Родилась я в крепости Гуниб 16 мая 1873 года. Отец мой, генерал Д. В. Комаров, был тогда начальником Среднего Дагестана, и штаб его стоял в единственном каменном доме над глубоким обрывом-кручей, на дне которого ютился татарский аул.

Мне было несколько месяцев, когда моя молодая мать, оставив меня на попечении няни и денщиков, уехала с отцом в Петербург, где внезапно умерла от холеры.

Отец вернулся домой с бонной, которая и взяла в свои руки мою судьбу. Это была немолодая уже девица без особого образования. Помню ее назидания в самом раннем детстве: "Будь как девочка. Вышивай крестиком. Вяжи шнурок". Я тупо вязала на костяной рогульке никому не нужный шнурок, но чаще убегала "а чердак, где жили голуби, дралась с мальчиками на улице и ходила с ними в поход - опустошать соседний прокурорский сад. Быт этих ранних лет описан мною в рассказе "Виев круг".

Огромное влияние на мое последующее литературное творчество оказали необыкновенное богатство и разнообразие окружавшей меня в детстве природы. Она запомнилась мне отчетливо: позолоченные закатом снежные горы и переходы от них через темные леса, пересекаемые серебряными быстрыми речками к цветущим долинам. Здесь был разбит так называемый Нижний сад в отличие от верхнего, горного, В саду, на целой десятине, благоухали крупные разноцветные розы.

Это раннее знакомство с кавказской природой навсегда поселило в сердце жадную любовь к солнцу, свету, ко всему разнообразию красок и оказалось чудесным источником позднейшего развития творческих сил и словесного их выражения.

Могучие деревья грецких орехов, которые в урожайный год прокармливали целые татарские семьи, подробно запомнились тоже навеки. И не только рисунком густой развесистой листвы, под которой можно было укрыться и в ливень, но и особым запахом, и горьким вкусом своего зеленого, еще не раздетого ореха.

Мне было лет шесть, когда отец получил дивизию и должен был для командования ею переехать в Ставрополь-Кавказский. Он взял с собою всю семью: меня, моих братьев и бонну. Мы навсегда покинули Дагестан.

В Ставрополе мы поселились в большом каменном доме с часовыми у полосатых будок. Здесь с базарной площади виднелась в ясный день вся белоснежная цепь гор. Неподалеку, как хрустальное, недвижно стояло удивительное озеро: темно-лиловое при каком угодно небе, оно как будто жило своей особой, отдельной от окружающего мира жизнью среди ярко-желтых, золотых песков.

стр. 161


--------------------------------------------------------------------------------

Озеро было рыбное, и отец, страстный рыболов, ездил к нему в коляске вместе с детьми на целый день. Рядом с озером высилась горушка, где летали бабочки, такие громадные, что маленькие детские руки их не всегда могли удержать. Бабочки, как птички, дрались сильными лапками, извивались мохнатым тельцем и внезапно вырывались на свободу. У них на крыльях были "глаза" - синие с коричневым, как на павлиньем хвосте, опоясанные кругами - белым и красным. Позднее, когда я учила наизусть пушкинского "Пророка", шестикрылый серафим представлялся мне почему-то такой вот громадной бабочкой...

В последние годы своей жизни отец мой женился на нашей бонне, поверя в ее заботу о нас, в надежде оставить нас не круглыми сиротами. Но едва отец умер, мачеха разместила мальчиков по военным корпусам, а меня отдала в закрытый сиротский институт в Москву. Проезжая через Москву на собственную дачу в Ялту, она даже не заходила ко мне...

Многочисленным петербургским родственникам тоже не было дела до меня. И вот я, как единственно близкому человеку, стала писать письма самому Кавказу: горам, Куре, большому грецкому ореху, денщикам, которые баловали меня, играли со мною и возили на спине, прыгая, как дикие кони. Сейчас я понимаю, что эти письма и были моим первым литературным трудом, чем-то вроде стихов. Читала я их девочкам нараспев, они хвалили. Эти послания Кавказу давали мне и первый своеобразный гонорар - сахар. За всякого рода услуги мы платили друг другу сахаром...

