За последнее время появилось довольно много статей о писателях, творчество которых расширяет наши представления о советской литературе, ее богатстве и опыте. Но, к сожалению, некоторые из этих статей страдают существенными недостатками.

Вот как, например, пишет о "Городе ветров" В. Киршона автор предисловия к однотомнику писателя Н. Стальский: "Язык драматурга стал лаконичнее и убедительнее, авторская рука - увереннее и тверже. Пьеса насыщена напряженным действием, стремительным и сжатым, словно в киносценарии. Ход исторических событий определяет судьбы героев... Высокой поэтичностью, искренним пафосом революционной борьбы проникнута пьеса Киршона. Образ ашуга - народного певца - как бы связывает все картины пьесы, превращает ее в цельное эпическое повествование" и т. д.

Но сам В. Киршон оценивал тот же "Город ветров" и другие свои пьесы куда скромнее и трезвее.

Так, рассказывая о своей работе, он писал: "Когда начинаю работать над пьесой, хочу написать хорошо, хочу, чтобы в ней было несколько настоящих характеров.., но в процессе работы растет количество героев, не по силам оказывается уложиться меньше, чем в восемь-девять картин, а когда кончаю писать, вижу, что написал плохо, и для того, чтобы писать хорошо, нужно еще учиться, учиться черт знает сколько". Это признание не начинающего Киршона, а Киршона 1933 года, автора многих пьес. Больше того. Когда на одном из пленумов оргкомитета Первого съезда писателей говорилось о "чрезвычайно распространенном недостатке нашей драматургии - малообразной публицистичности, выраженной в прямолинейных схемах", В. Киршон имел достаточно прямодушия, чтобы отнести это и к собственным произведениям. По-видимому Н. Стальский, когда писал свою статью об одаренном драматурге, не всегда помнил об этом, и вот литературное явление представляется современному читателю в явно приукрашенном виде.

М. Чарный очень живо и эмоционально воспринимает каждое произведение, каждую строку А. Веселого ("Октябрь", 1957, N 9). Незаметно для себя он даже как будто начинает "осваивать" стиль автора "России, кровью умытой". "Треснули по самой сердцевине привычные представления", "Россия, вздыбленная революцией", взбаламученная и рвущаяся вперед страна", "партизанщина еще шумит, гудит, разливается за берега", "шумела бурлацко - казачья вольница" и т. п. Но дело не в этом. М. Чарный чересчур злоупотребляет восторженной интонацией, приходит вследствие этого к явно односторонним оценкам талантливого писателя, - и это портит его интересную статью.

Так, М. Чарный приводит высказывание Горького о том, что "над словом у нас работают мало, язык плохой, писателя от писателя трудно отличить, нет

стр. 200


--------------------------------------------------------------------------------

характерного языка", и тут же без всякого перехода, пишет: "Артема Веселого легко отличить и по характерному языку и по своеобразию всего стиля - напряженно-эмоционального, ярко-красочного и звучного. Удивительная броскость языка, многоцветная яркость. У Веселого есть десятки страниц, где почти каждое слово образно и каждая строка звучит, как пословица, где в каждом абзаце ощущается опыт масс, мудрость поколений, сконденсированные в хлесткую поговорку.

Но неужели действительно "почти каждое слово образно", "каждая строка звучит, как пословица", "в каждом абзаце ощущается... мудрость поколений"? Анализ языка писателя пестрит у М. Парного и дальше такими выражениями, как "гамма... чудесных словесных красок", "язык Артема Веселого часто афористичен, поговорочен, а иногда переходит чуть ли не в стихи", "страницы такого волшебства.., что, даже перечитывая их десять и двадцать раз, не перестаешь восхищаться ими" и т. п. Все это уже выходит за рамки подчеркивания своеобразия крупного советского писателя А. Веселого, превращается в подчеркивание исключительности его. Критик, по-видимому, не замечает, что при таком подходе А. Веселый оказывается как бы единственным писателем в литературе того времени, обладавшим характерным языком и своеобразием стиля.

