Не так давно в статье "Что такое современность?" Ф. Панферов писал: "... Нам позарез нужны произведения и исторического порядка... Все это очень надо, дабы отвести от нашей молодежи романы Мордовцева, Загоскина, Данилевского и пополнить правдивыми произведениями классическую библиотеку по истории Родины". Вполне разделяя вывод Ф. Панферова о нужности историко-художественной литературы, мы в то же время находим его аргументацию этого вывода односторонней. Так ли уж остро чувствуется сейчас необходимость в том, чтобы отвести от молодежи романы Мордовцева, Загоскина и Данилевского (кстати, далеко не равнозначные по своей ценности)? И только ли в объяснении и освещении прошлого состоит назначение историко-художественной литературы?

Мнение автора статьи "Что такое современность?" (в целом очень интересной и яркой) не единичное. Кто, например, работал в школе, тот знает, как еще сильно у некоторых педагогов убеждение в прикладном, подчиненном характере художественно-исторической литературы, призванной якобы только дополнять и расширять разделы школьной программы. В рецензиях на художественные произведения, публикуемых в журнале "Преподавание истории в школе", подобное мнение высказывается подчас достаточно отчетливо.

Но не обедняем ли мы тем самым само познавательное значение историко-художественной литературы?

...В 1841 году в руки Белинского попало несколько томиков биографий Плутарха в русском переводе Спиридона Дестуниса, и вскоре критик писал своему другу: "Книга эта свела меня с ума. Боже мой, сколько еще кроется во мне жизни, которая должна пропасть даром! Из всех героев древности трое привлекли всю мою любовь, обожание, энтузиазм - Тимолеон и Гракхи. Биография Катона (Утического, а не скотины Старшего) пахнула на меня мрачным величием трагедии: какая благороднейшая личность. Перикл и Алкивиад взяли с меня полную и

стр. 41


--------------------------------------------------------------------------------

обильную дань удивления и восторгов. А что же Цезарь? - спросишь ты. Увы, друг мой, я теперь забился в одну идею, которая поглотила и пожрала меня всего... Я весь в идее гражданской доблести, весь в пафосе правды и чести и мимо их мало замечаю какое бы то ни было величие. Теперь ты поймешь, почему Тимолеон, Гракхи и Катон Утический (а не рыжая скотина Старший) заслонили собою в моих глазах и Цезаря и Македонского".

События, рассказанные Плутархом, и для своего времени были историей, но протекло еще восемнадцать веков - и в другой стране, при другом общественно-экономическом строе "Сравнительные жизнеописания" сохранили и занимательность, и поэтическое обаяние, и всепокоряющую силу примера. Основой нравственной жизни Белинского в ту пору, "альфой и омегой" его существования была выработка революционных, социалистических воззрений, и жизнеописания героев прошлого не только не отвлекли критика от этих исканий, но, напротив, нашли в его душе живой и, можно сказать, практический отклик. "Я понял через Плутарха многое, чего не понимал", - писал Белинский в заключение.

Несколькими годами раньше, анализируя "М. В. Ломоносова" Кс. Полевого - одну из первых в русской литературе историко-биографических книг, - Белинский записал следующие замечательные слова: "Зрелище жизни великого человека есть всегда прекрасное зрелище: оно возвышает душу, мирит с жизнью, возбуждает деятельность!.."

Мы не всегда в должной мере оцениваем тот факт, что, открывая историко-художественную книгу, и в частности историко-художественную биографию, читатель живет полной внутренней жизнью со всей гаммой ее сложных и современных интересов, и, конечно, в первую очередь юный читатель, в глазах которого сама подлинность, реальность исторического героя придает книге особую силу и убедительность. Сколько поколений школьников росло и вырабатывало свое отношение к миру под сильным и длительным воздействием "Кюхли" Тынянова или повести о Баумане Мстиславского!

В историко-биографической книге, как и в любом историческом произведении, всегда осуществляется синтез прошлого и настоящего. Современность ничего не может изменить в истории, но она помогает художнику увидеть то, что долгое время понималось превратно или оставалось в тени. В этом смысле уже сама избирательность биографических книг, то есть их тематика, никогда не бывает случайной. И надо отметить, что тематика советской биографической литературы наглядно говорит об историзме нашего мировоззрения: столь обширной галереи портретов великих людей прошлого - не только революционеров, но и самых различных деятелей культуры, науки, общественной жизни - биографическая литература еще не знала. Однако воздействие современности сказывается не только в выборе героев. Надо ли го-

стр. 42


--------------------------------------------------------------------------------

ворить о том, что свойственное нашему мировоззрению представление о роли народных масс, о силе и возможностях исторического деятеля, что выработанный всей нашей жизнью идеал большого человека, который был бы "хлеба проще, рельс прямей", - все это, как нигде, находит свое выражение в биографических произведениях, в их идейной направленности, эмоциональном тоне. Самое прямое и непосредственное отношение имеют биографические книги и к проблеме положительного героя.

Историко-биографические книги - жанр огромных возможностей. Но чтобы у нас было больше талантливых биографических повестей и романов, чтобы влияние их на читателей было длительным и сильным, нужно, на наш взгляд, большее, чем до сих пор, внимание общественности к этому жанру. Критика совместными усилиями должна помочь выяснению тех вопросов, которые наиболее актуальны для сегодняшних судеб этого жанра.

