31 марта 1989 г. в редакции журнала "Вопросы истории" был проведен "круглый стол", посвященный второй мировой войне. В обсуждении приняли участие доктор исторических наук заведующий Международным отделом ЦК КПСС В. М. Фалин, доктор исторических наук заведующий отделом Института всеобщей истории АН СССР В. Л. Мальков, доктор исторических наук заведующий сектором Института всеобщей истории АН СССР О. А. Ржешевский, доктор исторических наук ведущий научный сотрудник Института международного рабочего движения АН СССР М. И. Семиряга, доктор исторических наук заведующий отделом Института истории СССР АН СССР В. Я. Сиполс, кандидат исторических наук политический обозреватель журнала "Новое время" Л. А. Безыменский.

Вел "круглый стол" главный редактор журнала член-корреспондент АН СССР А. А. Искендеров.

А. А. ИСКЕНДЕРОВ. Сейчас ситуация в исторической науке характеризуется тем - и об этом мы судим по получаемым в редакции письмам, - что ставится больше вопросов, нежели дается на них ответов. В связи с 50-летием начала второй мировой войны дискуссии - причем не только в нашей стране, но и за рубежом - становятся все острее. Мы хотим более четко сформулировать наши позиции по важнейшим вопросам, и при этом было бы хорошо, если бы можно было сослаться на какие-то новые документы, ввести их в научный оборот или хотя бы сказать об их существовании.

Какие вопросы основные? Это и характер войны, и 1939 год, и что считать началом войны? Как развивались события и, конечно, позиция Сталина, Молотова и других деятелей? Вновь поднимаются вопросы советско- финляндской войны, ее начинают вписывать в контекст рассматриваемых событий.

Думаю, что должен быть свободный обмен мнениями по этим и другим вопросам. Конечно, придется затронуть вопрос о наших договорах, нашей позиции, сказать, как все происходило. В последнее время появился ряд новых публикаций по этим сюжетам, в которых поднимается вопрос об ошибках, о том, были ли альтернативы, использовал ли Советский Союз все возможности, чтобы предотвратить войну.

М. И. СЕМИРЯГА. Думаю, нам прежде всего нужно договориться о том, что нас объединяет. Я чувствую, что по ряду вопросов у нас разные взгляды. Видимо, мы собрались для того, чтобы что-то уточнить, по каким-то вопросам сблизить наши взгляды, чтобы снять налет непонимания.

В. М. ФАЛИН. Цель наша, действительно, - сопоставление объективных знаний, экспертных оценок, построенных на объективных данных. Мы должны попытаться выяснить, что и как совершалось в реальности, в масштабе конкретного времени и конкретного пространства, с упором

стр. 3

не на идеологические подходы или оценки, которые сейчас на виду, а прежде всего и главным образом - на факты.

Наблюдая нынешнюю картину, можно, наверное, сказать, что она служит лучшей иллюстрацией к известному тезису: история есть политика, обращенная в прошлое. Причем именно политика актуальная, которая жаждет взять историю в свои служанки. Возьмите документы той поры, 1938 - 1939 - 1940-х годов, вы не встретите в комментариях правительств и заявлениях официальных лиц и доли того, что говорится теперь по части обвинений СССР в "содействии" развязыванию второй мировой войны или даже ассистирования Гитлеру и Японии в этом занятии.

Соответственно нужно было бы прежде всего прояснить несколько ключевых моментов. Вольно или невольно, часто даже подсознательно, мы становимся пленниками стереотипов, навязанных извне, овеянных традицией, но не выдерживающих серьезной научной критики.

Когда началась вторая мировая война? Мы приняли позицию официальной западной историографии и повторяем - война началась 1 сентября 1939 года. И объяснение есть под рукой - почему: потому что две великие державы - Англия и Франция - объявили войну третьей великой державе - Германии. Но уже здесь заложено противоречие. Объявление состояния войны с Берлином последовало 3 сентября, значит, по мнению участвовавших в конфликте стран, она до сего дня не была мировой. Если же принять во внимание разговоры Гендерсона с Гитлером о возможности прокламирования Англией "мнимой войны" Германии, то началом не "мнимой", а настоящей войны надобно будет считать май - июнь 1940 года.

А как прикажете быть с Албанией, которая подверглась нападению со стороны фашистской Италии 7 апреля 1939 года? Для Чехословакии война началась в сентябре 1938 г. и привела к исчезновению с карты Европы этого государства 15 марта 1939 года. Для Испании - в 1936 году. Для Эфиопии - годом раньше. Для Китая она грянула в 1931 г. и приняла крупномасштабный характер с июля 1937 г. (и китайцы справедливо ведут начало второй мировой войны с 1937 г.).

Видимо, по крайней мере в наше время, неправильно принимать удобную для определенной страны или группы стран летопись событий. Тем более что в 1939 г. СССР не был статистом. Он вел тяжелые бои с Японией. Это была отнюдь не разведка боем, а именно сражение, в котором насчитывалось большое количество жертв с той и другой стороны. Или, по европоцентристской мерке, жертвы в Европе суть мировая трагедия, а в Азии - недоразумение?

Мы имеем дело с довольно распространенным пороком. Например, считается, что во второй мировой войне химическое оружие не применялось. В Китае оно применялось более 500 раз. В общем, неверно говорить, что и в Европе химическое оружие не использовалось. Оно применялось против военнопленных. В лагерях смерти газами были уничтожены миллионы людей. Между тем пленные до конца войны считаются военнослужащими, и применение любых военных средств против них есть применение боевых средств на войне. Кому-то выгодно утверждать обратное, и мы частенько идем на поводу у этих интерпретаторов былого. Второй вопрос, заслуживающий, как мне представляется, внимания. Сегодня целенаправленно и очень методично внедряется в сознание общественного мнения, особенно людей несведущих, аргумент, будто ключевым в переходе Европы к большой войне явилось подписание 23 августа 1939 г. советско-германского договора о ненападении.

Позвольте еще раз подчеркнуть: слияние отдельных конфликтов в мировой пожар было процессом, а не единовременным актом. В рамках и на фоне этого процесса надлежит прояснить, почему договор 23 августа стал, по сути, неизбежным? Какое место идея этого договора заняла тогда в действиях главных актеров, а ими являлись СССР, Германия, Англия,

стр. 4

Франция, США и Польша? Был ли договор тем рубежом, после которого все действительно пошло по наклонной, или дело обстояло иначе? И очень важный вопрос, не методологический, сугубо принципиальный: когда, с чего началось советско-германское сближение, приведшее в конечном счете к заключению договора, когда Сталин принял окончательное решение в пользу этого договора, в какой конкретный день, в какой конкретный час, в какой конкретной обстановке?

Еще одно обстоятельство, весьма, на мой взгляд, важное. Обычно говорится об "умиротворении" как политике, родившейся в 1936 г. на фоне испанских событий. Некоторые начинают ее историю с 1935 г. в контексте агрессии Италии против Эфиопии и конца пакта Бриана - Келлога. И то, и другое неточно. Если держаться фактов, надо признать, что политика "умиротворения" восходит к захвату Гитлером власти. Она нашла свое цельное воплощение уже в "пакте четырех", заключенном между Великобританией, Францией, Италией и Германией 15 июля 1933 года.

Пакт не был ратифицирован Францией. Однако намерения, положенные в его основу, тем самым отнюдь не отпали. Они реализовались затем в ряде односторонних британских решений, в договорах, соглашениях, конвенциях, заключенных Великобританией с Берлином в 1935 г. и позднее. Всех их роднил общий знаменатель: по этим договорам и договоренностям Прибалтика провозглашалась сферой влияния Германии. И не только Прибалтика. Вся Восточная Европа обозначалась как направление немецкой "законной" экспансии с дежурным примечанием, что экспансия будет мирной. За исключением по части "освоения" советских территорий, где дозволялись любые способы, военные в том числе.

Это обстоятельство объясняет многое как в отношениях между участниками тогдашней драмы, так и в позиции каждого из соответствующих государств.

Попробуем с предельной точностью определить, когда Сталин вынес решение принять Риббентропа в Москве и, при условии, что немцы удовлетворят все наши требования, подписать договор? На советско-польской комиссии в качестве такой критической даты было названо 19 августа 1939 г., то есть день, когда по прочтении ряда донесений тогдашний советский руководитель убедился, что никакого тройственного соглашения быть не может, что поляки окончательно и бесповоротно отвергли советскую военную помощь.

Похоже, Сталин знал довольно много. Информация, поступавшая к нему, не ограничивалась кругом вопросов, которые обсуждали англичане и французы в Варшаве. Он был ориентирован также насчет тайных контактов, поддерживавшихся в то время между Гитлером и англичанами. Если так, Сталин вполне мог прослышать о том, что "командировочное удостоверение" было выписано не только Риббентропу в Москву, но и Герингу в Лондон. 20 августа на аэродроме в Берлине стоял "локхид" британских спецслужб, чтобы доставить Геринга на секретную встречу с Чемберленом и Галифаксом в Чеккерсе. Это не просто детективный курьез, но реальный факт, который не выбросишь из летописи событий той поры.

Позвольте процитировать один малоизвестный документ. 22 августа 1939 г., после того как Сталин "дал добро" на приезд в Москву Риббентропа и за день до подписания договора о ненападении, Секретариат Исполкома Коминтерна принял постановление "Об антисоветской кампании по поводу переговоров между СССР и Германией". В нем содержались рекомендации партиям по противодействию этой кампании, исходя из следующих установок: "Эвентуальное заключение пакта о ненападении между СССР и Германией не исключает возможности и необходимости соглашения между Англией, Францией и СССР для совместного отпора агрессору", "переговоры с Германией могут понудить правительства Англии и Франции перейти от пустых разговоров к скорейшему заключению пакта с СССР".

стр. 5

Видимо, именно эта директива послужила основанием для шифротелеграммы, поступившей Шуленбургу из Берлина, в которой говорилось, что Советский Союз, вступая в переговоры с Германией, не сжигает мосты для продолжения переговоров с Англией и Францией.

Еще один момент. С подписанием договора 23 августа Германия на 10 или даже 11 дней потеряла интерес к политическим контактам с СССР. Технические вопросы и детали обсуждались, но все политическое внимание Гитлера и его дипломатии с 24 августа до 2 сентября было переключено на Англию и Польшу. В Берлине явно полагали, что цель, связанная с заключением договора, достигнута. Этот договор делал маловероятным соглашение между тремя державами, и теперь при нейтрализованном, выключенном из игры Советском Союзе нацистской политике было сподручней выбивать замышленное из англичан, французов и поляков.

Если принять в расчет, как англичане жали на поляков, нетрудно представить себе, что второе издание Мюнхена - опять за спиной СССР и против него - висело в воздухе. К сожалению, не все материалы опубликованы. Англичане фактически ничего не раскрыли из своих разведывательных досье. Далеко не все рассекречено из правительственных и дипломатических документов. Между тем часть из них не была в 1939 г. секретом для советского руководства.

Думаю, вполне объяснимой была нервозность Сталина в самый канун войны, побудившая его лихорадочно возводить подпорки на случай, если Гитлер заявит, что договор о ненападении был дурным сном. Из донесений военной разведки Сталин с 17 августа знал, что война Германии против Польши начнется "после 25 августа". Конфликт вот-вот разразится. 27 августа К. Е. Ворошилов дает интервью, в котором выражалась готовность СССР поставлять оружие жертвам агрессии. В этом контексте читается визит Н. И. Шаронова Беку 2 сентября и вопрос советского постпреда: почему Польша не обращается к Советскому Союзу за помощью поставками оружия? Заметим - Англия и Франция еще не объявили войну Германии, пока неясно, как развернутся события. Сталин должен был, хотел или мог искать какие-то сверхварианты, чтобы при любом течении событий убежать от надвинувшейся опасности.

В исторической науке непроясненным остается вопрос об активности Германии в Прибалтике весной и летом 1939 года. Факт визитов генерала Гальдера в Эстонию несомненен. Очевидно также, что он вел военные переговоры. Более того, Гальдер самолично проинспектировал советско-эстонскую границу. Это делалось, понятно, не для того, чтобы установить, наличествует ли там дичь или другая живность для охоты.

