точнее второй вариант, насколько ясней, выразительней передана здесь живая связь между вождем и массой, которую он учит и у которой учится сам.

* * *

Поэма писалась в дни величайшего народного горя, сливалась с траурным потоком "рыданий и маршей". И тот, для кого успех общего дела зависел только от "божественных", "провидческих" черт вождя, легче всего поддавался панике, отчаянию.

Не дать горю подчинить себя, победить его, переплавить страдание и слезы в волю и мужество - такова одна из важных внутренних задач поэмы. И, конечно, не нужно думать, что это было легко, что сам поэт не чувствовал страшной, гнетущей тяжести горя. Убеждая других, он убеждал и самого себя; борясь с отчаянием, боролся и с самим собой, все более овладевая горем, побеждая его.

Эта внутренняя борьба отражена буквально с первой же страницы записной книжки:



Время
начинаю
о Ленине рассказ,
но не потому,
что горя
нету более,
а потому,
что жгучая тоска
стала ясною,
осознанною болью.





стр. 32


--------------------------------------------------------------------------------

Строфа еще лишена той твердости, значительности, какую обретет дальше.

Ослабляет интонацию несколько тяжеловесный оборот - "не потому, что.., а потому, что..."

Тут же записывается следующая строфа:



Прямо
взяться
и писать
не потому,
что как все
и это
стихнет вскоре,
а потому,
что боль
бессвязных мук
слилась в ровное
и длящееся горе.





В эту и предыдущую строфу Маяковский вносит поправку: вместо "а потому" - "время потому". Гораздо сильней, весомее зазвучала мысль о том, что пора, не откладывая, именно сейчас начать рассказ о Ленине. Слово "время" раздается торжественно, звучит не только как "пора", но и как обращение к самому времени, истории. Однако в резком противоречии с этой серьезной, значительной интонацией первых строк поэмы находились обороты вроде "боль бессвязных мук". Поэт перечеркивает эти слова. Вторая строфа после переделки обретает такой вид:



Время
взяться
и сказать
не потому,
что, как все,
и это
стихнет вскоре.
Время потому,
что раны
рваных мук
слились в ровное
и длящееся горе.





В таком виде поэт оставляет строфу в записной книжке. Однако и после переделки она не могла надолго удовлетворить его. В сущности она не вносила никакой новой мысли по сравнению с первой строфой: "боль бессвязных мук" или "раны рваных мук", слившиеся в "ровное и длящееся горе", - это, по сути, пересказ, повторение предыдущих слов ("тоска стала ясною, осознанною болью"). Вторая строфа не да-

стр. 33


--------------------------------------------------------------------------------

вала нового. Переписывая поэму, Маяковский вычеркнул ее, очевидно, в рукописи1. Вместо нее была вписана другая строфа:



Время,
снова
ленинские лозунги развихрь.
Нам ли
растекаться
слезной лужею?
Ленин
и теперь
живее всех живых.
Наше знанье,
сила
и оружие.





Слова "Нам ли растекаться слезной лужею?" звучат как своего рода полемика и с самим собой, как сознательное отталкивание от "бессвязных мук"; резкое противопоставление подчеркнуто и контрастом рифмы: "слезной лужею - сила и оружие".

Если в первом варианте вступление кончалось словами о "ровном и длящемся горе", то теперь на их место встали слова о живом Ленине, и после смерти своей вооружающем нас и знанием и силой.

Можно сказать, что первое вступление в поэму, как увертюра музыкального произведения, начинает тему, которая затем прозвучит с новой силой. В самом деле, разве не та же тема преодоления горя будет заново повторена в третьей, заключительной части поэмы, где образ улицы - "раны сквозной" в конце перекрывается образом Красной площади, которая красным знаменем "вверх вздымается страшным рывком".

Маяковский не дает горю разрастись до отчаяния, до жути.

В записной книжке N 24, отразившей работу над третьей частью поэмы, мы находим такие черновые наброски:



Жуткие мысли
голову мнут...