1

У книг есть свои постоянные эпитеты: полезная, умная, талантливая, блестящая, - столь же традиционные, как добрый молодец и красна девица. Вышедшая недавно повесть Александра Дейча о Гейне "Гарри из Дюссельдорфа" принадлежит к тем книгам, которые называют квалифицированными... Под этим корректным эпитетом мы подразумеваем прежде всего то, что книга написана человеком, глубоко знающим свой предмет, собравшим большой и интересный материал. Что повесть дает обстоятельное жизнеописание Генриха Гейне, рисует его постепенное развитие как человека, поэта и политического борца. Что фигура центрального героя не изолирована от исторической обстановки, а, напротив, дана в теснейшем взаимодействии с главными событиями эпохи и с другими историческими лицами, начиная от Карла Маркса и кончая публицистом Вольфгангом Менцелем. Что в повести соблюдено чувство меры, что она свободна от психологической фальши и нарочитых эффектов. Но как все же этого мало для художественного произведения! Когда читаешь повесть "Гарри из Дюссельдорфа", возникает сложное, но в сущности знакомое чувство: понимаешь, что все правильно, все на месте, и в то же время на каждом шагу ощущаешь, что чего-то нет, что-то не досказано и не выполнено. Не так просто перевести это "что-то" на язык критики: легко указать на явный порок или ошибку, но как говорить о недостатках, если книга квалифицированная? И все же, если попытаться определить такой порок, чрезвычайно типичный не только для книги о Гейне, но и для многих других биографических произведений, то мы бы назвали его так: плоскостное изображение характера. Подобный недостаток дает о себе знать, разумеется, не только в биографической

стр. 43


--------------------------------------------------------------------------------

литературе, но для нее он характерен в высшей степени: сам материал, к которому обращается художник, "жанр" биографической повести предрасполагают к такому недостатку.

В самом деле, в руках у писателя, изучающего жизнь исторического лица, любопытнейшие факты. Он собирал их по крупицам, годами, тысячи раз переживая опьяняющую радость открытия. Они драматичны, красочны и вдобавок ко всему реальны. Казалось бы, герой есть, биографическая канва намечена - какой же может быть лучший путь, как не следовать добросовестно за фактами, восстанавливая день за днем и год за годом подлинную судьбу большого человека? Какой вымысел может сравниться с этой невыдуманной повестью! В поддержку подобного-метода выступают свидетельства авторитетов, начиная от И. С. Тургенева, говорившего, что жизнь ряда его современников берет верх над любой "беллетристической выдумкой", и кончая Б. Полевым, который в связи со своей "Повестью о настоящем человеке" писал о драматизме нашего времени, о том, что сама жизнь создает художественные произведения. И, однако, сама жизнь не создает художественных произведений! Просто мы охотно идем на смешение двух тождественных по форме и совершенно разных по смыслу утверждений: одно дело, что жизнь богаче, разностороннее литературы, точнее говоря, является для нее основой, питательной почвой; и другое - что факты жизни способны механически стать фактами литературы. Писатель может быть свободен в художественном вымысле или предельно достоверен - это другой вопрос, но во всех случаях творческое, преобразующее материал начало является необходимым. Для автора историко-биографической повести это так же обязательно, как для любого художника.

Когда задумываешься над художественными биографиями, оставившими в истории нашей литературы заметный след, приходишь к выводу, что главным для них является объемное изображение характера в противоположность плоскостному. Это равно относится к произведениям различных творческих почерков и стилей.

Читатель всегда отличит объемный характер хотя бы потому, что в нем просматривается глубина, что его можно объяснять, раскрывать, исследовать, в то время как необъемные характеры такому исследованию просто не поддаются, как не поддаются начерченные на плоскости фигуры третьему измерению.

Исторический герой может быть нарисован с неодинаковой художественной силой. Есть образы, которые по новизне и полноте своего воплощения являются художественными открытиями; их отличительный признак, в частности, в том, что на длительное время они невольно становятся нормативными, определяя и наше представление о данном историческом лице, и изображение его последующими художниками. Таков тыняновский Кюхля. Таков Петр I Алексея Толстого, если говорить об историческом ро-

стр. 44


--------------------------------------------------------------------------------

мане. Таков щукинский Ленин, если говорить об актерском искусстве. Подобные удачи редки, и было бы несправедливо признавать право на существование только за ними... Есть немало хороших, а порою и отличных биографических произведений, в которых исторический образ, не обладая цельностью и новизной художественного открытия, ценен для нас какими-то своими гранями и сторонами: в то же время мы можем спорить с автором по поводу изображения других сторон характера героя, находя это изображение неудачным или малооригинальным. Для биографической литературы, где писателям в большинстве случаев приходится идти по борозде, кем-то уже вспаханной, это явление довольно частое, естественное.

Чем, например, интересен для нас образ Пушкина в дилогии И. Новикова "Пушкин в изгнании"?

Читая роман И. Новикова "Пушкин на юге", мы проникаемся чувством полноты и, так сказать, материальности времени. Не времени вообще, а вот именно сегодняшнего дня Пушкина, едущего с Раевскими по югу России... "...Дни - веселые и подвижные - обретали свой ритм, все привычнее и яснее обозначавшийся. Солнце будило, вечер звал спать... Душевные ритмы мысли и чувства находили свое ладное соответствие с окружающим миром. Отсюда рождалось и ощущение того богатого бытия, когда каждый день полон был до краев". Сосланный поэт, оказывается, счастлив! Наслаждение приносят утренние купания, когда, отплыв в море, можно обернуться назад и увидеть, крохотную фигурку Николая Раевского на берегу и "по-новому свежую панораму гор и долины"; приятно вымокнуть под проливным южным дождем и потом сохнуть на солнце - "так делают все: птицы и звери, травы и деревья"; наконец, просто дышать - тоже наслаждение. И сам Пушкин предстает перед нами радостно-земной, словно сотканный из солнечных лучей и степных ветров.

Автору "Пушкина в изгнании" больше всего удалось изображение именно этой естественности характера поэта. "Пушкинское" чувствуем мы не только в его горячности, порывистости, необузданности - качествах, и без того уже не раз зафиксированных и воспетых в литературе о Пушкине, - но именно в естественности его духовной жизни. Можно было бы назвать эту черту поэта верностью себе: ему никогда не приходилось не то чтобы лгать перед собою, но заставлять себя чувствовать что-то или думать что-то, подобающее случаю. Пушкину, по словам Новикова, "чужда рассудочная и как бы принудительная верность одному душевному настроению". Она ему не только чужда, но и не нужна; каждый момент духовной жизни Пушкина был истинен, человечески прекрасен. А полнота и естественность переживаний неразрывно слиты в нем с чувством поэтическим.