Каким объемом сведений владел Берлин о реальных намерениях англичан, их планах, которые определяли линию поведения в собеседованиях с поляками и в военных переговорах с нами? Согласно донесениям Шуленбурга, немцы были в курсе инструкций, данных Драксу, в частности, знали об установке на затягивание переговоров до октября 1939 г., хотя одновременно со Сталиным лорд Галифакс прочитал депешу - война начнется между 25 и 28 августа. По некоторым признакам, немцы неплохо ориентировались в дискуссиях, ведшихся внутри британского кабинета. В частности, они могли знать, что на заседании 10 июля 1939 г. Галифакс заявил: "После того как начнутся военные переговоры (с СССР), они не будут иметь большого успеха. Переговоры будут затягиваться, и в конце концов каждая из сторон добьется от другой обязательств общего характера. Таким образом мы выиграем время и извлечем максимум из положения, которое мы можем сейчас изменить". Еще больше их должно было вдохновить высказывание на том же заседании кабинета лорда Саймона: "Важно обеспечить нам свободу рук, дабы заявить России (после заключения с ней соглашения), что мы не обязаны вступать в войну, поскольку не согласны с ее интерпретацией фактов".

стр. 6

Если информация о том, как провести нас на мякине достигала Сталина, что не исключено, то советское руководство было обязано спрашивать себя, что стоит союз, смысл которого втравить нас в войну, а не совместная борьба с агрессией?

И, наконец, такой вопрос. Напомню, что советско-германский договор о ненападении еще не был ратифицирован, когда началась война с Польшей. 31 августа Верховный Совет СССР одобрил договор с более чем странным обоснованием, сформулированным Молотовым: мы пошли на сей договор лишь потому, что нам отказали в сотрудничестве Англия и Франция. Обмен ратификационными грамотами, после чего договор стал действующим правом, состоялся в Берлине 24 сентября 1939 года.

Сталин тянул не случайно. Он, конечно, опасался, что то или иное его неаккуратное действие может быть расценено как casus belli, и следствием станет объявление Советскому Союзу войны со стороны Польши, а затем Англии и Франции. Как известно, польский главнокомандующий отдал приказ войскам не оказывать сопротивления Красной Армии и тем самым исключил возможность объявления нам войны. Поэтому польские пленные должны были считаться не военнопленными, а интернированными.

Но если можно объяснить и понять решение о заключении договора 23 августа, если можно обосновать советское решение о вводе частей Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию (с учетом, среди прочего, немецкой прокламации о создании независимого государства на территории Западной Украины, а также приказа Кейтеля провоцировать восстание в Западной Белоруссии и Западной Украине с целью физического уничтожения евреев и поляков), то, конечно, нельзя оправдать многое из происшедшего в советско- германских отношениях после 20 сентября 1939 г. и вплоть до июня 1941 года. Мы должны провести рубеж между политикой, когда СССР официально оставался нейтральным, и политикой, когда Сталин сделал нас "другом" нацистской Германии и впал в безнравственный, по всем меркам противный социализму флирт с совместными парадами и другими недостойными акциями.

Как мне представляется, немецкий военный триумф в Польше отозвался кошмаром в сознании Сталина. Он почуял, что придется держать ответ перед народом, перед историей за преступления, сделавшие Советские Вооруженные Силы небоеспособными, а страну - беззащитной, и Сталин был готов платить почти любую цену, чтобы отдалить момент истины. Давайте сами проведем этот политический и человеческий рубеж, без чего наша позиция будет недостоверной.

И одно примечание. Когда после Мюнхена нацистский Берлин затеял с нами игру, Э. Вайцзекер говорил: это "инсценировка". Первый заход на нас был совершен 22 декабря 1938 г. с предложением заключить кредитное соглашение в обмен на советское сырье и другие товары сроком на "два года". Роковые "два года" фигурировали в ряде заявлений Гитлера и даже в некоторых договоренностях, заключенных в августе 1939 года. Казалось бы, это должно было насторожить и озадачить наше руководство - почему два года, а не три или пять? Здесь бы разобраться чисто фактологически. Мы что-то проглядели. Где был просчет, стоивший нам колоссальных жертв и потерь?

М. И. СЕМИРЯГА. Можно ли применительно к 1939 г. рассматривать польских военнопленных интернированными? В литературе 1939 г. мы называли их военнопленными, так их называл, в частности, и Молотов.

В. М. ФАЛИН. Нельзя смешивать две вещи. Молотов выступал, делал много риторических заявлений, не имевших юридической силы. Если бы мы рассматривали поляков как военнопленных, значит, СССР должен был быть в состоянии войны с Польшей. Это вопрос принципиальный. Было бы серьезным заблуждением объявлять post factum войну с Польшей, объявив интернированных военнопленными.

стр. 7

М. И. СЕМИРЯГА. Вы, Валентин Михайлович, говорили относительно "двух лет". Они вас смущают, меня они тоже смущают.

В. М. ФАЛИН. Они меня не смущают. Мне хотелось бы выяснить, что за этим стояло, был ли здесь изначальный немецкий расчет: мол, мы с ними два года поиграем и подобьем бабки. Сталин полагался на букву договора, определявшего срок действия обязательства о ненападении в десять лет, тогда как он изначально мог быть двухлетним.

Л. А. БЕЗЫМЕНСКИЙ. Хочу привести следующий факт. Речь действительно идет не о юридическом сроке договора, а о немецком замысле. И он был нам известен. Когда 19 июня П. Клейст, ответственный сотрудник "бюро Риббентропа", рассказывал в Варшаве о немецких замыслах нашему разведчику и это донесение пришло в Москву, там говорилось, что на прибалтийские государства, учитывая интересы Советского Союза, не будет оказано германского военного давления ни во время нашего конфликта с Польшей, ни в последующий за этим двухлетний срок, который будет характеризоваться хорошими германо-советскими отношениями. И Сталин об этом знал.

М. И. СЕМИРЯГА. В. М. Фалин правильно ставит вопрос о начале войны, хотя это вопрос спорный, дискуссионный, и над нами, в том числе и надо мной, довлеют старые стереотипы. Когда мы знакомимся с документами Коминтерна, с нашей литературой того времени, мы обнаруживаем то же самое: что мир вползал во вторую мировую войну. А некоторые документы даже говорят о том, что война фактически уже идет.

В. М. ФАЛИН. Об этом после Мюнхена заявлял Черчилль.

М. И. СЕМИРЯГА. Здесь говорилось о том, что некоторые страны еще до официального начала войны уже воевали. Но, может быть, мы назовем эти войны не составной частью второй мировой войны, а локальными войнами? Может быть, были локальные войны и в ходе второй мировой войны? Мне трудно назвать советско-финляндскую войну составной частью второй мировой войны.

В. М. ФАЛИН. Но она была ее составной частью.

М. И. СЕМИРЯГА. Тогда, значит, мы вступили во вторую мировую войну не 22 июня 1941 года. Если мы с этим согласимся, это будет коренное изменение всей нашей интерпретации второй мировой войны. Тогда нужно считать, что мы вступили в войну, возможно, месяца три спустя после ее начала - 30 ноября 1939 г., с началом советско-финляндской войны. Есть много аргументов против ее включения во вторую мировую войну. Я бы не рискнул называть советско- финляндскую войну составной частью второй мировой войны.

В. М. ФАЛИН. Одно дело, когда государство принимает какое-то решение в условиях мирного времени. У него есть простор для выбора. Другое дело, когда оно принимает решения, причем очень важные, даже судьбоносные, в условиях, когда война уже идет. Если мы признаем, что до 1 сентября войны не было, и нам давалась возможность действовать так или иначе, то тем самым мы возьмем на себя часть вины, которая нам не принадлежит. Могу привести десятки документов, ранее секретных, а теперь доступных исследователям, где повторяется один и тот же замысел: нужно втравить СССР и Германию в войну, а затем, когда они изнурят друг друга, продиктовать им свои условия.

Главным мотивом, почему англичане и французы начали ухаживать за Гитлером после его прихода к власти, было Рапалло. Им очень хотелось насадить режим в Берлине, который исключал бы всякое взаимодействие между Германией и СССР. Рапалло - это сотрудничество рейхсвера с Красной Армией, выполнение Руром заказов для пятилеток и многое другое. Все это, как считалось, дестабилизировало Европу, капиталистическую Европу. Поэтому приход фашизма к власти демократии не взволновал и в чем-то обнадежил.

стр. 8

В этом смысле "западные демократии" действовали логично и последовательно. Эфиопию не будем спасать, ибо альтернатива ее захвату - революция в Италии, создание там левого правительства; Испанию не станем защищать, потому что антипод Франко - левое правительство в Испании (беседа Идена с Майским). Везде и всюду - антикоммунизм. Разговор Гитлера с Галифаксом в ноябре 1937 г. подтверждает, что антикоммунизм был главным "капиталом", опираясь на который, Гитлер мог провертывать крупнейшие аферы. В том числе и с Соединенными Штатами.

А. А. ИСКЕНДЕРОВ. Эту идею - смотреть на развязывание войны как на процесс - я хочу поддержать. Если мы подойдем к проблеме начала войны как к процессу, многое, в том числе в методологическом отношении, проясняется.

М. И. СЕМИРЯГА. Три-четыре года назад мы критиковали китайцев за то, что они объявили 1937 год началом второй мировой войны.

В. М. ФАЛИН. Мое мнение все время было неизменным - необходимо присоединиться к позиции Китая в этом вопросе и считать началом вползания человечества во вторую мировую войну даже не 1937 г., а 1931 г., когда Япония оккупировала Маньчжурию. Ведь до чего дело доходит - китайские жертвы, а это около 20 млн., не всегда включаются в общий подсчет жертв второй мировой войны.

М. И. СЕМИРЯГА. Относительно Халхин-Гола. Со стороны Японии это была разведка боем, это была армейская операция, операция армейской группы. Жертвы были большие, но что касается большой войны против Советского Союза, то Япония тогда к ней не была готова. Она рассчитывала на такую войну через 2 - 3 года.

В. М. ФАЛИН. Что касается Японии, то она ориентировалась на большую войну в 1946 г., после того как истечет срок действия договоров между Филиппинами и США об аренде военных баз. Для японцев это был срок, когда начнется их "большая война".

Если бы Халхин-Гол был военно-технической, а не военно-политической операцией, то заключение договора о ненападении между Германией и СССР не имело бы столь глубоких последствий для оси Берлин - Токио. Между тем договор 23 августа деформировал союз Германии с Японией. Японцы сочли, что Гитлер (а) убил "Антикоминтерновский пакт", нарушив секретную оговорку, которая запрещала вступать с СССР в политические переговоры, и (б) не поспешил на помощь Японии, попавшей в тяжелое положение на Халхин-Голе, и, более того, оказал на нее давление, побудив отказаться от намерения искать реванш.

Знал ли Сталин о японских планах, доверял ли он донесениям Зорге? Сталин перестал доверять донесениям Рихарда Зорге где-то с конца 1940 года. До этого времени донесения Зорге аккуратно ложились на рабочий стол Сталина.

О. А. РЖЕШЕВСКИЙ. Донесения Рихарда Зорге нам по документам полностью не известны. Мы знаем их лишь в отрывках. А что мы знаем в отношении Халхин-Гола? Почти ничего, особенно для ведения нашей столь серьезной дискуссии.

В. Я. СИПОЛС. Вы не могли бы, Валентин Михайлович, рассказать, о чем шла речь на недавнем заседании Комиссии ЦК КПСС по международной политике?

В. М. ФАЛИН. Речь шла прежде всего о методологии исследований. А именно, подчеркивалась необходимость ввести в научный оборот все документы, которыми мы владеем и достоверность которых не вызывает сомнений, чтобы иметь более прочный и широкий фундамент для соответствующего анализа и выводов. В частности, все материалы, относящиеся к договорам 23 августа и 28 сентября. Вопрос признавать или не признавать копии с копий за аутентичные документы - не только исторический. Это вопрос и политический: не имея оригиналов, брать сейчас

стр. 9

на себя ответственность за решения советского руководства полувековой давности.