(Обор. л. 3)



Жуть глаза заплывают...





(Обор. л. 9)

И затем Маяковский последовательно освобождает текст от всех этих эпитетов. Он ищет других слов - тяжелых, скорбных, но лишенных отчаяния и надрыва.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Рукопись поэмы, к великому сожалению, не сохранилась, об ее тексте можно говорить только предположительно, сличая записные книжки с первопечатным текстом, а также списком поэмы, перепечатанным на машинке без разбивки на стихотворные строки.



стр. 34


--------------------------------------------------------------------------------

И, может быть, в том же направлении идут такие поправки. Вместо:



Но нету чудес и мечтать о них
нечего
Есть Ленин, гроб и дрожащие плечи, -





поэт находит другой эпитет:



Есть Ленина гроб и согнутые плечи.





Перед нами люди, согнутые тяжестью гроба, огромной тяжестью горя, но нет растерянности, слабости, всего того, что чувствовалось в словах "дрожащие плечи".

И все время ясно ощущается стремление поэта, не ослабляя силы и глубины изображаемого горя миллионов людей, не дать себя поглотить стихии траура, не уступать душевной боли.

Оптимизм поэта идет по самому трудному пути - Маяковский не обходит горя и бедствий, но стремится преодолеть их, не сворачивая в сторону.

В тесной связи с этим находится другая особенность образной структуры поэмы: тема горя, крови, слез постепенно сливается с радостным сознанием поэта, что не напрасны народные жертвы; тема страдания поэтически "переплавляется" в тему счастья.

Вспомним: засеченный негр, мечтающий "не зря чтоб кровью литься", "слезы озера", непролазные "крови топи"; в отрывке из первой части поэмы, не вошедшем в окончательный текст, - "туман крови", миллионное "проклинаем", и снова кровь, стекающая из подвалов по крану в карманы капиталистов; затем - героизм подполья, вписанный кровью "в пыль и слякоть бесконечной Володимирки", плавание адмирала Дубасова "по крови рабочей", "и этот год в кровавой пене и эти раны в рабочем стане", - и после всех этих рек, морей крови и слез - совершенно иной образ, и неожиданный и закономерный:



...счастье,
сластью
огромных ягод,
дозреет
на красных
октябрьских цветах.





Счастье народа в поэме не падает с неба. Самый его образ буквально вырастает из темы страданий, горя, боли. "Красные октябрьские цветы"- это образ радостный, оптимистический, но это - живые, а не бумажные, не декоративные цветы. Многого стоило взрастить их, щедро политы они народом, и тем они для него дороже.

Так все больше прояснялось направление работы над поэмой - это должен быть рассказ не о чудодейственном "пророке", "мессии", не о застывшем в холодном, тяжелом величии монументе, но о гениальном вожде, связанном с людьми, с массой, живущем в исто-

стр. 35


--------------------------------------------------------------------------------

рии; повествование не должно сбиваться на причитание, оплакивание, "растравливание" душевных ран. Одолевая боль, надо утвердить волю народа к продолжению всего, что было начато и свершено вместе с Лениным, под руководством Ленина.

* * *

Наряду с этим с самого начала перед Маяковским встал еще один кардинальный вопрос, во многом определивший характер произведения: каково место самого поэта в рассказе о вожде? Должен ли это быть рассказ о событиях ленинской жизни, об истории - и только? Или же, говоря о Ленине, истории, поэт должен сказать и а том, что значит Ленин для него, для его судьбы, жизни, работы? Вопрос этот предстал перед Маяковским буквально с первой строки.

Вглядываясь в порванную, стертую страничку, открывающую запись поэмы в 23-й книжке, мы не без труда различаем, что первая строка читалась вначале так:



Время
начинать
о Ленине рассказ...





И вместо этого в печатном тексте:



Время -
начинаю
про Ленина рассказ.