Нередко можно встретить утверждение, что главное отличие советской биографической литературы от западноевропейской за-

стр. 45


--------------------------------------------------------------------------------

ключается в том, что последняя "базируется на деталях личной жизни героя" или "рисует личную жизнь... избегая общественных вопросов", - как говорится в статье об Андре Моруа (БСЭ, 2-е изд.). Но достаточно прочесть повести Моруа "Байрон" или "Ариэль", чтобы убедиться, что их автор отнюдь не ограничивает свое внимание сферой личной жизни героев. Отличие - в другом. О нем хорошо говорил А. Толстой, который задавал себе вопрос: "Что же в историческом романе является основным?" И отвечал на него так: "Становление личности в эпохе". Вот это ощущение теснейшей взаимосвязи исторического деятеля с эпохой, внимание к развитию, изменению, эволюции героя в связи с главнейшими классовыми противоречиями времени и явились большим достижением нашей историко-биографической и, говоря шире, художественно-исторической литературы.

Советская биографическая литература не сразу научилась передавать "становление личности в эпохе". Революция открыла перед биографической литературой такое необозримое поле жгуче актуальных тем и проблем, вырвала из-под запрета столько исторических героев, революционеров и прогрессивных деятелей прошлого, что даже поверхностный, беглый рассказ о них казался вначале делом нелегким. Многие первые советские биографические книги напоминали стремительную разведку, за которой неминуемо должны были прийти осмотрительность, глубокое изучение и анализ. Один из примеров последнего - дилогия Новикова, в которой отразилось, если можно так сказать, повышение уровня историзма нашей биографической литературы.

Полнокровно воссоздана в романе "Пушкин на юге" историческая панорама: быт, нравы пестрых городов Южной России; колорит и дух времени, но прежде всего, конечно, - фигуры людей, несущих на себе яркий отпечаток эпохи. Перечень их, вероятно, пришлось бы начать с выразительных типов александровской реакции: капитана Радича, чувствовавшего непреодолимое влечение к "пленительному полицейскому делу": обыскам, допросам, арестам; отца Иринея, который считал себя "не столько пастырем, сколько духовным воином" и, обмакивая перо для очередного доноса, словно брался за оружие, и т. д. Вообще эта ироническая, насмешливая интонация в воссоздании прошлого особенно удается писателю, приобретая у него множество оттенков от сатирически-язвительного, как в названных выше случаях, до добродушно-мягкого, как в изображении генерала Инзова.

При этом второстепенные герои меньше всего могут быть названы "фоном" - правильнее говорить о предметном, образном воплощении проблемы: историческая личность и эпоха, о взаимодействии центрального героя со средой.

В предгрозовой атмосфере 1820 - 1824 годов, наэлектризованной известиями о греческом восстании, о походе Ипсиланти, две силы приковывают к себе ум Пушкина. Это, во-первых, бу-

стр. 46


--------------------------------------------------------------------------------

дущие декабристы, деятельность которых на всем протяжении романа составляет для поэта предмет пытливого и мучительного внимания. Кажется, вот-вот произойдет что-то решительное, исчезнет неясность, недоговоренность и Пушкину предложат вступить в тайное общество. Но такого предложения не последовало. В объяснении этого факта И. Новиков далек от распространенного сейчас утверждения, будто декабристы руководствовались только нежеланием подвергать Пушкина риску. Нет, обстоятельства были сложнее. Писатель показывает: ни у кого из друзей поэта не возникало сомнений в его убеждениях и в том, что он охотно вступил бы в тайное общество. Но внушала опасение горячность поэта, "подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадежными", - как говорил Иван Пущин в своих воспоминаниях. А кроме того, само положение Пушкина, как ссыльного и поднадзорного, не отличалось особыми выгодами.

Вторая сила - это народ. Пушкин уже присматривается к морю народной жизни с интересом и без некоторых из тех предубеждений, что разделяли декабристы. Посещение Пушкиным острога, тюрьмы, мазанки молдаванина, его беседы с "простолюдинами"- все это выписано И. Новиковым тщательно, рельефно, с пристальным вниманием к народу, которое вообще характеризует советскую историко-художественную литературу. Приведем одну из таких сцен романа не только потому, что в ней виден пробуждающийся интерес Пушкина к народной жизни, но и чудесно обрисован портрет "разбойника" Кириллова, это соединение в нем лютой ненависти к барам-господам с притворной наивностью и лукавой метафоричностью выражений; да и характер спутника поэта Пущина (не Ивана, а другого Пущина, Павла Сергеевича) передан достаточно интересно:

"- А правда ли, что тебя арестовали в доме какого-то монаха? - спросил Пушкин.

- А что ж, что у монаха, - ответил Кириллов. - Монах монаху рознь. Это генералы все одинаковые!

И он неприязненно, острым глазком блеснул на дородного, хоть и несколько дряблого Пущина. Тот, слегка поколыхав животом, счел необходимым это оспорить.

- Но, однако ж, любезный, и генералы бывают различные.

- А все возможно, - быстро ответил разбойник. - Но только что ты, ваше превосходительство, ты, видать, одинаковый!

Пущин принужден был выдавить у себя на лице улыбку...

- Да ты, брат, отгадчик, - поддержал его Пушкин смеясь".

Как отличается реплика Кириллова от "умных" высказываний извозчиков, стариков, слуг во многих биографических и исторических произведениях последнего времени! Читатель или зритель давно научился распознавать нехитрое назначение этих персонажей, так что достаточно показать обычно группу мужиков, мудро качающих головами и устремляющих взор вдаль, как

стр. 47


--------------------------------------------------------------------------------

мы говорим себе: "Вот историческая обстановка..."; достаточно главному герою распалиться от услышанной фразы: "Народ - оно да!" или какой-либо подобной, как мы отмечаем: "Вот личность учится у массы"... Это, без сомнения, чисто демонстративное решение темы.