В. Л. МАЛЬКОВ. Отказ от усвоенных расхожих истин и мифологем касательно одного из самых драматических и не поддающихся простому объяснению периодов в мировой истории, называемого предвоенным кризисом 1939 г., позволит по-новому взглянуть на исторический горизонт. События, о которых мы ведем речь, отложились в сознании целых поколений как результат неожиданного, непредвиденного, спонтанного по своему характеру действия, возникшего как бы вопреки естественному ходу вещей и вне всякой связи с ним.

Так произошло и с советско-германским договором о ненападении 23 августа 1939 года. Чаще всего о нем пишут и говорят, как о "крутом повороте" Сталина (на 180°!) от идеи сотрудничества с западными демократиями к ее противоположности, к примирению (пускай временному) с агрессором и соглашению с ним. Многие зарубежные и советские историки (в особенности в последнее время) повторяют это утверждение, не задаваясь вопросом, как это все согласуется с пониманием предвоенного кризиса как процесса, уходящего корнями к началу 39-х годов.

Могут спросить: а что это меняет в наших представлениях об аморальности решения Сталина стать обеими ногами на позиции национального эгоизма, каким бы спасительным с военно-стратегической точки зрения оно ни представлялось и какими бы идейно-политическими установками ни оправдывалось? Законный вопрос, если при этом еще вспомнить предупреждение Г. В. Чичерина, который в 1929 г. в письме Сталину напомнил, что в дипломатии нельзя исходить исключительно из собственной системы ценностей и "закрывать глаза на все остальное". Полной мерой за такой способ мышления пришлось расплатиться позднее, но растерянность и смятение в рядах мирового коммунистического движения после 23 августа показывали, как остро ощущалась мировым общественным мнением утрата советской дипломатией тех нравственных преимуществ, которые она получила после Мюнхена. В речи 6 ноября 1939 г. Молотов подчеркивал, что "мы живем не чужим, а своим умом", забывая о том, что после захвата Чехословакии и Польши слова эти звучали до предела цинично и жестоко.

Тем не менее не будем торопиться с окончательными выводами, исходя из требования научной объективности. Прежде всего потому, что далеко не все слагаемые обстановки (внутренние и внешние) известны. И, в частности, в этом длинном перечне не последнее место должен занять вопрос об адекватности восприятия западными странами поведения Советского Союза как партнера на переговорах во всех коллизиях, которыми были отмечены предвоенные годы. Его никак нельзя назвать во все времена одинаковым, как это делают порой, изо всех сил подчеркивая тотальное и абсолютное недоверие, которое-де питали на Западе к Советской стране из-за жестокостей сталинского режима. К чему искусственно сгущать краски (реальность и без того выглядит удручающе)? Тот, кто серьезно изучал общественное мнение западных стран в межвоенный период, не может полностью согласиться с этим.

Когда Рузвельт, став президентом США, форсировал в 1933 г. решение вопроса о восстановлении дипломатических отношений с Советским Союзом, ему не потребовалось сверхъестественных усилий для этого. Общественное мнение США было настроено в целом благоприятно, и вопрос ставился не так: доверять или не доверять Москве, а по-иному - целесообразно ли культивировать дух сближения и сотрудничества с СССР или воздержаться от этого в свете неопределенности мировой ситуации и формулы "умиротворения"? В Советском Союзе платили тем же, держа курс на превращение страны в военный лагерь, изолированный от внешнего мира. Молотов, председатель СНК СССР с 1930 г.,

стр. 10

до своего визита в Берлин осенью 1940 г. не покидал пределов страны.

Обе стороны (СССР и западные демократии) категорически подчеркивали обоюдную идеологическую несовместимость, заранее как бы настраивая себя на любые неожиданности и подвохи. В СССР открыто, с самых высоких трибун, говорили о "враждебном окружении", о вынашиваемых в Париже и Лондоне планах войны против Советского Союза и необходимости ввиду этого использовать в, целях самозащиты там, где возможно, межимпериалистические противоречия. В западных странах, напротив, при любом удобном случае отвечали кампаниями антисоветизма, демонстративно рассматривая любую конструктивную инициативу СССР на международной арене как некую политическую фикцию, рассчитанную на обман наивных людей. Внимая М. М. Литвинову и поневоле соглашаясь с блестящей логикой и неоспоримой убедительностью его доводов в пользу системы коллективной безопасности, неделимости мира, внушали себе, что это всего лишь красивая поза, декоративная форма, скрывающая глубоко запрятанное подлинное намерение Сталина и Коминтерна - сначала усыпить бдительность Запада, а затем навязать ему чуждые взгляды.

Идеологический фактор отталкивания оказался много сильнее сил взаимного притяжения, он играл главную роль в сохранении той атмосферы отчуждения, которая не позволяла реалистической тенденции взять верх и наладить нормальный диалог между Москвой, с одной стороны, Лондоном, Парижем и Вашингтоном - с другой. И это несмотря на то, что на Западе шел процесс консолидации антифашистских сил и росла надежда, что прямое вступление СССР в схватку принесет решающий перевес демократии над нацизмом. Альтернатива вырисовывалась, но она так и осталась альтернативой и не могла, по-видимому, стать чем-то другим.

Сталинские репрессии против "троцкистско-бухаринских агентов фашизма", уничтожение командных кадров Красной Армии не могли не снизить шансов на создание какого-то подобия дипломатического (а тем более военного) блока держав, противостоящих гитлеровской Германии. Испания добавила новый элемент, углубив пропасть взаимной неприязни.

Все это (если говорить о Западе) питало политику "умиротворения", притупляя у ее сторонников и проводников чувство опасности перед германской военной машиной и вытесняя здравый смысл. Иначе как можно объяснить беспримерное безразличие, с которым западная дипломатия проиграла свой шанс - в случае возникновения войны заставить Гитлера воевать на два фронта - и даже в самый последний и рискованный момент не нашла в себе силы для того, чтобы сделать крутой маневр, предотвращая другой?.. На этом я хочу остановиться чуть подробнее.

Еще весной 1938 г. посол Англии в Москве лорд А. Чилстон в беседе, с американским послом Дж. Дэвисом сетовал на то, что "в случае если Англия своей враждебностью оттолкнет Советы и вынудит их занять позицию невмешательства, дабы сохранить мир для своего народа, это обернется для нее самым большим поражением" (Library of Congress. Joseph E. Davies Papers. Box 7, Diary, 1938).

С нарастающей последовательностью эта тема проходит в доверительной переписке американских дипломатов (прежде всего Дэвиса), поставленных в положение сторонних наблюдателей за ходом европейской драмы, и в американской, печати. Известное выступление Сталина 10 марта 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б) вызвало сильную тревогу (Сталин делает первый ход!), но никого не потрясло. "Это чрезвычайно важное заявление, - записал 11 марта в своем дневнике Дэвис. - Оно содержит в себе совершенно ясное предупреждение английскому и французскому

стр. 11

правительствам" (Davies J. Mission to Moscow. Lnd. 1942, p. 279), 27 марта 1939 г. в письме сенатору Тайдингсу он с явным расчетом довести свою точку зрения до обитателей Капитолийского холма заявлял: "Англия и Франция, после того как они не допустили Россию для участия в конференции в Мюнхене, могут попытаться сейчас приблизить ее вновь. Однако не исключено, что они столкнутся с нежеланием "русского медведя" снова усесться на раскаленную докрасна плиту после всего случившегося" (Library of Congress. Joseph E. Davies Papers. Box 9. Davies to Millord Tydings. March 27, 1939). Дэвис закончил письмо упреком своему правительству за глухоту и безразличие в ситуации почти экстремальной. Все, с его точки, зрения, повторяло мюнхенскую модель: "Вы знаете, - писал он, -что в течение двух лет меня не оставляло предчувствие, и очень сильное, чем все это кончится. Увы, мои повторяющиеся предсказания, адресованные государственному департаменту и "боссу" (Ф. Рузвельту. - В. М .), оправдались и даже "очень" (ibid.).

Разумеется, можно и нужно говорить об эволюции, которую претерпела политика Англии и Франции после 15 марта 1939 г., после захвата фашистами Чехословакии. Все более твердым тоном в отношении актов агрессии стала говорить и американская администрация, хотя никаких признаков того, что США откажутся от политики нейтралитета, еще не было. Беда, однако, была в том, что ни в Лондоне, ни в Париже по-настоящему не увидели эволюции, которая произошла в позиции Москвы. Откуда это бесчувствие, упорное цепляние за миражи, за старый способ общения (через послов и третьестепенных представителей)? Конечно, в основе этого лежало все то же неприятие большевизма, постоянное стремление избегать контактов с ним, сохранять дистанцию. Легче было выпрашивать мир, навещая с унизительными визитами Муссолини и Гитлера, чем попытаться напрямую выяснить отношения с Москвой. Похоже было, что никто в Форин оффисе просто не задумывался над тем, как будут восприниматься в Кремле в новых условиях затягивание ответов на запросы о военных консультациях, заигрывания с Японией, нежелание "поднажать" на Польшу и т. д.

А между тем в беседе с послом США в Англии Джозефом Кеннеди (она состоялась в Лондоне 3 апреля) Дэвис просил предупредить Чемберлена, что любая неосторожность может "подтолкнуть Сталина броситься в объятия Гитлера" (Mission, p. 281). В призыве Рузвельта к Гитлеру "держаться в рамках" от 16 апреля Дэвис усмотрел, по-видимому, простое повторение ходов той партии, которая была разыграна накануне Мюнхена, и решил предпринять последнее усилие, чтобы не допустить худших последствий. В секретных посланиях К. Хэллу и Рузвельту от 18 апреля он выдвигает беспрецедентный план американского вмешательства в московские переговоры, предложив себя в качестве честного маклера. "Они (англичане и французы. - В. М .), - писал он Рузвельту, - потеряют Советы, если не будут вести себя осторожно!" (Library of Congress. Jonseph E. Davies Papers. Box 10). Предложение Дэвиса было отвергнуто, как писал ему Хэлл, "по внутренним соображениям". Вялое течение переговоров англичан и французов в Москве и энергичные действия дипломатии третьего рейха, уход в отставку Литвинова в представлении Дэвиса подводили европейскую ситуацию к роковой черте. В беседе с Рузвельтом с глазу на глаз 18 июля 1939 г. Дэвис высказал свои опасения, подчеркнув, что в Берлине существует уже уверенность в осуществимости замысла, суть которого состояла в том, чтобы предотвратить заключение соглашения между СССР, Англией и Францией. Рузвельт с пониманием отнесся к его словам, но ограничился подтверждением своего разговора с послом СССР К. А. Уманским, в котором он предостерегал от "присоединения к Гитлеру" и просил довести это до сведения Сталина (в устной форме).

стр. 12

По поручению президента заместитель государственного секретаря С. Уэллес направил послу в Москве Л. Штейнгарту послание для изложения советскому руководству личного мнения президента относительно переговоров, которые были названы стабилизирующим фактором мира в Европе. Только 12 августа это послание достигло Парижа в качестве промежуточного пункта, а уже оттуда направлено У. Буллитом специальным курьером в Москву. Его содержание было доведено Штейнгартом до сведения Молотова 16 августа 1939 года. Так вот: с какими бы мерками ни подходить к письму Уэллеса и инструкциям президента, общая их тональность в отношении исхода англо-франко-советских переговоров была далека от оптимизма. Ей соответствовал и довольно мрачный колорит беседы Молотова и Штейнгарта. Ее финал звучал, как пролог трагедии. Как заявил Штейнгарт, необходимо подготовить Рузвельта на случай окончания переговоров в Москве, в особенности же на случай их неудачи. Получалось, что в Вашингтоне как бы знали, что все идет прахом. Тогда это была та самая роковая "неосторожность", о которой предупреждал Дэвис. Мир стоял на пороге величайшей человеческой драмы, предотвратить которую можно было, только преодолев узконациональный, эгоистический подход. В тот момент ни одна из заинтересованных сторон по-настоящему готова к этому не была.