М. Чарный приводит слова писателя, обращенные к А. Серафимовичу: "Мой Капустин против твоего Кожуха - кисель, войлок, чахлая кобыла. А вот Васьки Граммофоны и Фильки Великановы прут из меня, как родные, живые детища! Надзору за ними нет. И ни одно ярмо к ним не подходит". "Это потому, - сказал Серафимович, - что ты сам-то еще по-настоящему в порядок не включился". К критик совершенно справедливо замечает при этом: "Под "порядком" Серафимович мог разуметь в данном случае только продуманное, отчетливое мировоззрение, Артем Веселый это понимал и принимал..." Но к сожалению, при анализе творчества писателя М. Чарный очень часто забывает об этом. И потому пристрастие к стихийному в революции, осознававшееся самим Веселым как слабость, М. Чарный выдает за романтику "половодье", "буйную силу" и т. д.

Писатель рождается в тесной связи со своим временем. И "на вопросы жизни литература отвечает тем, что находит в жизни" (Добролюбов). Поэтому нас так насторожил тот подчеркнуто идеализированный, искусственно изолированный образ И. Бабеля, который создал в своем предисловии к "Избранному" писателя И. Эренбург. "Бабель ни на кого не был похож, и никто не мог походить на него..." "Другие хотят обычным голосом рассказать о необычном. Бабель рассказывал необычайно о необычайном..." "Для Бабеля бойцы "Конармии" были не теми схематическими героями, которых мы встречали в нашей литературе, а живыми людьми-, с достоинствами и пороками" и т. д. Последняя фраза особенно характерна для статей подобного рода. Ведь И. Эренбург в ней возвышает Бабеля не за счет Бабеля, так сказать, не за счет его дарования, того, чем он ценен, благодаря чему его книги выдержали испытание временем, а за счет принижения всей остальной литературы! Получается странное явление, почти парадокс: включение данных писателей в историю литературы в результате подобного толкования... обедняет литературу в целом. И. Бабель, А. Веселый и другие превозносятся за счет преуменьшения всего богатства нашей литературы и по существу противопоставляются другим писателям.

Но ведь в действительности никто из названных выше писателей не был изолированным одиночкой. Дыхание времени, воздействие идей социалистического строительства, идей партии укрепляло всех их на пути служения народу, делу революции. И. Бабель с волнением говорил на Первом съезде писателей о счастливом сознании единства писателей и народа, впервые в истории возникшем в стране социализма. "И никогда в истории человечества все эти люди, знающие, что такое "сопротивление материала", сопротивление слова, не чувствовали такой силы единства, как чувствуем мы и трудящиеся нашей страны. Мы объединены этой общностью идей, мысли, борьбы..."

Кстати говоря, и критика тех лет рассматривала противоречивое творчество И. Бабеля вовсе не в отрыве от общего литературного процесса, от эпохи. И если И. Эренбург рассматривает творчество писателя на фоне Хемингуэя, Колдуэлла, Стейнбека, то в 20-е годы Бабеля рассматривали обычно в одном ряду с Вс. Ивановым, Н. Тихоновым и другими писателями. Конечно, И. Эренбург вправе написать статью в духе "Мой Бабель", "Бабель, как я его вижу", но едва ли это целесообразно делать в книге, обращенной к читателям, до этого не знавшим Бабеля. И прихотливые аналогии и ассоциации, вроде того, что "есть нечто сближающее Бабеля со всеми великими русскими писателями от Гоголя до Горького", - могут только запутать читателя.

В общем, удачную попытку анализа мы встречаем в статье В. Гоффеншефера об И. Катаеве. Правда, В. Гоффеншефер в анализе творчества И. Катаева упускает из виду связь писателя с литературной группой "Перевал". Он пишет: "Молоко" рассматривалось как художественное воплощение взгляда литературной группы "Перевал", в которой состоял И. Катаев. Теперь же мы имеем возможность объективно разобраться в сущности этого произведения". Но странно, "объективно" получает значение "наоборот". И вот уже в статье по существу исчезает всякая связь И. Катаева с "Перевалом", и вся абстрактно-гуманистическая концовка рассказа, идеи которой явно идут от "Перевала", называется просто "неудачной концовкой".

Советская наука немало сделала для изучения основных этапов и тенденций процесса развития литературы социалистического реализма. Дальнейшее изучение нашей литературы во всем ее богатстве должно вестись на основе накопленного опыта, с партийных позиций, объективно, без какой-либо односторонности, без ненужных крайностей и субъективизма. Этого требуют интересы дела.

стр. 201