2

Задержимся еще немного на произведении о Пушкине, чтобы сказать об одном характерном недостатке в изображении главного героя. Чувствуется большое желание И. Новикова раскрыть тайное тайных пушкинской духовной жизни, те минуты, когда



...божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел...





Но интонация собственно патетическая дается И. Новикову гораздо меньше, чем ироническая или подчеркнуто спокойная, бытовая. Здесь краски писателя расплывчаты: одно описание напоминает другое: "Но то, что в нем было особенного, это богатство и полнота сложно колеблемых чувств, слитых в единое очищающее чувство, - оно не умерло и не ушло, а сопутствовало Пушкину, то как бы замирая, то возрождаясь всю его жизнь"; или: "...на гребне волны вскипало какое-нибудь безумное, яркое слово и, пенистое, свежее, срывалось тотчас ветерком дружного смеха и восклицаний. Он и сам - не только участник, но, быть может, раскидистей и блистательней всех, и все же эти два мира в нем пребывали на равных правах" и т. д. "Пение души" и "вскипание волны в груди" - две излюбленные педали писателя, на которых оставил свои следы не один беллетрист. Но вот после внутреннего вопроса Пушкина: "...разве моя жизнь принадлежит только мне?", писатель замечает: "Тут мысли остановились. Это было что-то очень серьезное". И так, пожалуй, лучше. Лучше не досказать, чем хватить лишку: высокое больше всего боится банального, ему не много надо, чтобы обернуться пародией на самого себя. Вероятно, именно налет выспренности рождает чувство известной незавершенности образа Пушкина в романе, словно бы писатель держал в руке множество нитей от характера героя, но, связывая их в один узел, упустил одну-две...

Повторяем, это характерный пример. Ведь с "проблемой высокого" или - если брать вопрос шире - с трудностями раскрытия творческой жизни героя сталкивается каждый автор историкo-биографической повести.

Поучительно остановиться на книге М. Ильина и Е. Сегал "Бородин", хотя с точки зрения жанра она выходит за рамки наших заметок - это так называемая научно-художественная биография.

стр. 48


--------------------------------------------------------------------------------

В советской биографической литературе трудно назвать другое произведение, которое, рисуя цельный образ исторического героя, столь полно передавало бы его внутреннюю, творческую жизнь. А ведь задача авторов усугублялась тем, что они обратились к жизни человека сложной духовной организации, обладавшего редким сочетанием талантов - химика и композитора.

С первых же строк книги о Бородине чувствуется ее главная установка. Авторы стремятся разгадать тайну характера исторического лица. Они смотрят на Бородина как на своего героя, облик которого им предстоит понять и сделать доступным для читателя именно с человеческой точки зрения, то есть с точки зрения внутренней его жизни, перехода и взаимосвязи мыслей и чувств. Характерно название одной из глав: "О любви, музыке и химии". Оно может показаться несколько неожиданным для столь интимной по тону главы, рассказывающей о встрече Бородина с его будущей женой, обаятельной пианисткой Екатериной Сергеевной Протопоповой. Но это точное название: идя от "одного" чувства своего героя, авторы исследуют всю гамму его переживаний - "когда жизнь Бородина была так полна работой, музыкой, молодой любовью".

Развитие Бородина рисуется в книге как отстаивание им своей творческой самобытности. "Музыка и химия вели между собою спор, кому из них должен принадлежать Бородин". Любимый учитель Бородина, профессор Зинин, советовал ему "поменьше заниматься романсами" и предостерегал достаточно авторитетной пословицей о двух зайцах. Все, даже самые близкие друзья, подходили к больному для Бородина вопросу только с одной позиции - позиции взаимоисключения.

"Но так ли они (музыка и химия) далеки, как кажется?" - спрашивают авторы и отвечают: "Сердце творческого разума освещает дорогу и науке и искусству, когда они ищут правду жизни".

Сердцевина образа Бородина - мысль о творческом проявлении разносторонне одаренного человека, о жизни как о творческом горении. "Он всегда спешил, дела было по горло" - эта фраза, брошенная в начале книги, затем повторяется в бесчисленном количестве вариаций. В главе "Борьба со временем" мы вместе с больным, стареющим Бородиным, которому "еще столько надо было успеть!", почти физически начинаем чувствовать нехватку времени.

Казалось бы, так ли уже важно для создания образа передать эту "нехватку времени"? Не "деталь" ли это? Но вот Е. Ильина вспоминает, как работавший над книгой М. Ильин говорил ей, что борьба со временем, страстное желание уложить в тесные рамки одной человеческой жизни все свои возможности - чрезвычайно характерны для Бородина. "И когда был най-

стр. 49


--------------------------------------------------------------------------------

ден этот ключ, раскрывающий многогранную жизнь Бородина, работа над биографией пошла у автора полным ходом". Найденный ключ оказался ключом к объемному раскрытию образа.

Поиски художественного решения - процесс глубоко индивидуальный, в котором раскрывается не только герой биографической книги, но и через авторское отношение к своему герою - личность писателя.

Вчитываемся в одну из страниц "Бородина", посвященную началу работы: "Начало работы. Какая это незабываемая минута! Она может сравниться только с той, когда корабль, уходящий в дальнее плавание, снимается с якоря, для того чтобы на много месяцев пуститься в открытое море. Кто знает, какие бури и беды ждут его в пути!.. Такие чувства испытывал, должно быть, и Бородин..." "И Бородин..." Но кто же еще испытывал эти чувства? Конечно, сам автор, не раз переживавший это волнующее "начало работы", хорошо знавший, что такое романтика творческого труда. Прав поэтому О. Писаржевский, отмечавший, что образ Бородина был субъективно близок М. Ильину. Писателем "владела мечта о настоящем человеке, о большом... человеческом счастье, в котором сочетается стихийная радость бытия здорового, гармонически развитого существа с возможностью широкого, самого разностороннего выявления всех богатств человеческой жизни". И он "не случайно облюбовал героя, в облике которого намечались ростки этой будущей гармонии... способность к совмещению того, что обычно считают несовместимым"1. И вот, добавим к этому, убежденность, что такое гармоническое совмещение возможно, интересно и в высшей степени значительно, составляет внутреннюю пружину произведения, придает ему энергию и поэтичность.