Два эти варианта как бы намечают две разные перспективы развития поэмы. Остановившись на втором, Маяковский тем самым подтвердил свое внутреннее решение - писать о Ленине одновременно как о великом, общенародном и вместе с тем о своем, личном; иначе говоря, он намечал путь работы, направленной к созданию поэмы широко эпической и в то же время глубоко личной, лиричной, в известном смысле даже автобиографической. Вот почему рядом с первым вступлением о вожде, который стал для нас силой и оружием (мы помним, правда, что этот поэтический вывод пришел к Маяковскому не сразу, только в рукописи), - рядом с этим вступлением возникает второе, говорящее о том, почему именно он, Маяковский, обязан писать о Ленине.

Появляются строки:



Мы что лодки,
хотя и на суше...





Затем:



Мы что лодки,
хоть мы и на суше...





стр. 36


--------------------------------------------------------------------------------

Наконец:



Люди лодки,
хотя и на суше,
проплывешь
свое пока
много всяких
грязных ракушек
поприцепится
к нашим бокам.





Последняя строка переделывается:



налипает
нам
на бока1.





"Поприцепится" - это нечто механическое. То, что "прицепилось", легко "отцепить". Но то, что налипает, как будто прирастая к нашим бокам, очистить труднее. В этом "налипает" вся брезгливая ненависть душевно-чистоплотного поэта к грязи старой жизни и быта, ко всему, что в нас "ушедшим рабьим вбито". Это - жгучая личная тема, тревожившая его издавна, во весь рост вставшая перед ним в "Про это" (неслучайно и самый образ "грязных ракушек", как известно, впервые появляется в письме-дневнике того времени, когда в домашнем уединении шла работа над поэмой, писавшейся "по личным мотивам об общем быте").

В следующей строфе с огромной силой звучит пафос освобождения от "грязи", "ракушек", очищения человека "солнца близ". И дальше возникают строки, в которых личная тема уже прямо связывается с образом лирического героя.



Я
сегодня
себя чищу.
Я хочу
пробиться дальше.





В новых вариантах:



Я
сейчас
себя чищу.
Завтра
отплываю дальше...
Я
сегодня
себя чищу
сейчас я
отплываю дальше.





Во всех этих вариантах пока еще недостаточно ясно - что же это а очищение и куда "отплывает" поэт. В утерянной рукописи, очевидно,


--------------------------------------------------------------------------------

1 Слово "налипает" было неверно прочитано В. Раковым - как "налипнет" (см. упомянутую статью, стр. 35).



стр. 37


--------------------------------------------------------------------------------

появится новый и последний вариант, знакомый нам по печатному тексту:



Я
себя
под Лениным чищу,
чтобы плыть
в революцию дальше.





Так окончательно оформилась мысль: воедино связались образы Ленина и солнца, океана и революции. А главное - воедино слились ленинская и личная тема. Поэт хочет жить по Ленину, без него он не может двигаться вперед. Все, что дальше будет сказано о вожде, одновременно прозвучит как раздумье поэта о мире, о революции - и о самом себе.

Читая страницы записных книжек, мы не раз встретимся с тем, как Маяковский переводит повествование из безлично-информационного плана - в лирический. Вторая половина разбираемой строфы вначале читалась так:



Я боюсь
этих строк тыщу,
как ребенок
боится фальши.





Одна только маленькая поправка:



как ребенком боишься фальши, -





и в строке зазвучало воспоминание о собственном детстве, а не о ребенке вообще.

Так все более лирически насыщенным становится стих.

В первом вступлении как главное слово звучало торжественное "время". Второе завершается словом "сердце":



голосует сердце -
я писать обязан
по мандату долга.





Очень часто, написав строку, Маяковский затем переделывает ее так, чтобы она доносила его живой, взволнованный голос, чтобы в ней воедино сливалась объективная картина и личное переживание.

Например, в сцене заседания Съезда Советов, на котором делегаты узнают о смерти Ленина:



Потолок на головы пошел снижаться вороном...