Очень рано появилась у меня неудержимая потребность изливать свои чувства в форме дневника. Но это был не обычный писаный дневник, а рисованный и зашифрованный. Людей, одной мне известных, заменяли рисунки - медведь, лиса, змеи, крокодил, чтобы никто не мог догадаться, что именно и про кого у меня рассказано. Эта затея с зашифрованным дневником была вызвана одним трагическим для детского возраста случаем. Он описан у меня в рассказе "Пломбир".

Дело в том, что от сиротства и внутренней беспризорности дружба детей нашей семьи с денщиками была очень большая. Среди денщиков попадались люди нежной души, скучавшие по своей родной деревне. Они лучше всякой няньки умели позабавить, утешить и даже научить уму-разуму в пределах собственного понимания. Денщик Ян и научил меня и дворовых детей, как чистить ваксой сапоги до зеркального блеска, отличать "собаку-мальчика" от "собаки-девочки". Этими знаниями, думая возвысить в глазах гостей себя и своего учителя, я и хвастнула у нас на званом обеде перед чопорной семьей губернатора и прочей местной знатью. Меня без промедления посадили в темную комнату, а денщику задан был такой нагоняй, что, встретившись со мной наедине, он с горьким упреком сказал: "Из-за тебя все! Иуда!"

Я дозналась, что Иуда был очень позорный человек-предатель.

стр. 162


--------------------------------------------------------------------------------

И вот с тех пор, чтобы нечаянно никого не предать, я придумала зашифровывать свои впечатления. Звериными аллегориями закреплялся в памяти подсчет шалостей "воробья" - представителя самого автора записи. Таким образом из-за неверия в справедливость старших возникло средство выражения мыслей и чувств, соединяющее воедино два искусства, которые имели такое большое значение в моей жизни. Я рисовала то, о чем думала, что видела и переживала. И с годами насущной потребностью стало - как бы взрывать плохую жизнь, доказывая себе, что есть где-то другая, справедливая.

Так, еще бессознательно, закладывалась основа, из которой должен был вырасти писатель: одержимость красотой природы и глубокий протест против пошлости и зла жизни.

Сознательное, зрелое отношение к искусству внушил мне позднее замечательный художник и педагог философского склада Павел Петрович Чистяков. Я попала к нему в Петербург после Киевской рисовальной школы. Было это в 90-х годах. Тогда Чистяков заведовал мозаичным отделом Академии художеств и жил на третьей линии Васильевского острова в трехэтажной квартире, заставленной великолепными картинами и скульптурой. В одной из комнат наверху у художника была мастерская, где собиралось несколько учеников. Я попала в их число. Павел Петрович заходил к нам, как на отдых, после неприятной работы в мозаичном отделе Академии, который он называл "мертвым местом". Он много и глубоко говорил нам об искусстве. Это были не только профессиональные речи о живописи, а воспитание вкуса вообще, расширение познаний, обогащение всей душевной и умственной жизни учеников. Художник имел редкий дар - заражать своим высоким умением видеть вещи, события, весь мир - глубоко, изнутри...

- Не у всех одни глаза, у каждого свои. Вот и надо это оправдать: не просто смотреть, а видеть.

Большое место в моей жизни с самых ранних лет занимала книга.

Книги в закрытом заведении читаются не так, как на воле, они поглощают все существо, являются эпохой, новым этапом развития. Помню, поразили мое воображение популярные книжки "Древней философии", особенно стоики, где предлагалось высоко воспитывать характер без перспективы какого-либо наградного царствия небесного или под устрашением ада. Человеку предлагалось быть умным, добрым и справедливым только потому, что он - человек. Тревожные запросы совести и морали, мучительное недоумение, как и для чего надо жить, не находили ответа у окружающих, часто бездарных и равнодушных педагогов. Религиозное воспитание в силу окаменелости и формализма превратилось в самое настоящее антирелигиозное и не удовлетворяло запросам духовного развития и жажде познания.