В самом подчеркивании разносторонности дарования Бородина сказалось влияние современности. Это Бородин, увиденный в наше время, когда вопрос о раскрытии всех богатств человеческой личности приобрел практический смысл и остроту.

Всем памятна та болезнь, которую несколько лет назад пережила наша биографическая литература. "Теория бесконфликтности" нашла в ней чрезвычайно удобное пристанище. С ее помощью выработались нехитрые "каноны" построения биографических книг (и не только книг; вспомним вереницу биографических фильмов и спектаклей), согласно которым делался упор на избранности, славе, успехе исторического героя и оставались в тени его кропотливый, будничный труд, ошибки и преодоление трудностей. Композиционная схема таких книг вполне отвечала этой односторонности. Первая глава - детство писателя (или ученого), в которой он изумлял окружающих и заставлял их предрекать себе великое будущее. Потом, после краткого описания


--------------------------------------------------------------------------------

1 "Вопросы литературы", 1957, N 6, стр. 153.



стр. 50


--------------------------------------------------------------------------------

студенческих лет, шли главы, которые обычно назывались "Навстречу славе", или "На вершине славы", или как-нибудь еще в таком же роде, - главы, где авторы не жалели красок на изображение триумфов, банкетов, торжественных встреч, проводов, обедов. Повесть, как правило, заканчивалась красочным изображением похорон и траура, читая которое трудно было отделаться от ощущения, что это в сущности тоже банкет...

За последние годы авторами биографических книг много сделано для преодоления этой схемы. Поиски, труд, предпосылки подвига, а не только самый подвиг стали главный предметом их внимания. Но при верно намеченной установке биографические произведения последних лет еще оставляют желать много лучшего с точки зрения художественной, точнее говоря, с точки зрения силы и яркости изображения романтики подвига.

Недавно в Детгизе вышла повесть Г. Кублицкого "Фритьоф Нансен". На традиционном конкурсе научно-художественной и научно-популярной литературы она была отмечена премией, - и по праву: это одна из лучших биографий последних лет. Но почему же даже эта книга оставляет чувство известной неудовлетворенности?

В повести Г. Кублицкого есть яркий эпизод. Подбирая экипаж для предстоящего плавания на "Фраме", Нансен обратил внимание на одно письмо. "Это была страстная мольба. Автор, родом итальянец, клялся, что готов выполнять на судне любую работу: "О милостивый государь, дайте мне жить, жить так, как я это понимаю, а не осуждайте меня на прозябание. Умоляю вас!" Брат путешественника Александр поинтересовался: "Надеюсь, ты уже взял его?" - "Конечно, нет! - ответил Нансен. - Я, знаешь, не доверяю громким словам".

В другой главе Г. Кублицкий пишет: "Успех настоящему арктическому путешественнику приносит чаще всего не рывок, не минутное сверхчеловеческое напряжение. Тому, кто, ярко вспыхнув, быстро гаснет, трудно добиться многого в туманах Севера. Непрерывное упорное преодоление повторяющихся в разных сочетаниях тысяч однообразных препятствий - вот в сущности из чего обычно слагаются будни победителей Арктики. Неистощимое терпение становится тут одной из главных добродетелей".

В приведенных отрывках отчетливо чувствуется стремление раскрыть суровую романтику труда полярника, ученого, путешественника.

Главы, рассказывающие о путешествии Нансена через ледник Гренландии, об экспедиции на "Фраме" и особенно о походе с Иохансеном к Северному полюсу, написаны с воодушевлением и драматичны в лучшем смысле этого слова. Хорошо показана общественно-политическая деятельность Нансена, который был искренним другом Советского Союза и много сделал для помощи

стр. 51


--------------------------------------------------------------------------------

голодающим Поволжья в 1921 году. С этим суровым, сдержанным пафосом книги не вяжется многословность ряда описаний, особенно в начале повести, штампованная броскость некоторых заголовков вроде "Пепел, развеянный бурей" (название главы, где говорится о смерти жены Нансена) или "Навстречу неведомому".

Но дело не только в непоследовательности. Если судить о книге Г. Кублицкого "по большому счету" - а именно такого подхода она заслуживает, - то, на наш взгляд, некоторая ее слабость заключается в недостатке субъективно личного отношения к герою. Речь идет не о лиризме, в частности не о лирических отступлениях, которые вовсе не обязательны для каждой биографической повести, а о внутренней субъективности или, как часто говорят, о видении писателем своего героя. Повесть Г. Кублицкого содержит много новых фактов, она, как сказано в предисловии, опирается на документы, обнародованные недавно в Норвегии старшей дочерью исследователя. Прочитав повесть, мы почерпнем много новых сведений о Нансене, лучше поймем его характер, его деятельность, но мы не узнаем, чем отличается Нансен Г. Кублицкого от того Нансена, которого мы знали раньше, в частности, по произведениям самого путешественника. Думается, что подобное требование не является сверхстрогим, если желать видеть в биографии не просто полезную книгу, а произведение, стоящее на уровне наших лучших биографических книг.

Новизна ощущения писателем своего героя - непременное условие художественной биографической книги, которая, кстати, делает любую тему (то есть любого исторического деятеля как объект изображения) неисчерпаемой. Мы уже говорили, что было бы неправильно требовать от каждой биографической книги кардинальных открытий и что есть немало произведений, ценных тем, что они лишь углубляют или развивают образ исторического героя. Но новизну ощущения, субъективного восприятия писателем этого героя, нам кажется, правомерно требовать от каждой художественной биографической книги.

