Статья Б. Реизова "О литературных направлениях" представляет несомненно большой интерес, ибо привлекает внимание к таким вопросам теории и истории литературы, которые недостаточно разработаны в нашей науке. Известно, сколько разных суждений есть у пас по вопросу о методе и направлении.

В статье Б. Реизова имеются интересные наблюдения, остроумно подмечены некоторые противоречия, которые встречаются в работах наших литературоведов. Нельзя не согласиться, например, с замечаниями автора по поводу оценки писателей-натуралистов. Действительно, в историко-литературных работах по французской литературе конца XIX века Золя рассматривается, с одной стороны, как глава натуралистической школы, а с другой стороны, как реалист, творчество которого оценивается по степени преодоления натурализма.

Можно понять автора, когда он с такой страстностью выступает против догматического подхода к творчеству писателей, относимых к одному направлению. В учебной практике наших вузов приходится наблюдать, например, как уныло-однообразны бывают ответы среднего студента, который усвоил только общие черты критического реализма и потому одинаковыми словами характеризует Бальзака и Теккерея. Но ведь эти недостатки как в литературоведении, так и в учебной практике вузов связаны прежде всего с недостаточным вниманием к эстетической стороне анализируемых литературных явлений, с остатками вульгарной социологии в оценке произведений искусства.

И приходится с сожалением отметить, что статья Б. Реизова не только не помогает в преодолении этого недостатка, но в известной мере усугубляет его, игнорируя специфику литературы как образной формы отражения жизни.

Никто не сомневается, что Гегель был идеалист, и поэтому понятно, что он видел в литературных направлениях этапы развития духа. Заслугой Гегеля, однако, было то, что он, отвергая как нормативную эстетику, так и субъективный произвол в эстетических суждениях, выдвинул идею развития, сформулировав в самой общей форме исторический принцип в рассмотрении искусства.

Но автору статьи должно быть известно, что эстетическая мысль после Гегеля не стояла на месте. Уже домарксовская эстетика сумела с материалистических пози-

стр. 119


--------------------------------------------------------------------------------

ций прочесть эти гегелевские формулы развития искусства. И советские литературоведы, опирающиеся на историко-материалистическое понимание искусства как формы общественного сознания, конечно, далеки от того, чтобы видеть в направлениях этапы развития духа.

Литературное направление рассматривается в нашей науке как "единство основных идейно-художественных особенностей, обнаруживающееся в определенный исторический период в творчестве ряда писателей, близких друг другу по своей идеологии и жизненному опыту" (Л. И. Тимофеев, Теория литературы, 1948, стр. 293 - 294). Можно еще поработать над уточнением этой формулировки, но несомненно, что ее автор далек от внеисторического "типологического" объяснения литературы, в котором неосновательно упрекает наших литературоведов Б. Реизов.

Выступая против "типологии" за историю, Б. Реизов вместе с тем ставит под сомнение всю систему исторических представлений о литературе, отвергая наше понимание исторически сложившихся направлений и рекомендуя по существу изолированное рассмотрение творчества отдельных писателей якобы на их конкретной почве, а по существу вне историко-литературного процесса. По существу, высмеиваются и отвергаются понятия просветительского реализма, романтизма, критического реализма. Они объявляются ненужными и, по словам автора, "могут лишь помешать развитию советской литературы и советского литературоведения" ("Вопросы литературы", N 1, стр. 103).

Нам думается, что меньше всего может помочь советскому литературоведению подобная, довольно эклектическая, и в основе своей релятивистская концепция истории литературы, отбрасывающая нашу литературную мысль далеко назад.

Ведь нет ничего нового в требовании рассматривать творчество каждого писателя в его неповторимом своеобразии. Еще в 1759 году этот тезис выдвигал Эдуард Юнг в своем трактате об оригинальном творчестве, а на рубеже XVIII-XIX веков эта идея стала знаменем немецких романтиков. И если Б. Реизов упрекает советское литературоведение в гегельянстве, то можно сказать, что некоторые положения его статьи возвращают нас к догегелевской эстетике.

Какова аргументация Б. Реизова, когда он с такой запальчивостью ниспровергает все литературные направления?

В каждом случае в качестве основы для характеристики направления берется какая-нибудь одна черта (например, романтизм - выражение мечты), а потом она доводится до абсурда: а разве, мол, реалисты не мечтают?

Или берутся два очень разных писателя - Жуковский и Рылеев, Гюго и Готье - и задается риторический вопрос: что между ними общего?

Или, вульгаризируя тезис о том, что прогрессивный романтизм устремлен вперед, а реакционный - в прошлое, автор иронизирует: "Бальзак - реалист, когда он изображает Гобсека, революционный романтик, когда изображает республиканца-революционера, и реакционный романтик, когда прославляет, например, "деревенского врача", "сельского священника" (в одноименных романах) или легитимиста Дартеза; ведь это явления отживающие!" (стр. 94). Если рассуждать так, то действительно всякое представление о направлении утрачивает смысл.

"Распределяя каждое творчество или произведение на лоскуты "направлений" - по главам и страницам, мы уничтожаем самое понятие литературного направления и сводим его к теме", - правильно пишет Б. Реизов (стр. 94).

стр. 120


--------------------------------------------------------------------------------

Но этот упрек прежде всего может быть адресован автору этих слов. Все последующие попытки поставить под сомнение существование единого направления имеют один аргумент: наличие разных тем и проблем в творчестве разных писателей.