И последнее. Как видим, "крутой поворот" Сталина никого на Западе не мог застать врасплох, поскольку об этом дрейфе советской дипломатии, начиная с марта 1939 г., там были хорошо осведомлены и даже говорили вслух. Тогда почему же не пожелали его прервать, приложив все необходимые усилия с тем, чтобы предупредить такой преждевременный, как теперь говорят, договор 23 августа 1939 года? Не хватило времени? Едва ли - времени было достаточно. Не нашли убедительных аргументов, чтобы остановить Сталина, неудержимо следовавшего уже принятому им под воздействием участившихся сигналов бедствия и страха решению? А это еще требуется доказать.

Л. А. БЕЗЫМЕНСКИЙ. Документы, приведенные В. Л. Мальковым, возвращают нас к суровой реальности 1939 года. Мы в первую очередь не имеем права забывать о том, что дипломатическая борьба развертывалась тогда в условиях решимости Германии начать войну в Европе. В Нюрнберге был вскрыт и подробно исследован заговор против мира, составленный руководителями немецкой политики. Нюрнбергский приговор имеет под собой обширную документальную базу, и очень печально, что об этих материалах часто забывают. Например, о написанном Гитлером в 1936 г. заключении к "четырехлетнему плану": "1. Через четыре года германская армия должна быть готова к действиям. 2. Через четыре года германская экономика должна быть готова к войне" (Vierteljahreshefte fur Zeitgeschichte, 1955, N 2, S. 210). Итак, 36+4...

Стал классическим в историографии текст секретной речи Гитлера от 5 ноября 1937 г. ("протокол Хоссбаха"), в котором черным по белому были зафиксированы решение начать войну и ее ориентировочные сроки: не позднее 1943 г., по возможности раньше. О методах своих действий Гитлер рассказал вполне откровенно. Например, 12 декабря 1944 г. в речи, в которой объяснял предвоенную ситуацию. "Мы ведем борьбу, которая так или иначе неизбежно должна была начаться. Следует выяснить только один вопрос: был ли удачным момент ее начала? Политическая ситуация постоянно менялась. И тот, кто хочет достигнуть кажущейся ему необходимой политической цели, не действует в условиях стабильности, которая абсолютно гарантирует ему осуществление этой цели. Такого не бывает в политике, симпатии или антипатии народов - понятие весьма изменяющееся... Теоретически выгодная политическая ситуация в 1938 - 1939 годах отнюдь не была стабильной. Наоборот, она зависела от многих факторов, которые в любой момент могли изменить-

стр. 13

ся" (Hitlers Lagebesprechungen. Stuttgart. 1962, S. 715). Эти рассуждения не были академическими. Они подкреплялись мощным наращиванием вооружений и активной политической подготовкой - поисками союзников и выбором очередности жертв агрессии. Сам же повод к ней представлялся делом второстепенным.

Сейчас при обсуждении в печати различных альтернатив говорится, что, может быть, война вообще не началась бы, если бы не было советско-германского пакта. Я считаю это предположение абсолютно беспочвенным, ибо к тому времени Германия по состоянию экономического и военного планирования не могла уже ждать. Вы помните разговор между Г. Чиано и Й. Риббентропом, когда Чиано говорил: "Что вам нужно: Данциг или коридор?" Риббентроп ответил: "Нет, нам нужна война". Такие же высказывания можно найти и у Гитлера, например, 22 мая. Документы гласят: срок нападения - 1 сентября - был определен в апреле, то есть задолго до того, как появилась сама идея советско-германского пакта. Срок 1 сентября был подтвержден 11 апреля и 16 мая, в соответствии с чем и был подготовлен Браухичем оперативный план.

Теперь о другой стороне ситуации 1939 г., а именно: об истоках и причинах решений, принятых Советским Союзом, о чем сейчас немало спорят.

Конечно, можно рассуждать и так: договор с Англией и Францией был бы предпочтительнее. Готов согласиться. Но была ли эта альтернатива реальной? Увы, мы не можем скинуть со счетов факты, ставшие известными еще в 1948 г.: англо-германские закулисные переговоры и англо-германские связи того времени. Это было бы очередным искажением истории. Я берусь утверждать, что исследования, появившиеся после 1948 г., ни в коей мере не опровергли этих данных. Наоборот, они показали, что линия двойной англо-германской игры состояла не только в единичных контактах, а в целой системе многократных и многослойных зондажей и переговоров. В этом я имел случай убедиться и по документам и во время личных бесед с Гельмутом Вольтатом и Фрицем Хессе, которые вели переговоры с английскими представителями. А если говорить об архивах, то в лондонском "Public Record Office" этим переговорам посвящены многие тома, особенно документы из личного архива премьер-министра. Это были не приватные разговоры, а обмен мнениями на высшем уровне.

Мне кажется, что сегодня следует подходить к оценке внешней политики Германии тех лет более дифференцированно. Едва ли обоснованно (как это часто делалось раньше) всю нацистскую верхушку считать абсолютным монолитом. Были в ней различные течения, в том числе и среди промышленно- финансовых лидеров страны. Одни считали Великобританию конкурентом, другие видели в ней желанного партнера. В глубоком исследовании экономических истоков "мюнхенской политики" Беринг-Юрген Вендт (ФРГ) подробно описал те группы в деловом мире Англии и Германии, которые стремились ко второму варианту, считая войну между обеими странами губительной не только для них, но и для западного мира в целом.

Политическим выразителем подобных настроений в германской верхушке стал Герман Геринг - практически второе лицо в государстве, одновременно - крупнейший промышленник. В результате почти в каждой политической интриге между Лондоном и Берлином в 1937 - 1939 гг. просматривается его имя. К нему тянулись все нити - будь то в контактах принца Макса-Эгона Гогэнлоэ с Э. Галифаксом и чиновниками Форин оффис, будь то в нашумевших переговорах Г. Вольтата с ближайшим советником Чемберлена сэром Горасом Вильсоном, будь то в посреднической деятельности шведского промышленника Биргера Далеруса, наконец, в секретных встречах самого Геринга с видными деятелями

стр. 14

британского делового мира. Об этом сейчас накоплен огромный фактический материал.

Работая в английских архивах, я порой удивлялся, как глубока была "мюнхенская идеология" в умах лидеров Англии. Так, 27 июля 1939 г., то есть буквально на пороге войны, лорд Кемсли в беседе с Гитлером от имени Чемберлена прямо заявил, что Мюнхен - образец англо-германских отношений на будущее! Эта идеология и определяла нежелание Англии идти на союз с нами. Он не входил в ее расчеты, и вот причина того, что (как бы ни рассуждать!) альтернативы советско-германскому пакту просто не существовало.

Что говорят сейчас об альтернативах? Одну из них предложил нам О. Ф. Сувениров на страницах N 12 "Военно-исторического журнала" за 1988 год. Описывая события рокового августа 1939 г., этот автор в статье под интригующим заголовком "Клим, Коба сказал...", утверждает: существовала реальная альтернатива германо-советскому пакту. Она возникла 21 августа 1939 г., когда к Ворошилову явился глава французской военной миссии генерал Ж. Думенк и от имени Даладье заявил, что есть согласие на проход советских войск через Польшу (знаменитый "кардинальный вопрос") и, кроме того, есть "возможность заключить пакт с Францией" (с. 58 - 59). Однако Ворошилов не пожелал даже слушать своего французского коллегу. Шанс был утерян...

Логично, но не соответствует реальным фактам. Во-первых, согласия не было, о чем в своих шифровках писали английские дипломаты, отказавшиеся поддержать "демарш" Думенка. Во-вторых, кто мог в Москве тогда даже и подумать о заключении пакта с Францией без Англии?

Разумеется, мы должны подходить к оценке позиции Англии без односторонности. Были и другие настроения в британской верхушке, например, в черчиллевской группе "Фокус", порой даже у Галифакса, особенно у военных, которые понимали, что без СССР антигерманский фронт нереален. В этом смысле показателен специальный меморандум британского адмиралтейства от 19 мая, в котором прямо говорится: с военной точки зрения договор с СССР необходим. Известен и другой документ, более поздний (от 16 августа), в котором комитет заместителей начальников штабов прямо требовал оказать нажим на Польшу с целью получения согласия на пропуск частей Красной Армии. Я не исключаю, что в советском руководстве недооценивали подобные настроения. Но одно дело - настроения, другое дело - определение политического курса Англии. Здесь же господствовало жесткое неприятие Советского Союза. Известно знаменитое изречение Чемберлена: "Я лучше уйду в отставку, чем подпишу договор с Россией". И не случайно Гендерсон признался Гитлеру 23 августа в том, что он "лично никогда не верил в англо- франко-русский пакт и ему лично куда милее, что не Англия, а Германия имеет договор с Россией" (Akten zur Deutschen Auswartigen Politik 1918 - 1945 (далее - ADAP) Ser. D. Bd. 7. Baden-Baden. 1956, S. 179).

Но речь не только в личных привязанностях. В. М. Фалин абсолютно прав, указывая на глубокие корни политики "умиротворения". Тому я обнаружил примечательное доказательство. В личном архиве премьер-министра есть досье PREM 331 и 331А, в котором тщательно собраны все принципиальные документы "умиротворения", начиная от визита Галифакса к Гитлеру осенью 1937 г. (кстати, ясно, что визит был специально задуман), далее - доселе неизвестный принципиальный для кабинета документ под названием "Вклад Германии в политику всеобщего умиротворения" от 25 января 1938 г., в котором предопределялся будущий Мюнхен, и различные документы, которые собирал известный нам сэр Горас Вильсон в связи с закулисными англо- германскими контактами. Последние были предметом отдельного документа, в котором Форин оф-

стр. 15

фис к 18 августа собрал все данные об этих контактах и их каналах (К. Буркхардт, Б. Далерус и др.).

Уже проведенный и требующий продолжения анализ подобных материалов не позволяет скидывать со счетов эту линию британской политики, которая практически завела Англию в тупик. И если объективные англо-германские и франко-германские противоречия в то время не разрешали создать столь желанный Гитлеру "священный союз" против СССР (чего так опасались в Москве), - антикоммунистический синдром сделал невозможным создание уже в 1939 г. той коалиции, которая победила в 1945-м.

Мне представляется важным еще один аспект ситуации лета 1939 года. Мы часто говорим о закулисных, тайных контактах и зондажах. Но были ли они действительно тайными? Если обратиться к немецким разведдокументам, то из них видно: в Берлине были полностью информированы о том, что происходит между Москвой и Лондоном. Содержание решений британского кабинета становилось известным послу Дирксену в тот же день. Особую роль играл "исследовательский институт" Люфтваффе, занимавшийся перехватом и расшифровкой телеграмм. Я имел возможность ознакомиться с отчетом этого "института" по англо-советским переговорам и из него явствует, что Гитлер знал все "зигзаги" этих переговоров и, видя английскую позицию, мог повышать ставки в своей игре с Москвой. В свою очередь, в Лондоне с января 1939 г. знали о намерении Гитлера искать сближения с СССР. Существует даже сводный отчет от 4 июля 1939 г., представленный британской секретной службой (МИ-2) по этому вопросу. Наконец, видимо, весьма обширной была информация Москвы. Альтернативная, "двойная" игра Лондона была известна Сталину, и (зная его подозрительность вообще и недоверие к Англии, в частности) можно себе представить, куда это его толкало.

Каков же политический итог? Даже если бы советское руководство преодолело все свои внутренние "тормоза", даже если бы не было оснований (а они были!) сомневаться в надежности Англии как партнера, - альтернативы пакту не было, так как заключение эффективного, равноправного союза с СССР не входило в военно-политические расчеты правительства Чемберлена, а за ним - и Даладье.