стр. 163


--------------------------------------------------------------------------------

Настоящим открытием были книги на французском языке про Индию с проповедью будды и все сведения о браманизме. Мы стремились достать книги об йогах и сговаривались уходить вместе в Нирвану от зла и страданий жизни. Отсюда у многих в ту пору возник интерес к оккультизму и теософии...

Но рядом с этими абстрактными увлечениями, вызванными уродливым воспитанием и затворнической жизнью, были и другие: мечта о подвиге, о служении благу народному. Из всех попыток социального преобразования общества, из столкновений различных общественных течений, проникавших в нестройном виде сквозь институтскую ограду, самым романтическим соблазном были "террористы". И, конечно, мечталось умереть на эшафоте.

Французская революция изучалась нами по всем источникам, какие могли достать. Наш "кружок" состоял из трех человек: Лены Муратовой, впоследствии артистки Художественного театра, меня и Мани Погожевой, вышедшей замуж за земского статистика. Это она потянула меня в 1891 году в Тульскую губернию - на голод, спасать тяжелую жизнь мужиков.

- Ты тут танцуешь, а мужики голодают.

Деревня многому меня научила, и впечатления той поры отражены в рассказе "Климов кулак".

Это была не первая встреча с крестьянами... Мачеха как-то два лета подряд возила меня в Смоленскую губернию, где она купила себе имение. Я ходила с бабами жать, с ребятами ночью ловить на лучину раков. И даже крестила новорожденных. Я жила деревенским бытом, частенько ночевала в избах, откуда вынесла много нового для себя и навсегда чувство большой любви к деревне. Ею навеяны многие рассказы, напечатанные в журналах "Русская мысль" и "Наш путь".

Когда я еще училась в рисовальной школе, мне куда больше хотелось писать, чем рисовать, но из-под пера ничего хорошего не выходило: от волнения пропадала всякая возможность хорошо выразить свои мысли словами. Печатала я в мелких журналах пустяки вроде "Черешни". Наконец, первый удавшийся, как мне показалось, рассказ я, осмелев, послала в "Русскую мысль". В 1908 году он был напечатан под заглавием "Был генерал".

Критик Ю. А. Айхенвальд написал мне очень лестный отзыв и предложил сотрудничать в "Русской мысли" постоянно. В течение 1908 года я напечатала там несколько рассказов: "Медведь Панфамил", "За жар-птицей", "Застрельщик". Когда мне пришлось для воспитания своих детей стать учительницей рисования, я уже непрерывно печаталась во многих журналах: "Для всех" у Миролюбова, в "Заветах", "Скифах", "Нашем пути".

Февральская революция застала меня в Царском селе, где я работала учительницей рисования. Помню, в яркий солнечный день поехала я по делам в Петроград. Царские стрелки вместе с офицером выгрузились на перроне царскосельского вокзала и пошли

стр. 164


--------------------------------------------------------------------------------

в сторону Литейного. Трамвай, в котором ехала и я, был остановлен толпой рабочих на углу Невского и Литейного. Пассажиры высыпали на улицу и смешались с толпой рабочих. Молодой офицер, озабоченное лицо которого я приметила еще на перроне вокзала, шагал во главе своего взвода навстречу демонстрантам. Женщины в толпе выкрикивали:

- Хлеба! Хлеба - детям!

Все смотрели на офицера. Одна мысль владела мною: что сейчас будет, а вдруг - команда: "Пли!" Офицер дошел до толпы, стал как вкопанный, за ним солдаты.