(Записи, кн. N 24, л. 4)

Смелый, непривычный образ снижающегося "потолка-ворона" пока не доведен до полной силы; интонация здесь еще недостаточно "личная"; и ритмически строка звучит несколько неопределенно. Совсем по-иному зазвучала она в новом варианте:



Потолок на нас пошел снижаться вороном...





стр. 38


--------------------------------------------------------------------------------

Строка стала эмоциональней, непосредственней, в ней слышится голос поэта, говорящего и о себе и о товарищах. Лирическое тепло как бы согревает исключительный, неожиданный образ ("потолок... пошел снижаться вороном..."), придает ему эмоциональную убедительность и достоверность.

Такой же переход, может быть, с еще большей резкостью запечатлен в смене вариантов известных строк:



Я знаю отныне и навсегда
минута эта вот самая.





И затем:



Я знаю отныне и навсегда
во мне минута эта вот самая.





И снова картина как будто обретает новое измерение, снова врывается в повествование голос поэта - рассказчика, свидетеля, участника. Описывая похороны вождя, он говорит о глубоко сокровенном, что останется в его душе на всю жизнь.

Не раз приводились слова Маяковского о работе над поэмой о Ленине: "Я очень боялся этой поэмы, так как легко было снизиться до простого политического пересказа". Борьба поэта с этой опасностью была последовательной и многосторонней. И важную роль в преодолении "пересказа" играло усиление роли лирического героя.

В самом деле, "я" в поэме - это не просто упоминание о себе. Слова: "начинаю про Ленина рассказ", "Я себя под Лениным чищу", "Я боюсь, чтоб шествия и мавзолеи", "Я буду писать и про то и про это...", "Когда я итожу то, что прожил...", "Я счастлив, что я этой силы частица..."- связываются между собой, лирически окрашивают повествование, создают у читателя впечатление, что поэт и рассказывает и исповедуется, говорит о времени и о себе.

Часто поэт как бы уходит со сцены, скрывается за кулисами, с тем чтобы в особенно напряженный, решающий, поворотный момент развития действия выступить вперед и снова заговорить от первого лица. Так после долгого перерыва слышим мы непосредственный голос поэта в главке о партии ("Хочу сиять заставить заново..."), в рассказе об Октябрьском перевороте ("Когда я итожу то, что прожил...").

* * *

Однако задача состояла не только в том, чтобы лирически окрасить, насытить повествование, а прежде всего в том, чтобы раскрыть лирическое "я" поэта, который хочет жить по-ленински, который неотделим от большого народного "мы". Подобно тому как Маяковский стремился снять с образа вождя ореол мистического, божественного избранничества, "сверхчеловеческих", чудодейственных качеств, подобно этому

стр. 39


--------------------------------------------------------------------------------

последовательно борется он с какой бы то ни было "исключительностью" и в раскрытии образа лирического героя.

И опять-таки знакомство с черновыми вариантами записных книжек позволяет нам проследить, как конкретно проходил процесс развития художественной мысли, как последовательно освобождал Маяковский образ лирического героя от такого излишнего "выделения", которое уже угрожало отделением, обособлением от массы. Делая повествование все более эмоциональным, поэт стремится к тому, чтобы раздвинуть самые рамки лирического, крепче связать образ лирического героя с образом народа.

Прежде всего это выражалось в том, что образ Ленина соотносился с образом поэта как с одним из многих, с образом, который не одинок, представляет не только себя самого - за ним чувствуются и другие "я". И в этом смысле поэма - большой шаг вперед по сравнению с произведениями предшествующих лет. Снова вспоминается поэма "Пятый Интернационал". В незаконченном отрывке разговора с Лениным-памятником образы Ленина и поэта как бы отделены от всего остального; они символизируют два разных, в некотором смысле, может быть, даже самостоятельных мира: Ленин - это государство, Маяковский - искусство. Многое здесь, правда, остается неясным, так как запись обрывается. К отброшенному отрывку Маяковский больше не возвращался.