Выработка такого ощущения не тождественна логическому определению образа, его главных и второстепенных черт. В изданной недавно книге Н. Черкасова "Четвертый Дон-Кихот", являющейся своеобразным творческим отчетом о работе выдающегося актера над образом Дон-Кихота, есть такая дневниковая запись (от 9 августа 1956 года): "...у меня только теперь начала по-настоящему вырисовываться внутренняя сущность моего героя. Только теперь, в эту страшную жару, в этой съемочной суматохе, я почувствовал так называемое зерно образа (курсив мой. - Ю. М.), почувствовал опору, творческую свободу и крылья для дальнейшего полета. Почему же потребовался такой большой период для того, чтобы правильно "сесть в седло" своей роли? Почему же так поздно я пришел к истине своего образа? Думаю, что в предыдущих эпизодах, в таких эмоционально-взвинченных, как "Постоялый

стр. 52


--------------------------------------------------------------------------------

двор", избиение Дон-Кихота каторжниками... трудно, а может быть, и вообще было невозможно найти внутреннюю сущность образа во всем его гармоническом целом. Для этого необходимы были сцены, в которых Дон-Кихот более уравновешен по темпераменту, действует спокойней, не так возбужден".

Любопытно, что ощущение "зерна образа" пришло к актеру после того, как множество сцен фильма было уже отснято и общая трактовка роли (мы сейчас не входим в обсуждение ее сущности) уже намечена. Субъективность ощущения актером своего героя не изменила в данном случае трактовку образа, но она придала ей необходимую убедительность, вдохнула в нее "душу живу".

Подобное ощущение писателем "зерна образа" не менее важна и для биографической книги.

Думается, что хорошая художественная биография всегда должна быть внутренне полемична, даже если автор ни с кем и не полемизирует. Ведь он отстаивает свое видение исторического героя, убеждая в нем читателей. А это немаловажно для всего строя произведения, для его сюжета.

Кстати, существует мнение, что в биографической книге сюжет не нужен. Легко представить себе "гносеологические" истоки такого взгляда, коренящегося, видимо, опять в самой природе "биографического жанра": писатель пересказывает одно за другим события из жизни героя, его единственным руководителем является хронологическая канва - какой же нужен еще к этому сюжет? Подобный взгляд равносилен утверждению, что человек может существовать без позвоночника. В действительности в любой художественной биографии необходим сюжет, понимаемый, разумеется, не как интрига, не как цепь перестановок и перебросок действия, а в более широком значении этого слова - как раскрытие, развитие, движение, отстаивание поэтической мысли произведения. Какой бы "несюжетной" ни казалась хорошая биографическая книга с первого взгляда, мы всегда при более глубоком изучении найдем в ней то, что как бы организует, объединяет материал, вносит в него единство.

В основе биографической книги лежит история характера каждый раз в ее неповторимо конкретном, зависящем от социальных и других причин выражении. Это то, что составляет в произведении главную сюжетную пружину, возбуждает и поддерживает к нему наш читательский интерес.

Сюжет позволяет вторгаться в глубь темы, образует в произведении стержень, без которого любая, самая обстоятельная, добросовестная биография останется лишь огромной и бесформенной грудой материала. Плоскостное описание характера не нуждается в сюжете - для этого достаточно идти за героем с блокнотом и фиксировать каждый его шаг; объемное изображение характера без сюжета немыслимо. Историко-биографические произведения не составляют здесь исключения.

стр. 53


--------------------------------------------------------------------------------

3

Для биографической литературы крайне важно то, что Ю. Тынянов называл "ощущением жанра". "Без него слова лишены резонатора, действие развивается нерасчетливо, вслепую. Скажу прямо: ощущение нового жанра - есть ощущение новизны в литературе..."

Проблема жанра является для биографической литературы едва ли не более острой, чем проблема образа. Сложность заключается в том, что на участке биографической литературы расположен один из стыков науки и художественной литературы вообще, если вспомнить, с одной стороны, научно-популярные и научные биографии, а с другой - все многообразие художественных биографических книг - от романа до рассказа, от пьесы до поэмы. Соприкосновение этих двух сил не столь уж безобидно и порою изобилует острыми "пограничными" инцидентами.

Время от времени мы читаем статьи и рецензии, в которых отмечается вред беллетризации, недопустимость механического смешения биографической повести и научно-популярной биографии. Несколько лет тому назад против такого смешения выступил К. Федин в "Литературной газете".

Иногда в ответ на подобные замечания можно услышать возражения, что сами жанры биографической повести изменились и, следовательно, выступать против смешения - значит не учитывать эти изменения.

Безусловно, жанры историко-биографической повести не являются постоянными. Но это вовсе не значит, что историко-биографическая повесть и научно-популярная биография сливаются отныне в единый, цельный жанр.

В чем в действительности выразились эти изменения?

Прежде всего бросается в глаза, что для советской историко-биографической литературы характерно усиление документальности, научности. Можно было бы "проследить эту тенденцию на творчестве Юрия Тынянова - одного из зачинателей советского историко-биографического романа.

Дело не только в том, что романист Ю. Тынянов был одновременно историком и литературоведом, что он глубоко изучил эпоху 10-х, 20-х, 30-х годов прошлого века, что его перу принадлежит немало литературоведческих исследований, посвященных Кюхельбекеру, Грибоедову, Пушкину, - исследований, которые "обычно появлялись до, после, а то и во время работы писателя над очередным романом.

Дело и не только в том, что художественные произведения Ю. Тынянова нередко "опережали" науку, опираясь на свежие, не введенные еще в научный оборот материалы, освещая новые стороны жизни и деятельности Кюхельбекера или Пушкина, не говоря уже о более глубоком понимании их характера, внутреннего

стр. 54


--------------------------------------------------------------------------------

мира, - в этом художественная литература всегда была сильна и давала науке немало ценного.

Дело прежде всего в том, что в творчестве Тынянова происходило, если так можно сказать, усиление общей документальности и научности повествования. Не только в описании главных событий, но и в частных эпизодах, отдельных диалогах и репликах писатель все чаще опирается на подлинные документы, сопоставляя их друг с другом и извлекая из них все, что они могут дать. В романе о Пушкине, где стремление к достоверности особенно явственно, Ю. Тынянов отталкивался от произведений, записей и переписки самого поэта, воспоминаний о нем, архивных документов и т. д. и т. п. Вживаясь в материал, писатель сознательно избегал всего, что противоречило историческим свидетельствам. Увидеть за первоисточниками живое лицо или событие - это означала на языке Ю. Тынянова "достаточно далеко зайти за документ".