- Вот сейчас... - прошептал рядом лавочник, хозяин нашей царскосельской квартиры, приехавший в город вместе со мной. На мгновение замерли выступивший вперед пожилой рабочий и молоденький офицер. И вдруг они одновременно протянули друг другу руки. Грянуло "ура". Обнимались стрелки и рабочие. Кругом многие плакали.

А поздней осенью 1917 года, в том же Царском селе, дежуря ночью в городской больнице, где лежала в тифу моя дочь, я подошла к окну, привлеченная торжественными звуками "Интернационала", - я тогда услышала его впервые, узнала по словам.

Прильнув к стеклу, я увидела незабываемую картину: под звездным небом, заполняя улицу от тротуара до тротуара, двигался слитный мощный поток людей - в бескозырках, в фуражках, в матросских бушлатах и в рабочих ватниках, с винтовками и безоружные, пожилые и молодые, обросшие, бородатые, а рядом - безусые юнцы... Они шли тем особым шагом, который в поэзии был назван державным.

И эта поступь сотен людей казалась биением единого сердца.

...Вскоре после Октябрьской революции я уехала в Москву работать в Отделе реформы школы на должность помощника заведующего "эстетическим развитием народа". Это была интереснейшая работа фантастического размаха - составление планов народной Академии художеств, живописное оформление массовых демонстраций, проекты проведения народных праздников и площадных представлений. Было тогда в Москве обширное поле для наблюдения за тем, как разбивается старый быт и вступает в силу новое, еще нестройно, но бурно и неодолимо.

Это время отражено у меня в книге "Московские рассказы" и в других сборниках.

Из Москвы я перешла в 1919 году на работу в Киевский Всеиздат. В период, когда Киев был временно захвачен петлюровцами и белополяками, пришлось мне укрываться в предместье и ходить на поденную работу к хозяйчикам-огородникам, которые принципиально брали интеллигентов только на три дня: "Бо с четвертого - воны красты почнуть!"

Позже я была в том же Киеве помощником редактора детского журнала "Ковер-самолет".

стр. 165


--------------------------------------------------------------------------------

1923 год стал поворотным в моей литературной работе.

Из Киева я приехала в Петроград и поселилась в бывшем доме Елисеева на углу Мойки и Невского. Верхний этаж был отдан "под писателей", и они без всякой мебели, с одними связками книг набили его до отказа. Своеобразный быт этого общежития, полный необыкновенных происшествий, впоследствии я описала в книге "Сумасшедший корабль", напечатанной в 1934 году. Я старалась в форме сжатой и острой дать характеристику многих современников и показать преломление лет военного коммунизма в умах интеллигенции, которая недавно стала советской. В этой книге мне хотелось закрепить весь путь и конец былого "русского интеллигента". "Сумасшедший корабль" - история быта русских литераторов первого десятилетия революции.

1923 год стал поворотным в моей литературной работе, потому что я перешла от рассказов к первому историческому роману. Весь 1923 год я была поглощена Петропавловской крепостью. Я была просто одержима крепостью: ездила к ней ежедневно, впивая в себя чувством и мыслью все еще не остывшее, не рассеянное новым свежим воздухом революции.

Целые часы проводила я в камерах Трубецкого бастиона, в сводчатых коридорах и крохотном треугольном дворике Алексеевского равелина. Мое воображение воскрешало предо мной ужасы, которые хранили эти могильные каменные стены. Словно нравственным долгом стала для меня задача - воскресить и закрепить для будущего то, что русская история забыть не может и не должна.

Небольшая брошюра, выпущенная издательством "Былое" о Михаиле Бейдемане, узнике Алексеевского равелина, толкнула меня на создание первого советского исторического романа "Одеты камнем".

С тех пор я уже безвыездно живу в Ленинграде, который стал богатейшим источником тем для всех моих исторических романов.