В поэме о Ленине картина решительно меняется. Образ вождя и образ поэта связаны воедино. И вся "звонкая сила поэта" отдана борьбе за торжество ленинского дала. Вот почему, как только "я" начинает звучать в рукописи хоть немножко обособленно, "само по себе", Маяковский сразу же ищет новых, более верных и точных вариантов. Иногда его настораживает, казалось бы, совсем незаметный оттенок. Но один мельчайший штрих может порой перекосить всю картину.

Вот как проходила работа над строфой из первой части поэмы:



Знал он
слабости
знакомые у нас
как и мы
[переносил] перемогал болезни
я бильярд люблю
отращиваю глаз
шахматы Ильич
Вождям
они полезней.





Возможно, что такое сопоставление показалось Маяковскому недостаточно скромным. Впрочем, дело здесь не только в скромности. Эта строфа относится к тому месту, где, как мы помним, раскрывается связь Ленина и рядовых людей и его отличие ("Он, как вы и я, совсем такой же, только, может быть, у самых глаз..."). И поэтому "я" не должно слишком выделяться, оно - лишь пример того, что говорится о "нас", - в сопоставлении с ним, с вождем.

стр. 40


--------------------------------------------------------------------------------



Страницы записной книжки N 24

стр. 41


--------------------------------------------------------------------------------

Маяковский принимается за переделку последних строк четверостишия, он старается лишить "я" какой бы то ни было исключительности, "особости":



мне бильярд
отращиваю глаз
шахматы ему
вождям
они полезней...





И, наконец, в печатном тексте:



Скажем,
мне - бильярд -
отращиваю глаз,
шахматы ему -
они вождям
полезней.





Нельзя не заметить, как изменилось звучание строк от одного этого вводного слова "скажем". Оно сразу же поставило "я" в ряд с другими, придало ему характер "одного из", придало простоту, обыкновенность, непосредственность.

Далее поэт записывает:



И ему
и нам
одно и то же дорого.
Отчего ж
стоящий от него поодаль
я бы
жизнь свою,
сгорая от восторга,
за одно б
его дыханье
отдал?!





Строфа уже почти закончена, но выражение "сгорая от восторга" отдает известной литературностью, даже напыщенностью. Маяковский находит другое слово:



Я бы
жизнь свою,
глупея от восторга,
за одно б
его дыханье отдал?!





Насколько живее, человечней, простодушней зазвучал голос поэта. Не декламационное утверждение, но искреннее признание, исполненное иронии по отношению к самому себе, шутливое, разговорно-непринужденное, даже чуть грубоватое - тем сильнее подчеркивает оно высоту помыслов лирического героя, силу его любви к Ленину. Думается, что есть связь между этими поправками, между "скажем, мне - бильярд..." и "глупея от восторга...". Эти разные

стр. 42


--------------------------------------------------------------------------------

строки объединяет одно и то же стремление сделать образ лирического героя живее и проще, лишить его холодной выспренности и замкнутости.

Вот почему так естественно рождается вслед за приведенной строфой следующая, начинающаяся словами:



Да не я один!
Да что я
лучше, что ли?!





Описывая затем "долгую жизнь товарища Ленина", ссылки, тюрьмы, лишения революционеров, Маяковский делает на обороте одного из листов такую запись-заготовку:



Кто из нас
не знаком с замком.
Кто не знаком с тюрьмой.





(Записи, кн. N 23, обор. л. 14)

Видимо, вспомнились ему "бутырские месяцы", сидение в камере-одиночке. И вместе с тем - так писать в поэме о Ленине, о судьбах революции и вождя, о героической истории рабочего класса, может быть, показалось ему не совсем оправданным. Кто знает, может быть, он подумал, что слишком "громко", торжественно говорит о том времени, когда он юношей участвовал в подполье. Во всяком случае, в том месте, где речь пошла о "бесконечной Володимирке", о "героизме подполья", строки эти обрели уже иной вид по сравнению с первой черновой записью-заготовкой. Обращаясь к революционерам, подпольщикам, поэт восклицает:



Кто
из вас
решетчатые прутья
не царапал
и не грыз?!