В. М. ФАЛИН. Уместно еще раз в связи с этим поставить вопрос: мог ли Советский Союз отказаться от подписания договора о ненападении с Германией в условиях, когда англичане и французы не были готовы подписать с нами соглашение? Не означал ли бы демонстративный отказ СССР принять предложение Германии заключить договор о ненападении в условиях, когда Англия и Франция имели декларации о ненападении с Берлином, приглашения немцам напасть на Советский Союз, после того, как они нанесут поражение Польше?

О. А. РЖЕШЕВСКИЙ. Обостренное внимание к событиям 1939 г. вполне понятно. Предвоенный политический кризис, разразившийся в результате захвата фашистской Германией Чехословакии (март), Клайпедской области Литвы (март) и Италией Албании (апрель), привел в конечном итоге к нападению 1 сентября фашистских агрессоров на Польшу, дальнейшему уже необратимому разрастанию второй мировой войны, альтернативы предотвращения которой оказались неиспользованными. Именно альтернативные возможности развития событий 1939 г. находятся в эпицентре развернувшихся дискуссий. Особенно остро обсуждаются причины неудачи московских переговоров СССР, Великобритании и Франции, которые велись в апреле-августе 1939 г., и советско-германский договор о ненападении, подписанный Молотовым и Риббентропом в ночь с 23 на 24 августа 1939 года.

Рассмотрим некоторые аспекты тогдашней ситуации на основе имеющихся к настоящему времени в распоряжении историков документов,

стр. 16

прежде всего кардинальный вопрос, отсутствие согласия по которому завело в середине августа 1939 г. военные переговоры между СССР, Великобританией и Францией в тупик. Имеется в виду вопрос о пропуске советских войск в случае германской агрессии через территорию Польши, что было необходимо для организации эффективной защиты не только советских границ, но и самой Польши. 14 августа глава советской военной делегации Ворошилов предложил руководителям английской и французской военных делегаций П. Драксу и Ж. Думенку разъяснить их точку зрения на этот счет. В ночь с 14 на 15 августа английский посол в Москве У. Сидс направляет в Лондон срочную телеграмму: "Французский посол и я обсуждали с главами миссий ситуацию, создавшуюся в результате утренней встречи с советской делегацией. Он и я пришли к выводу, что русские поставили сейчас вопрос, от которого зависит успех или провал переговоров... Мы считаем, что советская делегация будет твердо стоять на этой позиции и всякие попытки поколебать ее приведут к такому же провалу, как это неоднократно имело место в ходе наших политических переговоров... Наше предложение заключается в том, чтобы французский генеральный штаб вступил в контакт с польским генеральным штабом и получил на это согласие... Прошу подчеркнуть необходимость особой срочности и исключительной секретности" (Public Record Office FO. 371/23072, pp. 190, 191).

16 августа вынес свое решение Комитет начальников штабов Великобритании. "Совершенно ясно, - сообщали кабинету министров военные, - что без быстрой и эффективной русской помощи поляки не имеют надежд на то, чтобы выдержать германское наступление на суше и в воздухе продолжительное время... мы считаем, что сейчас необходимо сообщить об этом как полякам, так и румынам. Полякам особенно следует указать, что они имеют обязательства по отношению к нам, как и мы к ним, и что им нет оснований ожидать от нас слепого выполнения наших гарантий, если они в то же время не будут сотрудничать в принятии мер, направленных на достижение общей цели; заключение договора с Россией представляется нам лучшим средством предотвращения войны. Успешное заключение этого договора будет, без сомнения, поставлено под угрозу, если выдвинутые русскими предложения о сотрудничестве с Польшей и Румынией будут отклонены этими странами" (ibid., FO 371/23071, p. 231).

В эти же дни кабинет Чемберлена стал испытывать возрастающее давление французской стороны в пользу подписания военной конвенции с Советским Союзом. Причина тому была очевидной - германская агрессия в первую очередь угрожала Франции, а не Англии. 14 августа в Лондоне от английского посла в Париже была получена телеграмма: "Французская военная миссия в Москве весьма удовлетворена ходом переговоров. Но она сообщает, что условием соглашения и той помощи, которую они готовы оказать, русские считают необходимость быть уверенными, что они в случае германской агрессии против Польши и Румынии получат разрешение этих стран на пропуск своих войск через их территорию. Что касается Польши, то русские запрашивают на это разрешение, которое относится лишь к строго ограниченной небольшой территории в районе Вильно" (Ibid., p. 211).

Давление на поляков было поручено оказать французскому военному атташе в Варшаве генералу Ф. Мюссу и французскому послу Л. Ноэлю. Их переговоры с начальником генерального штаба вооруженных сил Польши генералом В. Стахевичем и министром иностранных дел Польши Ю. Беком не принесли результатов. 18 августа в Париже получили сообщение - отказ. На следующий день Ф. Мюсс после трехчасовых переговоров со Стахевичем отправил телеграмму: "В конце концов с согласия Бека была принята формулировка: наша делегация в Москве может маневрировать, как будто бы поляками не был поставлен этот вопрос" (Documents diplo-

стр. 17

matiques francais, 1932 - 1939. Ser. 2, 1936 - 1939. T. XVIII. P. 1985, p. 218). Так разрабатывался и проводился в жизнь еще один вариант обмана Советского Союза. Но обманывали западные дипломаты прежде всего самих себя. И первой менее чем через две недели поплатилась за это Польша.

20 августа французский посол в Москве П. Наджиар посылает в Париж телеграмму: "Провал переговоров неизбежен, если Польша не изменит позицию" (Ibid.). Ноэль, в свою очередь, сообщает, что в позиции Польши изменений не произошло, и Бек настаивает, чтобы в конвенции Польша вообще не упоминалась. Ноэль констатирует, что "позиция Польши не заключать с СССР никаких политических и военных соглашений - это "болезнь" польской политики", что укрепление связей с Францией и Англией, кредиты и прочее не были использованы для того, чтобы получить согласие Польши на сотрудничество с СССР. В тот же день Думенк получил из Парижа указание: "По приказу председателя Даладье генерал Думенк уполномочен совместно с послом подписать в общих интересах военную конвенцию".

Финал известен. 22 августа 1939 г. Думенк заявил советской делегации, что он получил от своего правительства положительный ответ на "основной кардинальный вопрос" и полномочия "подписать военную конвенцию". Однако он признал, что о позиции английского, польского и румынского правительств ему ничего не известно.

Что же происходило в эти решающие дни в Лондоне, какова была реакция английского кабинета? Формально он бездействовал, так как находился в отпуску Чемберлен - ловил рыбу в своем поместье, Галифакс охотился на куропаток. Мне довелось не так давно беседовать с весьма осведомленным английским историком Д. Уоттом, книга которого "Так пришла война" выйдет в свет в сентябре этого года. На мой вопрос "Какова была позиция английского правительства в эти дни?" он ответил: во-первых, оно потеряло контроль над событиями; во-вторых, Франция, давая согласие на подписание военной конвенции, обманывала Советский Союз, ибо знала, что Польша не пропустит его войска через свою территорию; и, в-третьих, доступ к ряду английских документов еще закрыт, так что дать исчерпывающий ответ на мой вопрос пока нельзя.

Изучение доступных документов, относящихся к критической стадии московских переговоров, показывает, что и советская делегация наверное использовала не все эвентуальные возможности для позитивного их исхода. Одной из вероятных инициатив могло быть приглашение на переговоры полномочного представителя Польши для участия в решении вопроса о пропуске советских войск через ее территорию в случае нападения Германии. Советское правительство после заключения договора с Германией в течение нескольких дней пыталось продолжить переговоры с Англией, и Францией. Но реакции Лондона и Парижа не последовало. Провал московских переговоров означал, что последняя возможность предотвратить нападение фашистской Германии на Польшу или дать агрессии надлежащий отпор и тем помешать дальнейшему разрастанию второй мировой войны утрачена.

В этих условиях Советское правительство, рассматривая последствия неизбежного разгрома Польши, считало необходимым любой ценой упредить выход вермахта из советские границы и уберечь страну от вовлечения в войну. Это и привело к заключению договора о ненападении с Германией. Договор как единственное из оставшихся в сложившейся обстановке решение давал СССР не только определенные гарантии защиты западных границ, временный нейтралитет в надвигавшейся войне, но и вызывал неизбежные негативные последствия компромисса с разбойничьим нацистским режимом политического, идеологического и военного характера. Следует также учитывать, что в это время СССР совместно с МНР

стр. 18

отражал агрессию японских захватчиков на Дальнем Востоке и угроза войны на два фронта, а в наихудшем случае и против других империалистических государств являлась жесткой реальностью. Вопрос стоял о жизни или смерти Советского государства.

Серьезной причиной затянувшихся дискуссий о договоре 1939 г. является публикация на Западе еще в 1948 г. важных, относящихся к нему документов, о которых советские историки многие годы хранили молчание, что умело использовалось реакционной пропагандой. Между тем эти документы многое проясняют, позволяют дать договору более объективную оценку и дают основание не причислять СССР к "невоюющим союзникам" Германии или участникам "раздела Польши".

О чем идет речь? Из немецких дипломатических документов следует, что составной частью договора был секретный дополнительный протокол. Оригинал его в советских и зарубежных архивах не обнаружен. Но последующее развитие событий и дипломатическая переписка дают историкам основание заключить, что договоренности, касающиеся размежевания интересов двух стран (примерно вдоль линии рек Нарев, Висла, Сан), были в какой-то форме в августе 1939 г. достигнуты. Устанавливался восточный рубеж, который германские войска не должны были пересекать, что имело первостепенное значение для безопасности СССР.

Черчилль говорил в этой связи 1 октября 1939 г., выступая по радио: "То, что русские армии должны были находиться на этой линии, было, без всякого сомнения, необходимо для безопасности России перед немецкой угрозой. Во всяком случае, была занята позиция и создан Восточный фронт, который немецкая армия не осмелилась атаковать". Британский государственный деятель ясно понимал значение политических и военных мер, предпринятых Советским Союзом. Но практическое осуществление достигнутых договоренностей, усугубленное обещанием "дружбы" с фашистской Германией, сопровождалось многими противоправными действиями и преступлениями, свойственными сталинскому режиму, оправдания которым ни с политической, ни с моральной точек зрения бить не может.

Л. А. БЕЗЫМЕНСКИЙ. Если говорить о протоколах, то здесь положение парадоксальное. Само наличие договоренностей нами не отрицалось - даже осенью 1939 г., что было черным по белому напечатано в "Известиях". Да и в первом издании "Истории Великой Отечественной войны" говорилось об этом. Увы, и в этом вопросе обстановка "холодной войны" сыграла свою губительную роль. Политическая конфронтация заменила исторический анализ. Как уже здесь говорилось, в архивах СССР оригинала этих протоколов нет. Как мне разъяснили в Политическом архиве МИД ФРГ, и там его нет, он погиб во время бомбежек Берлина. Что же касается происхождения бытующих в литературе копий, то они имеют своим источником негативы микрофильмов, снятых по приказанию Риббентропа, начиная с 1943 года. Микрофильмы были вывезены в Тюрингию, где сотрудник МИД Карл фон Лёш передал их англо-американской поисковой группе. Фильмы попали в Лондон, были обработаны, после чего на имя Черчилля был составлен специальный доклад (см. PRO, PREM 8/40).

Позитивы микрофильмов из "коллекции Лёша" хранятся в Национальном архиве США (группа Т-120), негативы возвращены в МИД ФРГ. Примечательно, что в этих фильмах (их 19) документы снимались вперемежку; сам текст договора - на фильме F-11, а секретный протокол - на фильме F-19, кадры 179 - 185. На этих кадрах - немецкий и русский тексты с подписями Риббентропа и Молотова, а также немецкий текст, перепечатанный на специальной пишущей машинке для Гитлера. Русский текст, в версии "копии с копии", гласит:

стр. 19

СЕКРЕТНЫЙ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРОТОКОЛ

При подписании договора о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему результату:

1. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами.

2. В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского Государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана.

Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского Государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития.

Во всяком случае, оба Правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия.

3. Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях.