При этом он вовсе не отказывался от права на вымысел, которому в художественных биографических произведениях принадлежит законное и очень большое место. Речь идет о том, что художественный вымысел у Ю. Тынянова становился все более обоснованным и как бы приближался к гипотезам, а сам писатель все более чувствовал себя исследователем, воссоздающим историческую правду.

К. Федин пишет: "Тынянов, сделавшись романистом прежде всего, не перестал быть ученым. В самом характере его творчества лежат особенности походки ученого. Документ поет в тексте художника, растворяясь и дыша своим значением, но не заглушая искусства, а только устраняя малейшее сомнение в неподлинности исторического факта". Хочется подчеркнуть, что документальность у Тынянова не только устраняет "сомнения в неподлинности исторического факта", не только укрепляет впечатление достоверности, но и в определенной степени повышает саму достоверность и научность повествования.

Разумеется, строгая документальность и реалистичность тона, своеобразная "научность", отмеченная нами в творчестве Тынянова, вовсе не исключает в советской биографической литературе другие тенденции. Кто читал рассказы Н. Тихонова "Вамбери" и "Друг народа", никогда не забудет их романтическую оригинальность и яркость, так напоминающую ранние стихи и баллады поэта. В отличие, скажем, от А. Кононова, который в своих "Рассказах о Ленине" подчеркнуто достоверен, Н. Тихонов в "Друге народа" более свободен в освещении частных фактов. Это собственно баллада в прозе с участием реального исторического героя - великого китайского революционера Сун Ятсена; произведение с крайне драматичной фабулой, случайными встречами и совпадениями, обилием колоритных национальных подробностей, под тяжестью которых словно провисает строка; наконец, с афористически отточенными, врезающимися в память диалогами. И подобное произведе-

стр. 55


--------------------------------------------------------------------------------

ние не одиноко в нашей биографической литературе. Но все же документальное направление, представленное романами Тынянова, играет в нашей биографической литературе весьма видную роль.

Теперь обратимся к жанру научно-популярной биографии, который тоже не остался неизменным. Если для собственно художественной биографической повести (или романа) характерно, усиление ее научности, то в научно-популярной биографии возрастают элементы живописности, образности.

Выше мы говорили, что книга М. Ильина и Е. Сегал о Бородине носит научно-популярный характер. Но вот что пишут авторы в предисловии: "Восстанавливая жизненный путь Александра Порфирьевича Бородина, - мы должны были вместе с ним переходить от химии к музыке, с заседания Русского химического общества нам приходилось попадать на концерт Бесплатной музыкальной школы... Можно было бы поступить иначе: в одной главе рассказать о Бородине-ученом, в другой - о Бородине-композиторе, в третьей - о Бородине-педагоге, в четвертой - о Бородине-общественном деятеле. Такое построение хорошо в научном исследовании, ставящем своей целью не синтез, а анализ. Но у этой книги другая задача: дать цельный образ живого Бородина, каким его знали друзья и соратники, показать того Бородина, который одновременно был и композитором, и химиком, и общественным деятелем..."

В одном авторы неточны: каждая наука нуждается и в анализе, и в синтезе. Но справедливо, что в книге о Бородине роль синтеза по сравнению с анализом возрастает или - говоря более правильно - и то и другое приобретает несколько иное назначение. Программа авторов как раз и состояла в том, чтобы методом научно-популярного повествования создать "цельный образ живого Бородина". С одной стороны, они анализировали свой предмет, избегали вымысла и старались оперировать только подлинными фактами. С другой стороны, они заботились о синтетической цельности всей картины, об ее эмоциональной действенности и выразительности. Они художники, но на их палитре только реальные факты, подробности, штрихи.

Интересно, что в связи с таким видоизменением жанра научно-популярной биографии наметилось изменение ее элементов. Во-первых, возросла изобразительная функция подробностей или, как говорят, деталей (обстановка, время и условия действия, быт, внешность описываемых лиц и т. д.). То, что в любом научном труде, является лишь фактом и приводится для подтверждения какой-нибудь мысли, в книге М. Ильина и Е. Сегал, как и во многих других произведениях, становится штрихом в общей картине и несет на себе дополнительное, так сказать, живописное назначение: вызывать у нас наглядные, зрительные, эмоциональные представления. Поистине неисчерпаем для писателя арсенал таких подробностей! Мемуарные свидетельства и документы, письма современников и художественные произведения - все вплоть до непи-

стр. 56


--------------------------------------------------------------------------------

санных преданий может стать не только предметом исследования, но и тем строительным материалом, из которого лепится образ, воссоздается физиономия эпохи.

Во-вторых, изменилась роль гипотез, предположений. Они обогащают биографию, выполняя в ней в известном смысле ту роль" которую играет вымысел в произведениях собственно беллетристических, художественных. Но они ни в коей мере не нарушают общего достоверного тона повествования.

Стремление к точности делает подобную биографию фактом и научной и художественной литературы. Больше того, когда мы читаем такое произведение, мы получаем удовлетворение не только от его художественной выразительности и яркости, но и от его точности и от того искусства и мастерства, с которым писатель воссоздает эту точность. Мы бы сказали, что сама точность здесь становится эстетической категорией.

За десятилетия в нашей литературе вышло немало произведений, авторы которых средствами достоверного, научно-популярного повествования создают живой, цельный образ исторического лица (из последних книг здесь должны быть названы прежде всего "Три жизни Жюля Верна" К. Андреева и "Три судьбы" А. Ливановой.) "Быть достоверным и быть выразительным" - таково требование авторов к себе, которое неизбежно приводит к другому требованию: "быть ученым и быть художником". Книгу в которой осуществлено это намерение, уже не назовешь простым биографическим (или критико-биографическим) очерком - с полным правом она может быть названа научно-художественной биографией. В том же впечатлении, которое производит такая книга на читателя, "познавательное" и "эстетическое" не только идут рука об руку, но и взаимопроникают и подкрепляют друг друга.