Упоминание о себе Маяковский снял.

Таким образом, работа над поэмой идет, как мы видим, в двух, казалось бы, противоположных направлениях: с одной стороны, повествование все более обретает лирический характер; с другой - поэт избегает какого бы то ни было "выпячивания" собственного "я", возвышения себя над другими людьми. И это было частью той внутренней работы, о которой поэт сказал: "Я себя под Лениным чищу". В сущности между двумя этими направлениями работы противоречия нет. Все дело в том, что Маяковский шел к обогащенному представлению о лиризме, все больше раздвигая границы собственного "я".

В работах о поэме не раз справедливо отмечалось, что биография вождя здесь сливается с историей. К этому можно добавить, что одновременно происходит соединение истории и лирического "я", - поэт так рассказывает об исторических событиях, как будто вспоми-

стр. 43


--------------------------------------------------------------------------------

нает о действительно пережитом. Изображение истории как "воспоминания" и предполагает такое широкое, "многообъятное" лирическое "я", которое уже вышло за рамки одного человека. О событиях после 1905 года сперва говорилось так:



И Ленин снова в своем изгнании
готовит класс перед новою битвою.





Затем во второй строке поправка:



готовит нас перед новою битвою.





О кануне Октября:



Уже лезут
к сидящим
в хозяйском стуле
Как живете,
да что жуете.





И снова поправка:



Уж лезем
к сидящим
в хозяйском стуле.





(Л. 45)

В заключительных строках о марше по Красной площади. Черновой вариант:



Тело с трудом подвигая тяжесть
по скатам с площади вбивает шаг.





И затем строки наполняются все той же интонацией рассказа-воспоминания, при котором воедино слиты судьбы человека и массы:



С трудом отрывая тело-тяжесть
с площади вниз вбиваем шаг.





(Записи, кн. N 24, обор. л. 12, л. 13)

В этом свете становится ясно, что приведенные выше поправки, где Маяковский как будто бы "притушевывал" образ лирического героя, на деле означают другое: поэт не "притушевывал" свое "я", но обогащал его, раздвигал внутренние рамки, соединял с образом народа. Так возникала особая форма повествования - одновременно от своего имени и от имени народа, об истории и как будто о своем, тобою лично пережитом.

Движению поэмы и соответствует постепенное расширение лирического героя. Вначале он один, в раздумьях, в тревоге; в конце - приноравливает свой шаг к могучему и гулкому топоту "воедино созвеньенных" рабочих, крестьян, солдат. Этот переход от личного к коллективному, от одной личности к товариществу определяет всю структуру поэмы.

стр. 44


--------------------------------------------------------------------------------

"Люди - лодки", люди, еще не объединившие, не связавшие своих судеб в одну, нераздельную. И затем образ страны-корабля, ведомой Лениным-штурманом.

На таком же сопоставлении слабости "единицы" и мощи коллектива строится знаменитый раздел поэмы, посвященный партии. В печатном тексте он начинается так: "Слова у нас, до важного самого в привычку входят, ветшают, как платье...". Интересно, что в записной книжке этот кусок начинался со следующей строфы:



Единица
кому она нужна.
Голос единицы тоньше писка...





(Записн. кн. N 23, обор. л. 40)

Думается, это не случайно. Мысль поэта идет от личности, от одиночек, с их слабостью, беспомощностью - к победной силе партийного коллектива. Так же, как и тема "ракушек", тема преодоления одиночества для Маяковского - жгучая, остро личная тема. Трагически звучала она в ранние годы. В сущности пафос всего дооктябрьского творчества поэта - в стремлении избавиться от ига одиночества, найти путь к людям. Октябрьская революция избавила его от этого ига, проклятия. Но это не значит, что сразу же были решены все противоречия.