4. Этот протокол будет сохраняться обеими сторонами в строгом секрете (Москва, 23 августа 1939 года. По уполномочию Правительства СССР В. Молотов. За Правительство Германии И. Риббентроп)".

В МИД ФРГ мне разъяснили, что в отличие от оригинала протокола, дела немецкого посольства в Москве сохранились, в чем я имел возможность убедиться. В них имеется ряд телеграмм Шуленбурга с прямыми ссылками на протокол, а также изложение его (в шифровке Риббентропа). Секретные протоколы к договору от 28 сентября 1939 г. находятся в другом микрофильме (F-2). Такова текстологическая ситуация.

Можно констатировать, что по содержанию ни один из пунктов не выходит за рамки широко бытовавшей в те времена практики. Аналогичные секретные договоренности имелись у демократий с Германией, Италией и Японией, а также у Польши. Но именно аналогия заставляет отнестись с дополнительной строгостью к тексту, известному лишь в копии. Все ли в нем верно передает оригинал, если он существовал?

М. И. СЕМИРЯГА. Какова была расстановка политических сил в мире и в чем состояло основное противоречие между ними как в 1939 г., так и в предшествовавший период? Если считать, что определяющим в тот период было противоречие между Советским Союзом и капиталистическим миром, который только и жаждал того, чтобы совместными усилиями раздавить первое в мире социалистическое государство, то из этого тезиса вытекает определенный вывод, который на протяжении длительного времени навязывался Сталиным, чтобы оправдать свое представление об СССР как о "крепости, осажденной со всех сторон врагами", и необходимость усиливать террористический режим в ней. Но если признать, что главное противоречие пролегало, как было указано VII конгрессом Коминтерна, между демократическими (в том числе и буржуазно-демократическими) и фашистско- милитаристскими странами (я с этим тезисом согласен), события будут выглядеть иначе.

Утверждение, что после мартовских событий 1939 г., когда Германия в нарушение Мюнхенского соглашения оккупировала всю Чехословакию, в европейской ситуации ничего не изменилось, и Англия и Франция по-прежнему продолжали свою политику "умиротворения" вплоть до начала

стр. 20

войны с Германией, а то и до середины 1940 г., неизбежно порождает соответствующий вывод. Но ситуация смотрится совершенно по-иному, если признать наличие определенной эволюции во внешнеполитической линии этих стран с марта 1939 г. в сторону сближения с Советским Союзом и большей жесткости в отношении Германии. Я признаю факт такой эволюции.

Невооруженным глазом было тогда видно, что направленный против Англии и Франции конфронтационный дух так пронизал все действия советского руководства, что мешал ему открытыми глазами взглянуть на собственные интересы и трезво определить, где реальный противник, а где силы, могущие быть пусть временными, но союзниками. Отсюда проистекала и незаинтересованность Сталина и Молотова в поисках баланса интересов. Конечно же, возможность сотрудничества, а тем более военного, с Англией и Францией была в то время отягощена уроками прошлого, как далекого (англо- французская интервенция в Советскую Россию), так и близкого (Мюнхен и неудача советско-англо-французских переговоров). Давление этих уроков, как бы это ни было болезненно, надо было преодолеть, ибо речь шла о совместной борьбе с врагом, который угрожал всем странам Европы, всему человечеству.

На одном из заседаний своего кабинета летом 1939 г. Н. Чемберлен назвал возможный договор западных держав с Советским Союзом "камнем на шее", который "может висеть много лет и привести к тому, что даже сыновьям придется воевать за русские интересы". Но зная об этом, нельзя забывать и слова одного из самых влиятельных политических деятелей Англии, который отнюдь не симпатизировал нашей стране, - У. Черчилля, что если бы существовал союз СССР, Англии и Франции, то война могла бы быть предотвращена. Он неоднократно заявлял, что цели Германии остались неизменными (мировое господство) и что это ставит под угрозу интересы США и Британской империи. Россия же не представляла для Великобритании реальной угрозы. Эту мысль разделяли многие английские государственные деятели. Достаточно познакомиться с острыми дебатами, проходившими в то время в палате общин, чтобы убедиться, что существовала довольно сильная оппозиция политике Чемберлена и Галифакса даже в рядах их собственной партии и что при малейшем кризисном состоянии их правительство могло бы пасть и политика Англии претерпела бы существенные изменения. В мае 1940 г. так оно и произошло. Хорошо известно также мнение представителей высшего британского и французского командования, выступавших за установление военного союза с СССР. Правящие круги Англии и Франции не могли не реагировать и на резко изменившееся с марта 1939 г., по сравнению с мюнхенской эйфорией, настроение своей общественности в пользу принятия более решительных мер против Германии.

Выработке единого взгляда на проблемы 1939 г. серьезно мешает нерешенность вопроса о секретных протоколах к договорам от 23 августа и 28 сентября 1939 года. Мы должны считаться с наличием упомянутых протоколов. Можем ли мы, живущие в 80-х годах, при исследовании советско-германского договора от 23 августа ставить себя в положение Сталина и Молотова и только с их позиций давать оценку этому договору? Конечно, надо считаться со спецификой ситуации, в которой действовали непосредственные участники тех событий. Но историк сегодня должен учитывать и последствия, которых участники событий могли и не предвидеть.

Среди этих документов особой одиозностью выделяется договор о дружбе и границе между СССР и Германией, заключенный в Москве во время вторичного приезда Риббентропа 28 сентября 1939 года. В духе этого договора было составлено "Заявление советского и германского правительств" от 28 сентября 1939 г., в котором содержался призыв к Англии и Франции прекратить войну с Германией, что отвечало бы, как

стр. 21

было сказано в этом документе, "интересам всех народов". Далее следовало предупреждение, что в случае отказа Англии и Франции принять это предложение, они будут нести "ответственность за продолжение войны, причем в случае продолжения войны Правительства Германии и СССР будут консультироваться друг с другом о необходимых мерах" (Внешняя политика СССР. Сб. документов. Т. 4. М. 1946, с. 452 - 453).

Во-первых, вопреки утверждению авторов договора этот призыв не отвечал "интересам всех народов", ибо его реализация означала бы возврат к Мюнхену и новому "умиротворению" агрессора, но теперь уже за счет Польши. Во-вторых, попытка возложить ответственность за продолжение войны на Англию и Францию не имеет под собой никакого основания, ибо эти страны, как правительства, так и народы, вели оборонительную войну в интересах разгрома гитлеровской Германии и защиты своей свободы и национальной независимости. И, в-третьих, предупреждение о том, что СССР и Германия будут консультироваться о принятии "необходимых мер", носило по сути дела провокационный характер. Оно означало, что советское руководство в обстановке продолжавшейся войны совместно с одной из воюющих сторон шло на прямую конфронтацию с другой стороной, подвергая тем самым свою страну реальной угрозе быть вовлеченной в войну.

Некоторые авторы считают, что Советское правительство пошло на серьезное сближение с Германией буквально за несколько дней до 23 августа, находясь в безвыходной и опасной ситуации. Я в этом сомневаюсь: советско-германский договор не был заключен экспромтом. По крайней мере с декабря 1938 г. велись беседы германских и советских представителей по торговым вопросам. 22 августа 1939 г., выступая перед высшим командным составом вермахта, Гитлер заявил, что именно с осени 1938 г. он принял "решение идти со Сталиным" (ADAP. Ser. D. Bd. 7. Baden-Baden. 1956, S. 171 - 172). Затем последовали доклад Сталина на XVIII съезде партии, более энергичные немецко-советские контакты после, съезда, увольнение М. М. Литвинова с поста наркома иностранных дел, которое Гитлер оценил, как имевшее решающее значение для улучшения советско-германских отношений, и чистка ДКИД и, наконец, прямые официальные переговоры между СССР и Германией, завершившиеся подписанием договора о ненападении.

Что же карается безвыходной для Советского Союза ситуации, то я считаю, что эта опасность сильно преувеличивается. В 1939 г. Германия не была готова к войне с Советским Союзом и не имела на этот счет никаких разработанных оперативных планов. Япония также не была готова к большой войне.

Я разделяю мнение В. М. Фалина о том, что некоторые внешнеполитические акции СССР того времени осуществлялись не по нашей инициативе, а навязывались нам. Но, за действия, даже предпринятые под внешним нажимом, если они не соответствовали коренным интересам Советского государства, Сталин и Молотов должны также сполна нести ответственность. А тем более за те шаги, которые они предпринимали по собственной инициативе, чтобы "задобрить" Гитлера. Они могли бы, например, уже на первой встрече с Риббентропом не давать ему повода для намека на возможность присоединения СССР к "Антикоминтерновскому пакту". Или не устраивать совместные "парады победы" по случаю поражения Польши, состоявшиеся во Львове, Бресте и Гродно. Или не вносить предложение, чтобы договор от 28 сентября 1939 г. не только фиксировал условленную линию разграничения государственных интересов, но и установил "дружбу" между Германией и СССР.

Обязывали ли советско-германские договоренности советское руководство поздравить Гитлера с взятием Варшавы, Парижа или делать успехов в агрессии против Дании и Норвегии? Наконец, кто принуждал Сталина и Молотова, с одной стороны, порывать дипломатические отношения

стр. 22

с рядом оккупированных гитлеровцами стран, правительства которых приютила у себя Англия, а с другой - устанавливать такие отношения с гитлеровскими марионетками типа "правительства Виши" во Франции или "правительства Словакии"? Некоторые из этих акций осуществлялись буквально за несколько дней до агрессии Германии против Советского Союза. Все эти действия мы не можем простить Сталину и Молотову.

Здесь уже говорилось, что Советское правительство даже после подписания советско-германского договора было готово продолжать переговоры с Англией и Францией. Да, 22 августа 1939 г. Молотов сообщил французскому послу П. Наджиару, что заключение советско-германского договора не обязательно будет означать прекращение советско-англо-французских переговоров. Но, во-первых, это заявление делалось для того, чтобы успокоить общественное мнение как в Советском Союзе, так и за рубежом. Народам мира трудно было понять, как социалистическое государство могло пойти на соглашение с фашистским диктатором. К тому же они не знали о существовании секретного протокола. Во-вторых, когда Советский Союз участвовал в военных переговорах с Англией и Францией, он прекрасно знал, что эти переговоры направлены против не абстрактной агрессии, а конкретных действий именно Германии.

Под влиянием советско-германского договора советское руководство, а под давлением Сталина - и Исполком Коминтерна определили политический характер начавшейся мировой войны принципиально иначе, чем VII конгресс Коминтерна. Как известно, последний обоснованно определил готовившуюся фашистской Германией войну как справедливую и освободительную со стороны всех ее противников. Однако в начале сентября 1939 г. эта оценка была отменена, и Исполком Коминтерна предложил всем компартиям считать ее с обеих сторон империалистической и захватнической. Молотов пошел еще дальше, назвав Англию и Францию "агрессивными", а Германию, развязавшую эту войну, "обороняющейся" державой (Большевик, 1939, N 20, с. 2). Следуя этой ложной концепции, советские средства массовой информации вплоть до июня 1941 г. в оправдательном плане сообщали об агрессивных акциях Германии. Нетрудно понять, каким ударом по международному антифашистскому движению была подобная позиция.

Договор от 23 августа нанес большой ущерб международному престижу СССР, подорвал доверие к советской внешней политике. Многие внешнеполитические шаги советского руководства, последовавшие после заключения советско- германского договора и под его непосредственным влиянием, как правило, приводили к дальнейшей самоизоляции нашей страны. Сложившееся в результате подписания договора положение выражалось, в частности, в том, что по государственной линии у Советского Союза (правда, по его вине лишь частично) по-прежнему отсутствовали дружественные отношения с его западными соседями, чем Германия вскоре не преминула воспользоваться в своих агрессивных целях. Так, в 1939 - 1940 гг. советское руководство предпочло военный, а не политический путь решения спорного вопроса с Финляндией, что привело к исключению СССР из Лиги наций.