Нужно отметить, что и научные биографии не отделены здесь непроходимой стеной от научно-популярных. Достаточно вспомнить такое выдающееся явление в советской биографической литературе, как книги Е. Тарле "Наполеон" или "Талейран". Они стоят уже в собственно научном ряду и несут преимущественно исследовательские функции; а вместе с тем какая в них сила изобразительности, умение вылепить живой, эмоционально-впечатляющий образ исторического лица! Этот экспрессивный, свободно льющийся слог; яркие, живые краски; эта длинная, никогда не утомляющая цепь рассуждений, вдруг, словно вспышкой магния, освещенная каким-нибудь живописным сравнением или подробностью, - все это при высокой степени научности несет на себе отсвет подлинной поэтичности и художественности.

Итак, в биографической литературе действительно возникают "встречные" тенденции, сближающие друг с другом столь различные жанры. Сближающие, но не сливающие воедино!

Усиление научности в художественной биографической литературе и изобразительности в научной биографии только видоиз-

стр. 57


--------------------------------------------------------------------------------

меняет эти жанры, но не мешает каждому из них оставаться самим собой. Те "встречные" тенденции, о которых говорилось выше, вовсе не означают, что, скажем, в научно-художественную биографию можно механически переносить беллетристические приемы. Хочется особенно подчеркнуть эту мысль, потому что превратное представление о допустимости смешения вводило в грех беллетризации не одного писателя.

Дополнить вымыслом недостающие подробности - это, на наш взгляд, вовсе еще не значит превратить научно-популярную биографию в биографическую повесть, требующую глубоких внутренних перемен прежде всего с точки зрения сюжета.

Нередки еще случаи, когда автор биографии вводит в повествование двух-трех вымышленных героев, разбавляет описания вымыслом и считает, что получилась повесть. На самом деле создается непоследовательность и двойственность. Подобный вымысел лишает книгу фактической достоверности, нарушает цельность, выдержанность, единство стиля, и в то же время он еще не делает произведение художественным. В результате мы не имеем ни историко-биографической повести, ни биографии. Таковы последствия ложной беллетризации.

Кстати, опасность ложной беллетризации возникла не сегодня. Вот что писал много лет назад Н. Добролюбов по поводу одной книги о Ломоносове: "Жаль только, что во многих местах книжки... слишком ясно проглядывает сочинение. В биографическом очерке странно встретить рассказ о том, что думал Ломоносов, оставшись один в своей комнате, и как он заливался слезами вследствие своих размышлений. Такие вещи позволительны только тогда, когда мы имеем подробную автобиографию описываемого лица или когда вместо биографии хотим составить что-нибудь вроде исторического романа". Иными словами, Добролюбов протестовал против неоправданного вымысла, нарушения достоверности, против эклектичного смешения жанра исторической, то есть историко-биографической, книги с "биографическим очерком".

Вообще нет ошибочнее мнения, что открытие правильных эстетических положений исчерпывает собою задачу критики - и литературе после этого не остается ничего другого, как, подобно локомотиву, мчаться по уже проложенным рельсам. К сожалению, это не так. А может быть, и не к сожалению: в литературе истина конкретна, как нигде; только повторение, подчеркивание, отстаивание определенных положений и принципов сообщают им движение и развитие. И потому напоминание правильных положений ничуть не зазорно, пока существуют те явления, которых они касаются.

Итак, надо различать два явления. Одно дело, когда научная биография, благодаря создаваемому в ней образу, обилию обоснованных предположений и яркости изложения приближается к художественной повести, а последняя в свою очередь, благодаря документальности и пафосу достоверности, приближается к научной

стр. 58


--------------------------------------------------------------------------------

биографии; и другое дело, когда все это смешивается эклектически, без чувства меры и вкуса.

Одно дело - богатство содержания биографической литературы, многообразие ее жанров, приемов, стилей; и другое - эклектика, дурная беллетризация, подделка под искусство и под науку.

Мы говорили преимущественно об историко-биографической повести. Но, разумеется, нужны биографические произведения не только о людях прошлого, но и о наших современниках, выдающихся деятелях науки, культуры, новаторах производства. Биографии наших современников (например, изданные несколько лет назад повести С. Кузьменко о Прокофии Нектове, Г. Фиша - о Терентии Мальцеве и другие) наглядно показывают, что злободневность и оперативность отнюдь не противопоказаны "биографическому жанру", легко усваивающему подчас жанровые черты очерка, репортажа.

Нужны биографические книги самых разных видов и жанров - от научно-популярной биографии до биографической повести, от пьесы до литературного портрета или очерка. Важно только, чтобы это были полноценные, не нуждающиеся ни в каких скидках произведения.

О специфике того или другого литературного явления всегда можно судить двояко: рассматривая это явление как органическую часть целого или изолируя его, противопоставляя всей литературе. Такое противопоставление никогда не бывает безущербным. Об этом, например, свидетельствует опыт детской литературы, когда делается слишком сильный акцент на слове "детская", забывается общелитературная значимость произведений для детей, искусственно снижаются критерии. Нечто подобное происходит и в тех случаях, когда в историко-биографической повести видят только биографию, забывая, что это прежде всего художественное произведение, подчиняющееся общим законам сюжетосложения, обрисовки образа, художественности.

В этой связи наше последнее замечание относится к встречающемуся иногда термину - беллетризованная биография. "Беллетризованная биография" - само это жанровое определение как бы взывает к снисходительности. Дескать перед вами не биография и не художественное произведение, а следовательно - какой может быть с нее спрос? Она свободна от требований и науки и литературы. Но на каком основании она должна быть свободна от них? Не правильнее ли думать, что коль скоро автор биографической книги стал на путь беллетризации, а иными словами на путь художественного творчества, то и судить о его вещи надо без обидного снисхождения, как о полноценном художественном произведении.

стр. 59