В "Про это" поэт опять начинал было чувствовать себя одиноким; однако он не теряет перспективы, рвется в будущее, когда весь мир станет единой семьей, товариществом, домом. В поэме нет образа коллектива, есть только порыв, устремление поэта к нему.

Этот образ входит в поэму о Ленине; он заявляет о себе и в строках о стране-корабле, и в последовательном слиянии "я" и народного "мы", и в образе партии, полемически противопоставленном образу бессильных, разрозненных одиночек.

Выше мы говорили, что одна из особенностей поэтического повествования в поэме - предельная композиционная четкость, структурность. Вспомним, например, построение отрывка "У нас семь дней" с парами контрастно противопоставленных друг другу строф, говорящих то о людях-обывателях, то о "гении", "пророке". С этой точки зрения отрывок о партии - явление совершенно исключительное. Весь он строится на последовательном развертывании антитезы! единица - партия. Отсюда и контрастные пары образов: "голос единицы тоньше писка" и - партия, ураган из голосов спрессованный тихих и тонких; одиночка ("каждый дюжий ему господин") и - партия, "рука миллионнопалая, сжатая в один громящий кулак"; один человек, бессильный поднять "простое пятивершковое бревно", и - люди, возносящие, "взметающие" в едином усилии стройки в небо.

И опять-таки интересно проследить, как и в этом отрывке происходит слияние образа лирического героя с "мы", с образом коллектива

стр. 45


--------------------------------------------------------------------------------

Первая заготовка строфы о вознесенных в небо стройках была такой: "плечи - взмечет". А затем, после переделок, появились строки:



Партией
стройки
в небо взмечем,
держа
и вздымая друг друга.





В противопоставлении одиночки и партийного коллектива Маяковский ясно определяет свою позицию. Отсюда резкая смена интонации в контрастных строфах: там, где речь идет об одиночках, голос поэта звучит насмешливо, с какой-то снисходительной жалостью, с едкой шуткой; там же, где он говорит о партии, голос его крепнет, звучит торжественно, радостно, очень "лично". И перемена слова - "взмечет" на "взмечем" - помогла усилить эту взволнованную лирическую интонацию поэта, нашедшего свое место в строю.

Вслед за тремя парами контрастных строф появляется новая строфа, построенная уже не на антитезе, но на прямом утверждении силы и могущества партии. Работая над ней, Маяковский сделал несколько важных поправок.

Первую строку он начал записывать так:



Партия спинной хребет тру...





Очевидно, предполагалось - "трудового класса". Не дописав слова, Маяковский меняет его на более точное:



Партия спинной хребет рабочего класса.





Одна из следующих строк вначале имела такую редакцию:



Сегодня приказчик,
а завтра страны стираю в карте я.





Здесь то же, знакомое нам, расширенное "я", словно обнявшееся с "мы". - "Завтра страны стираю в карте я" - так, конечно, может сказать не один человек, не конкретно поэт Владимир Маяковский, но человек, соединивший свою судьбу с партией, перекраивающей мир. Но есть в этой строке и большая неточность: партия не стирает с лица земли "страны", она воюет не со странами, как таковыми, а с несправедливым социальным строем и порядком. Слово "страны" вычеркивается, в окончательном варианте строка читается по-иному:



Сегодня приказчик,
а завтра
царства стираю в карте я.





И еще одна существенная поправка. В черновой записи вся строфа увенчивалась словами:



Дело класса сила класса слава класса
Вот что такое партия.





стр. 46


--------------------------------------------------------------------------------

Позже Маяковский впишет в начало строки: "Мозг класса". И образ партии - руководителя класса - предстанет перед нами еще одной, важной, определяющей гранью.

Если мы теперь попробуем объединить все эти разные направления работы Маяковского - борьбу с ложной "монументальностью", стремление связать воедино образы Ленина, коллектива и лирического героя, углубление образа ленинской партии, - мы увидим, что все они связаны между собой, сходятся в некоем центре. То общее, что объединяет их, можно сформулировать так: Ленин не "над" жизнью, он - сама жизнь.