Например, Б. Реизов энергично выступает против единого направления исторического романа (хотя, собственно, никто в таком плане исторический роман не рассматривал). Ссылаясь на творчество В. Скотта, Пушкина и Мандзони, он заявляет, что нет никаких общих черт в развитии европейского исторического романа. В самом деле, нетрудно доказать, что в "Капитанской дочке" "ожила русская история", в то время как у Мандзони роман - "католический и назидательный" (стр. 95). Но ведь это лишь означает, что автор не учитывает художественного своеобразия названных произведений, избегает вопроса о том, что роман из национальной истории может быть создан писателем-романтиком и писателем-реалистом. И в "Соборе Парижской богоматери" Гюго и в "Хронике времен Карла IX" Мериме "оживают" страницы французской истории, но оживают они по-разному.

Попробуйте мысленно вписать в реалистическую ткань романа Мериме романтические образы Эсмеральды и Квазимодо, чтобы сразу же почувствовать, что это невозможно и что авторы этих романов пользовались разными художественными методами. В. Гюго и В. Скотт в разное время создали романы из одной эпохи ("Собор Парижской богоматери" и "Квентин Дорвард"), но известно, как решительно полемизировал романтик Гюго с В. Скоттом, порицая прозаический характер его романа, то есть отвергая в нем то, за что хвалил его реалист Пушкин, - за мастерство изображения истории "домашним образом".

По мнению Б. Реизова, "нельзя определять романтизм "вообще" психологическими особенностями, политическими позициями, философскими взглядами или литературными приемами" (стр. 98). Но в этом перечне автор забывает о самом главном - о художественном методе, который отнюдь не сводится к "литературным приемам".

Б. Реизов пренебрежительно отзывается о пяти принципах, изложенных, как он выражается, "на самых плачевных страницах" учебника П. С. Когана. Слов нет, эти принципы, сформулированные впервые в 1903 году, далеко не представляют последнего слова в науке. Но нельзя даже определение П. Когана целиком сводить к неким "психологическим признакам". У него была для своего времени плодотворная попытка охарактеризовать метод романтиков, способ видения мира, форму образного его воспроизведения. Некоторые положения П. Когана в этом смысле бесспорны, например, о субъективизме в мировоззрении романтиков, о реакции против рационализма предшествующей эпохи, о примате воображения. Слабость концепции романтизма у Когана состоит не в самой попытке установить какие-то общие принципы направления, а в том, что Коган, не будучи марксистом, не смог в полной мере показать историческую почву возникновения романтизма и раскрыть конкретное социально-историческое содержание его эстетической программы. Было бы странно, однако, ратуя за историзм, отбрасывать самую эстетическую программу. Полезно вспомнить, что идеалист Гегель довольно ясно указывал на специфику искусства, понимая, что эстетическое содержание не сводится к теме. Говоря о единстве содержания и формы в искусстве, Гегель писал: можно сказать об Илиаде, что ее содержанием является Троянская война или, еще определеннее, гнев Ахилла; что дает нам все, и одновременно еще очень мало, ибо то, что делает Илиаду Илиадой, есть та поэтическая форма, в которой выражено содержание. Точно так же и содержанием

стр. 121


--------------------------------------------------------------------------------

"Ромео и Джульетты" является гибель двух любящих вследствие раздора между их семьями; но это - еще не бессмертная трагедия Шекспира"1.

Марксистская эстетика рассматривает это единство содержания и формы в его конкретно-историческом выражении. И борясь за историзм в литературном исследовании, нельзя безнаказанно забывать об этом диалектическом единстве, без которого нет искусства. Покидая эстетическую почву, оставляя вне внимания художественную форму, невозможно правильно решить проблему метода и направления.

Наконец, спорный характер в статье носит понимание историзма в литературной науке. Историческим автор считает только рассмотрение явлений действительности в рамках национального круга проблем. Выход за эти пределы, стремление найти какие-то общие закономерности в развитии мировой истории, точнее истории европейских стран, по логике статьи расценивается как нечто антиисторическое.

Признавая взаимовлияние "романтизмов" и подчеркивая национальную самобытность романтизма в каждой стране, Б. Реизов не объясняет этого взаимовлияния. Но если бы не было ничего общего между разными "романтизмами", то едва ли возможно было бы какое-либо взаимодействие. Перед писателями разных стран вставали разные социальные проблемы, продиктованные исторической обстановкой каждой страны, по разве можно отрицать общие закономерности в развитии европейского общества, связанные со сменой одной общественно-экономической формации другой? Если Б. Реизов не отрицает, что XVIII век в ряде европейских стран прошел под знаком идей Просвещения, то почему надо отрицать наличие реакции на эти идеи в начале XIX века, даже если эта реакция приобретала разные оттенки?

Нельзя не вспомнить при этом, что именно с утверждением буржуазного общественного строя становится невозможным изолированное развитие литератур в разных странах. На это указывали К. Маркс и Ф. Энгельс: "Плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература"2.

Отрицание закономерностей в историко-литературном процессе логически ведет к отрицанию общих законов исторического развития - одного из краеугольных положений исторического материализма.

Интересная, острая, умная статья Б. Г. Реизова заставляет задуматься над многими трудными вопросами изучения историко-литературного процесса. В этом ее немаловажное значение. Но автор, по существу, ограничивается ироническим отрицанием. Он предлагает нам отказаться от исторического понимания литературного процесса, отбросить эстетические критерии при определении метода и направления, перенестись на зыбкую почву относительности этих понятий. Можно подумать, что романтизм, отрицаемый Реизовым, отомстил ему самым коварным образом, подсказав метод исследования, очень сходный с романтической иронией.


--------------------------------------------------------------------------------

1 Гегель, Сочинения, т. I, M. 1929, стр. 225.

2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 4, стр. 428.



стр. 122