В 1928 году в Ленинградском Госиздате впервые вышло собрание моих сочинений в семи томах. Четыре книги рассказов и три исторических романа, среди которых и роман "Современники". Он посвящен творческой трагедии Гоголя и замечательного русского художника Александра Иванова. В те дни эта тема нужна была как ответ на остро стоящий вопрос: может ли искусство жить оторванным от современности и чем тогда ему питаться?

Мною написаны еще три исторических романа: "Якобинский заквас", "Казанская помещица", "Пагубная книга", объединенные под общим заглавием "Радищев". Еще позднее вышли "Михайловский замок" и "Первенцы свободы".

Когда наш город праздновал свой • 250-летний юбилей, мне было грустно, что я не успела выполнить полностью свое намерение - написать "Бессмертный город" в трех книгах: 1. Художники-архитекторы. 2. Ученые. 3. Революционеры.

стр. 166


--------------------------------------------------------------------------------

Повествование о Петербурге-Ленинграде, одном из прекраснейших городов мира, не перестает увлекать меня, и сейчас я принялась его писать...

Самое возникновение этого города "из тьмы лесов и топи блат" и превращение в "полночных стран красу и диво" непостижимо и чудесно. Уже история его рождения делает его символом победы: ведь основание его - подвиг русского народа и несокрушимая воля человека, преодолевшая стихию.

Этот город, бессмертно воспетый Пушкиным, украшенный великими зодчими, живет в сердцах наших как родина науки, искусства, могучей революционной мысли. Говорить о нем - значит говорить о высокой форме энергии человека, творческом оптимизме - главном условии победы.

Вторичное рождение нашего города с новым именем - Ленинград - страница новой истории для всего человечества.

В "Михайловском замке" мне хотелось показать в целом ряде разнообразных людей, строителей города, как творческая воля дает возможность осуществить жизненную задачу, несмотря на все препятствия. "Михайловский замок" - роман о победителях, хотя иные, как, например, гениальный Баженов, оказались - в обычном бытовом смысле - побежденными и неудачниками. От всех грандиозных проектов, исполненных и вставленных в чертеж, уцелел чуть ли не один только "Пашков дом". Но влияние Баженова на все русское зодчество - бессмертно. Таково же и влияние "создателя русского ампира", чьим именем ныне названа целая улица, им одним построенная, - Росси.

В будущем я надеюсь вернуться к историческому прошлому Ленинграда и написать про строителя нашего великолепного Адмиралтейства - Захарова.

...Еще хотелось бы мне сказать о женщине, сказать то, что давно и глубоко продумано. Обидно запомнились мне еще в ранней юности слова, кажется Глеба Успенского, о том, как однообразно начинаются все романы женщин-писательниц - "Марья Ивановна полулежала на кушетке", и я все откладывала большой разговор о занимавших меня вопросах материнства и особенностях женского характера, вызванных не только условиями жизни, но и самой природы женщины. Когда в 1927 году я была за границей и поехала из Парижа к Горькому в Сорренто, у меня были с ним и большие разговоры о женщине, ее роли на земле.

Алексей Максимович высоко ставил моральные качества женщины, верил в дальнейшее высокое развитие ее характера, освобожденного революцией. Он предвидел великую роль женщины в борьбе за мир, в искоренении войны. Горький как-то написал мне:

"...О женщине не умею говорить так, как следовало бы. Вижу и чувствую, что она - растет, слышу, что она уже начинает говорить о себе неслыханным тоном и новыми словами. Мужчина

стр. 167


--------------------------------------------------------------------------------

тоже как будто начинает говорить о ней по-новому, конечно, все еще со скептической усмешкой, но уже более значительно, а иной раз - с задумчивостью, под которой чувствуется страшок. Мак-Орлан, Шервуд Андерсон, Лоуренс, Иоган Бойер да и еще многие не только англосаксы и германцы, но романцы нет-нет да и скажут что-то необычное о женщине".

Эти мысли и слова Горького особенно побуждают меня приступить к моей новой, но давно задуманной работе.

стр. 168