Как говорит Маяковский:



"Ленин" и "Смерть"
слова - враги.
"Ленин" и "Жизнь" -
товарищи...





* * *

Ленинская тема явилась для Маяковского жизненно-необходимой - без нее невозможно "плыть в революцию дальше". К образу вождя поэт подошел с чувством предельной серьезности, ответственности, нетерпимости к малейшей фальши. Он хотел писать поэму такими словами, в которых не было бы тумана, общих фраз, штампов; отсюда - особо придирчивое, настороженно целомудренное отношение к каждому слову, выражению, строке. Отсюда - перечеркнутые стихи, многочисленные поправки уже после того, как строфа, казалось бы, "готова".

Интересно, что обычно в записных книжках Маяковского мы находим не только черновики произведений, но - вперемежку - адреса, телефоны, деловые заметки, то есть все, что надо удержать в памяти. Здесь же картина иная. На первой странице 23-й книжки - номер телефона, и дальше сплошь одни только записи поэмы. Даже внешний вид книжек выразительно говорит о том, как безраздельно завладела поэма всем творческим существом художника.

Ленинская тема - широкая, эпическая, связанная с историей человечества - обретала для Маяковского и обостренно-личное значение. Образ Ленина как бы шел навстречу его призыву о том, "чтоб вся на первый крик: - Товарищ! - оборачивалась земля". Самая тема коллектива, партии связывалась с лирической - в прошлом трагической - темой преодоления одиночества. Отсюда - последовательное развитие образов, объединяющихся людей; завершающий образ площади-знамени с миллионом рук, сложенных в одно древко.

Работа поэта над текстом показывает, как последовательно старался Маяковский придать историческому рассказу "личный" характер, как сплавлял он "исповедь" и "проповедь". Вместе с тем он решительно освобождает лирическое "я" от какой бы то ни было исключительности, "особости".

стр. 47


--------------------------------------------------------------------------------

Можно сказать, что "Владимир Ильич Ленин" - первое значительное произведение Маяковского, где получила глубокое идейно-образное раскрытие тема личности и народа. Поэма явилась огромным шагом вперед по сравнению со "150 000 000", "Мистерией-буфф", с одной стороны, и с "Про это" - с другой.

Мышление в образах - так, как оно отражено в смене вариантов, - не слепой, не просто стихийный процесс. Самые, казалось бы, разные поправки несут в себе определенную тенденцию, в них чувствуется воля поэта.

Неутомимая, неуступчивая, придирчивая требовательность поэта к себе - вот о чем говорят страницы записных книжек. Крылатые, казалось бы, легко и свободно слетевшие с пера стихи, знакомые нам наизусть, - такие, как: "Я себя под Лениным чищу", "Пролетариат - неуклюже и узко тому, кому коммунизм западня", "Если бы выставить в музее", "Вовек такого бесценного груза", "Я счастлив, что я этой силы частица", - рождены в тяжелом труде, в напряженном усилии, в поисках, в бесконечных "примериваниях", проверке каждого слова - по смыслу, характеру, оттенкам звучания. В такой работе нет мелочей, маленькая подробность может оказаться обманчивой, внести чужеродный звук, двусмыслицу, перекосить план задуманной картины.

Маяковский восклицал:



Как бедна
у мира
слова мастерская!
Подходящее
откуда взять?





Творческая лаборатория самого Маяковского по праву может быть названа не "мастерской", а крупнейшим поэтическим заводом, где почти круглосуточно, сразу во многих "цехах" идет напряженная работа. Он и сам понимал это - недаром в одном из своих известнейших стихотворений он признавался, что чувствует себя "заводом".

На этом заводе нет "штамповки", нет двух одинаковых деталей, все делается для данного, единственного случая.

Поэтическое слово, рожденное на таком "заводе", призвано жить, не ржавея, годы и годы, призвано хранить неостывающий жар сердца поэта, его любви и ненависти, его мощного порыва "в революцию дальше".

стр. 48