Ослепленный доверием к договору от 23 августа, Сталин игнорировал не только наши собственные данные о готовящемся нападении Германии на СССР, но и многочисленные предупреждения (всего их было 84) западных держав, которые в то время вовсе не были заинтересованы в дальнейшем усилении военной мощи Германии за счет поражения СССР. Развязанная Германией вторая мировая война поставила в особо трудную ситуацию польский народ. Он первым в Европе подвергся вооруженной агрессии и, не получив обещанной поддержки от своих западных союзников, вынужден был в одиночестве и, говоря словами английского историка Дж. Фуллера, "мужественно до донкихотства" сражаться за свою свободу и независимость.

стр. 23

Какова же была в эти трагические для польского народа дни позиция СССР? 17 сентября 1939 г. Красная Армия предприняла поход с целью освобождения единокровных братьев украинцев и белорусов, проживавших в восточных воеводствах Польши. Хотя Советский Союз формально не находился в состоянии войны с нею, военные действия против польских воинских частей, но существу, имели место. Этот факт был признан Молотовым в докладе на сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 г. Он говорил тогда о "боевом продвижении Красной Армии" и о захвате боевых трофеев, которые составляли значительную часть вооружений и боевой техники польской армии.

Глава Советского правительства заявил, что Польша развалилась благодаря совместному удару германской, а затем и Красной Армии (Большевик, 1939, N 20, с. 2). 26 декабря 1939 г. в ответе Гитлеру на поздравление по случаю своего 60-летия Сталин отмечал, что советско-германская дружба скреплена совместно пролитой кровью (Известия, 26.XII.1939). Как известно, в ходе этих боев 737 советских бойцов погибло и 1862 человека были ранены (Большевик, 1939, N 20, с. 5). Между прочим, в том же докладе Молотов назвал поджигателями и виновниками войны Англию и Францию, а не Германию. Фашистская пропаганда ловко использовала это заявление: немецкие самолеты сбрасывали над позициями англо-французских войск листовки с высказываниями советского руководителя. В период похода в Польшу советские войска взяли много польских военнопленных. Так их тогда именовали в служебных документах и в открытой печати. Лишь с июня 1941 г. их стали называть "интернированными".

Под влиянием советско-германского договора существенно изменились направленность и характер советской пропаганды. Во всех средствах массовой информации проводилась мысль о том, что главным врагом нашей страны являются Англия и Франция. Любая критика фашизма как идеологии и политического строя в Германии запрещалась.

Сталин прекрасно понимал, что противоестественный характер советско- германских отношений может произвести крайне негативное впечатление как на мировое общественное мнение, так и на советскую общественность. Поэтому он предпринимал попытки как-то сгладить его. Так, при согласовании с послом Шуленбургом коммюнике о вступлении советских войск в Польшу Сталин говорил: "Но не забудьте, что и древние римляне не вступали в сражение голыми, а прикрывались щитами. А ныне роль таких щитов, защищающих нас от общественного мнения наших народов, играет искусно составленное политическое коммюнике" (Hilger G. Wir und der Kreml. Deutsch-Sowjetische Beziehungen 1918 - 1941. Frankfurt a. M. - Bonn. 1964, S. 187). Разве это заявление Сталина не отражает характера его отношений с Гитлером, столь тщательно скрываемого от своих народов?

Итак, я считаю, что заключение советско-германского договора о ненападении 23 августа 1939 г. явилось крупным политическим просчетом советского руководства. Последовавшие за ним советско-германские соглашения, подписанные в обстановке острого предвоенного политического кризиса, обеспечили Гитлеру тыл на Востоке и свободу рук на Западе. Что же касается интересов Советского Союза, то этот договор и сопутствующие ему документы углубили международную изоляцию нашей страны, нанесли удар по ее международному престижу, в известной мере обезоружили советских людей, частично усыпили их бдительность буквально накануне грозного испытания Великой Отечественной войны.

В. М. ФАЛИН. Версию М. И. Семиряги принять не могу, поскольку она строится на предвзятой интерпретации фактов, к тому же тщательно селектированных. В связи с замечанием о рубеже, на котором произошел слом советской политики, напомню о беседах Молотова с Шуленбургом 3 сентября и затем 6 сентября. В ответ на настойчивые призывы

стр. 24

немецкой стороны ввести советские войска в Западную Украину и Западную Белоруссию, поскольку Польша фактически разгромлена и исход кампании решен, Молотов заявил, что "если и когда мы решим взять под контроль эти территории, то сделаем это не с военным, а с политическим обоснованием". Оно может быть примерно следующего свойства: СССР вводит войска, потому что нашим украинским и белорусским братьям угрожают немцы. Шуленбург получил от Риббентропа указание заявить протест против этой "антинемецкой" акции и предложил выступить с совместным заявлением. Москва отклонила этот вариант, но, как известно, придала своему заявлению 17 сентября менее задевающий Германию вид.

А. А. ИСКЕНДЕРОВ. Насколько я понимаю, сейчас в нашем обществе дискуссия по обсуждаемым на нашем "круглом столе" проблемам идет как бы на двух уровнях - научном и общественном. Конечно, один уровень не должен подменять другой, но противостоять они не должны друг другу. Если исходить из общественного уровня, то обнаруживается такая картина. По наиболее острым вопросам и прежде всего по вопросам обеспечения европейской безопасности, считает общественное мнение, никто из народов Европы не хотел войны. Однако тогдашние правительства ряда европейских государств действовали, не принимая особенно в расчет мнение своих народов. В определенной мере это можно отнести и к лидерам нашей страны, также мало считавшимся с интересами народа и не использовавшим всех шансов, чтобы избежать войны. Если же встать на позицию, что государственные и политические деятели Запада поступали сплошь опрометчиво и недальновидно, а руководители нашей страны не совершали никаких ошибок, а если и предпринимали какие-либо неверные шаги, то только вынужденные объективными обстоятельствами, то мы не продвинемся вперед в понимании и правильной трактовке многих остро обсуждаемых сейчас в нашем обществе проблем, связанных с истоками и причинами второй мировой войны. Очевидно, и об этом надо прямо сказать, что на каком-то рубеже и мы не использовали все возможности, не всегда поступали лучшим образом, а на каком-то этапе стали выравнивать свою политику. Только в этом случае научный уровень можно будет приблизить к общественному. Без этого неизбежно их противопоставление, а этого не следует допускать. Здесь потребуются новые подходы и новое мышление, что позволит сблизить научный и общественный уровни осмысления этой непростой проблемы.

В. Я. СИПОЛС. Прежде всего о том, когда и по чьей инициативе начались советско-германские контакты, которые в конце концов привели к подписанию договора. Гитлер утверждал, что первый шаг сделал он, а именно 12 января 1939 г., когда на новогоднем приеме для иностранных дипломатов обменялся несколькими фразами с советским полпредом А. Ф. Мерекаловым. Но последний, как видно из записи в его дневнике, даже не догадался, что услышанные им слова чисто протокольного характера имели еще и какой-то другой смысл. Молотов впоследствии утверждал, что заслуга тут принадлежит Сталину, который, мол, сделал соответствующий намек 10 марта 1939 г. в докладе на XVIII съезде ВКП(б). Однако ни германский посол в Москве Шуленбург, обстоятельно докладывавший в Берлин о съезде, ни министерство иностранных дел Германии такого намека в упомянутом докладе не заметили. Не упоминается об этом намеке и в документах НКИД СССР за март - август 1939 года.

Что касается периода до середины марта 1939 г., когда Германия ликвидировала Чехословакию как самостоятельное государство, то германская (да и не только германская) печать была тогда полна различных материалов о планах создания зависимого от Германии украинского государства. Это, разумеется, не могло не сказываться на позиции СССР. Так, в советской ноте германскому правительству от 18 марта указывалось, что действия Германии в отношении Чехословакии "не мо-

стр. 25

гут не быть признаны произвольными, насильственными, агрессивными" (Известия, 20.III.1939). В телеграмме НКИД советским полпредствам в Германии и других странах эта нота характеризовалась как "резкая". Так что до этого времени серьезно говорить о каких-то намеках с той или другой стороны вряд ли возможно.

Вопрос о состоянии отношений с СССР вышел на передний план во Внешней политике Германии тогда, когда весной 1939 г. она начала подготовку к нападению на Польшу. Но и в то время, как говорили в Берлине, он имел только негативный аспект - как бы помешать успешному завершению начавшихся англо-франко-советских переговоров, ибо это сделало бы невозможным разгром Германией Полыни. Поскольку фашистская Германия не решалась пока на войну с СССР, Гитлер заявил Риббентропу, что "необходимо инсценировать в германо-русских отношениях новый рапалльский этап" и "проводить с Москвой в течение определенного времени политику равновесия и экономического сотрудничества" (ADAP, Ser. D. Baden-Baden. 1956, Bd. 6, S. 465). По словам статс-секретаря министерства иностранных дел Германии Э. Вайцзекера, германские руководители и дипломаты "начали ухаживать за русскими" (Die Weizsacker - Papiere, 1939 - 1950. Frankfurt a. M. 1974, S. 175).

Прежде всего это стало заметно по тону германской печати. Вместе с тем германские представители в беседах с советскими дипломатами начали заговаривать о расширении торговых связей, а затем и вообще об улучшении отношений с СССР. П. Клейст, советник Риббентропа, получил от него соответствующие указания 7 апреля (Kleist P. Die europaische Tragodie. Pr. Oldendorf. 1971, S. 22 - 23). Германия, как и в прежние годы, была заинтересована в торговле с СССР, и первые зондажи ее представители начали именно с экономических вопросов. Так, 17 апреля Вайцзекер заявил в беседе с Мерекаловым о заинтересованности германского правительства в развитии с СССР экономических отношений (АВП СССР, ф. 059, оп. 1, д. 2036, лл. 61 - 62).

Согласно записи этой беседы, составленной Вайцзекером, Мерекалов в ходе ее якобы заявил, что нет причин, почему отношения между двумя странами не могли бы иметь нормальный характер, а затем постепенно и дальше улучшаться (ADAP Bd. 6, S. 222). Именно этой записью открывается сборник документов "Нацистско-советские отношения, 1939- 1941", изданный в Вашингтоне в 1948 г., то есть в разгар "холодной войны". На основе этого документа многие западные историки утверждают, что инициатива переговоров об улучшении советско-германских отношений исходила от советской стороны. Но так ли это?

5 апреля 1939 г. нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов дал Мерекалову указания потребовать от МИДа Германии прекращения мер, Срывающих поставки заводами "Шкода" Советскому Союзу военной техники, за которую уже внесены авансы и очередные платежи (АВП СССР, ф. 059, оп. 1, д. 2038, л. 40). Именно на основе этих инструкций Мерекалов и действовал 17 апреля, беседуя с Вайцзекером. Никаких других указаний он в то время из Москвы не имел. Разумеется, вовсе не исключено, что Мерекалов в ходе беседы сказал что-то и об улучшении советско-германских отношений. Ведь улучшение отношений со страной пребывания входит в обязанности каждого дипломата. Во всяком случае, если бы Мерекалов имел указания заговорить об этом с Вайцзекером, то он отразил бы это и в своей телеграмме в НКИД об этой беседе, но такого рода высказывания в ней даже не упоминаются.

Так что фактически здесь имеет место попытка западных историков изобразить протест Мерекалова как предложение об улучшении советско-германских отношений. Факты свидетельствуют как раз об обратном: инициатива улучшения отношений исходила от германской стороны. 5 мая заведующий восточноевропейской референтурой Отдела экономической политики МИД Германии Ю. Шнурре сообщил временному пове-

стр. 26

ренному в делах СССР в Германии Г. А. Астахову, что германское правительство согласно, чтобы заводы "Шкода" выполнили советские заказы (ADAP. Bd. 6, S. 355). Поскольку речь шла о поставках военной техники, это было немаловажным симптомом. Кстати, Мерекалов к этому времени покинул Берлин, и в течение лета 1939 г. советское полпредство возглавлял временный поверенный в делах. Это тоже был своего рода симптом. Если бы Советское правительство стремилось к улучшению отношений с Германией, то оно первым делом послало бы в Берлин авторитетного посла.

Зондажи германских дипломатов о возможности улучшения советско- германских отношений продолжались и позже. Можно отметить заявления Вайцзекера Астахову 30 мая, Шуленбурга - Молотову 28 июня, Шнурре - Астахову 24 и 26 июля и другие. Но Советское правительство оставляло эти обращения без ответа. Шнурре писал, касаясь позиции Советского правительства, что оно, должно быть, не желает одновременно с происходящими в Москве переговорами с англичанами и французами вести также переговоры с Германией (ADAP. Bd. 6, S. 687). Впервые Молотов ответил на сообщения Астахова об обращениях к нему немецких представителей только 27 июля, послав ему следующую телеграмму: "Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно" (АВП СССР, ф. 059, оп. 1, д. 2038, л. 93).

К концу июля 1939 г. в Германии началась непосредственная подготовка к нападению на Польшу. Германскому правительству было известно, что Лондон и Париж дали согласие на переговоры военных делегаций СССР, Англии и Франции. Это не могло не вызвать у него определенного беспокойства. Но в Берлин поступали и сведения о том, что на самом деле позиция Англии и Франции не изменилась, и заключать с Советским Союзом договор о взаимопомощи они все же не собираются. Это давало германскому правительству возможность рассчитывать, что англо-франко-советские переговоры окажутся безрезультатными. А отсюда вытекало, что Советское правительство ввиду отсутствия других альтернатив в конце концов может оказаться вынужденным изменить свое отношение к германским зондажам.

В начале августа 1939 г. германское правительство стало особенно настойчивым. Оно пыталось получить принципиальное согласие советской стороны начать обмен мнениями по вопросу об улучшении отношений и заявляло, что в случае положительного ответа готово внести конкретные предложения. 3 августа Шуленбург прямо заявил Молотову, что германское правительство желает улучшения отношений с СССР (там же, ф. 06, оп. 1а, д. 1, лл. 7 - 12). Докладывая об этой беседе в Берлин, он, однако, был вынужден констатировать, что в Москве по-прежнему существует недоверие к Германии и что Советское правительство "преисполнено решимости договориться с Англией и Францией" (ADAP. Bd. 6, S. 894). 6 августа Вайцзекер отмечал в своем дневнике, что несмотря на усилия немцев, Москва положительного ответа не дает (Die Weizsacker - Papiere, S. 157 - 158).

Положение Советского Союза оказалось между тем весьма опасным. Начавшиеся в Москве 12 августа переговоры военных делегаций СССР, Англии и Франции уже к 14 августа фактически зашли в тупик. Надежд на заключение с Англией и Францией союзного договора и военной конвенции уже не оставалось. Это означало, что обуздать германских агрессоров невозможно. А разгром Германией Польши означал бы выход германских войск к советским границам. Вырисовывалось и другое обстоятельство. Весной 1939 г. правительство Н. Чемберлена исходило из того, что предоставлением Польше гарантий (на самом деле это были псевдогарантии) и началом переговоров с СССР (точнее - псевдопереговоров) оно сможет побудить Германию пойти на соглашение с Англией, Но эти

стр. 27

надежды не оправдались. Германия готовилась к нападению на Польшу, несмотря на английские гарантии. Это ставило Англию, как и Францию, в исключительно сложное положение: в случае вторжения германских войск в Польшу они обязаны были объявить Германии войну. Но Польша все равно была бы разгромлена в самые короткие сроки. После этого Англия и Франция оказались бы в состоянии войны с Германией, сражающейся теперь уже на одном фронте - Западном. А это означало, что никаких надежд на победу у Англии и Франции не было бы.

В Лондоне ломали голову, как быть. Определенный опыт у Чемберлена уже был. Англия осенью 1938 г. "освободила" Францию от ее союзных обязательств в отношении Чехословакии путем заключения Мюнхенского соглашения. Почему бы не пойти теперь на новый Мюнхен за счет Польши? И все усилия британское правительство направило на то, чтобы добиться согласия Германии на новую сделку типа мюнхенской. Как видно из донесений советского полпреда в Лондоне И. М. Майского, Советскому правительству эти попытки было хорошо известны, и они, естественно, не могли не вызывать беспокойства. Ведь их претворение в жизнь могло бы поставить Советский Союз в еще более опасное положение, чем то, в котором он оказался в результате Мюнхенского соглашения. Опять возникла бы опасность создания антисоветского блока четырех великих держав Западной Европы (с участием также и Польши), причем теперь в условиях, когда СССР фактически уже находился в состоянии войны с Японией (шли ожесточенные сражения в районе реки Халхин-Гол).

Встает вопрос, оставалась ли у Советского Союза иная альтернатива, кроме как откликнуться на германские предложения. Даже 50 лет спустя пока никто разумной альтернативы не выявил. Возможности для выбора были у СССР крайне ограниченны. Между тем 10 августа Шнурре заявил Астахову, что чрезвычайную актуальность приобрел вопрос о Польше, причем не исключено, что потребуется "военное решение". Но он добавил, что германские интересы в Польше ограниченны, Германия готова считаться с интересами СССР, сказал он, связанными с обеспечением его безопасности (ADAP. Bd. 7, S. 15).

В позиции Советского правительства произошли сдвиги в середине августа, когда стало ясно, что происходившие в то время переговоры военных делегаций СССР, Англии и Франции ввиду обструкционистской позиции Лондона, Парижа и Варшавы зашли в тупик. Об этом свидетельствуют беседы Молотова с Шуленбургом 15 и 17 августа. Во время первой из них германский посол зачитал заявление, текст которого был прислан ему из Берлина: "Германия не имеет никаких агрессивных намерений против СССР. Германское правительство стоит на точке зрения, что между Балтийским и Черным морями не существует ни одного вопроса, который не мог бы быть разрешен к полному удовлетворению обеих стран. Сюда относятся вопросы Балтийского моря, Прибалтийских государств, Польши, Юго-Востока и т. п.". Далее в заявлении указывалось, что обострение германо-польских отношений делает "необходимым, чтобы в германо-советские отношения в скором времени была внесена ясность". Германский посол заявил, что Риббентроп готов прибыть в Москву, чтобы изложить позицию Германии. Это дало бы возможность "заложить фундамент для окончательного приведения в порядок германо- советских отношений".

Выслушав посла, Молотов отметил, что министр иностранных дел Италии Чиано сказал советскому поверенному в делах в Италии о существовании "плана Шуленбурга", в котором предусматривается: 1) содействие Германии урегулированию взаимоотношений СССР с Японией; 2) заключение пакта о ненападении и совместное гарантирование Прибалтийских стран; 3) заключение широкого экономического соглашения. Молотов спросил, насколько эти сведения соответствуют действительно-

стр. 28

сти. Особую заинтересованность он проявил в отношении договора о ненападении (АВП СССР, ф. 0745, оп. 15, д. 8, лл. 119 - 125).

Еще в 1934 г. была подписана польско-германская декларация о ненападении, а в 1938 г. - англо-германская и франко-германская декларации о ненападении. Но как показали дальнейшие события, Берлин особого значения этим актам не придавал. Учитывая это, Советское правительство в ответ на германские зондажи стало добиваться, чтобы в основу советско-германских отношений был положен оформленный по всем правилам договор о ненападении. Более того, оно проявляло заинтересованность в том, чтобы те заверения, которые были высказаны германским послом, также были зафиксированы в письменном виде.

17 августа Шуленбург зачитал Молотову заявление, что Германия готова заключить с СССР договор о ненападении, а также гарантировать совместно с СССР Прибалтийские государства. Она согласна также употребить свое влияние для нормализации советско-японских отношений. Посол сообщил, что Риббентроп готов прибыть в Москву уже 18 августа. В ответ Молотов заявил о готовности Советского правительства улучшить отношения с Германией, но согласия на приезд в Москву Риббентропа не дал. Он подчеркнул, что необходимо сначала провести соответствующую подготовку (там же, оп. 19, д. 4, лл. 122 - 128). При этом он выдвинул два конкретных предложения. Во- первых, заключить сначала торгово-кредитное соглашение. Переговоры о нем уже шли, и по этому соглашению предусматривалось предоставление Германией Советскому Союзу кредита в размере 200 млн. марок для закупки станков и оборудования, прежде всего для оборонных предприятий. Погашение кредита предусматривалось через 5 - 7 лет. В тогдашних условиях, когда другие страны отказывались осуществлять такого рода поставки Советскому Союзу, это соглашение имело существенное значение для укрепления обороноспособности страны. Согласие Германии осуществлять такого рода поставки было бы также свидетельством того, что в ближайшее время нападать на СССР она не собиралась. Во-вторых, заключить договор о ненападении и одновременно подписать специальный протокол, в который войдут "вопросы, затронутые в германском заявлении 15 августа" (там же).

Германское правительство сразу же приняло эти предложения. Оно все настойчивее добивалось скорейшего приезда в Москву Риббентропа. Советская же сторона затягивала ответ о возможности визита. Лишь после того, как 21 августа в Москве была получена по этому вопросу телеграмма Гитлера, Советское правительство, наконец, дало согласие на приезд Риббентропа.

Поскольку Англия и Франция не желали соглашения с СССР, переговоры с ними так и остались безрезультатными, хотя и продолжались почти полгода. Германии же, действительно стремившейся к заключению договора о ненападении, хватило на переговоры о согласовании его текста всего одного дня. Чемберлен, трижды летавший в сентябре 1938 г. на переговоры с Гитлером, счел унизительным принять советское предложение о приезде в Москву британского министра иностранных дел Галифакса. Риббентроп же упорно добивался согласия Советского правительства принять его.

Текст советско-германского договора о ненападении, подписанный в Москве 23 августа 1939 г. в результате переговоров с Риббентропом, был на следующий же день опубликован в советских газетах и достаточно широко известен. Подлинник подписанного одновременно секретного дополнительного протокола не сохранился ни в советских, ни в германских архивах. Но в архиве МИД ФРГ имеется фотопленка, на которой среди других документов есть также русский и немецкий тексты этого протокола. На Западе эти тексты опубликованы во многих изданиях и считаются достоверными. Советское руководство считает невозможным признать адекватность копий протокола, которые ходят на Западе.

стр. 29

В работах советских авторов вопрос о достоверности этих текстов пока не рассматривался. Поскольку теперь они опубликованы и у нас ("Tiesa", Орган ЦК КП Литвы, 20.XІІ.1988), очевидно, наступило время заняться их анализом. Доступные историкам немецкие документы говорят в пользу вывода о том, что дополнительный протокол был подписан. Германские документы свидетельствуют и о том, что по этому протоколу Германия взяла на себя ряд дополнительных односторонних обязательств, которые она предлагала в ходе советско-германских переговоров перед подписанием договора. Суть этих обязательств сводилась к тому, что в случае войны, которая могла бы разразиться в связи с германо-польским конфликтом, германские войска не будут вторгаться в Латвию, Эстонию, Финляндию и Бессарабию, а в Польше не пойдут дальше линии рек Нарев, Висла и Сан.

Получение Советским Союзом от Германии таких обязательств имело в тогдашних конкретных условиях большое значение. Они ограничивали сферу распространения германской агрессии, а тем самым укрепляли безопасность западных границ нашей страны. Именно этими дополнительными обязательствами Германии в значительной степени и определялось вообще значение для Советского Союза договора о ненападении с Германией.

Несмотря на подписание этого договора, Советское правительство все же по- прежнему было заинтересовано и в заключении англо-франко-советского договора о взаимопомощи. Оно неоднократно заявляло о том, что считает совместимыми оба договора (Documents diplomatiques francais, 1932 - 1939. Ser. 2. P. 1985. Т. 18, pp. 326 - 328). Обстоятельно изучив этот вопрос, к такому же выводу пришло и французское правительство (Bartel Н. Frankreich und die Sowjetunion, 1938 - 1940. Stuttgart. 1986, S. 256). Однако Чемберлен открыто продемонстрировал в те дни, что не желает иметь ничего общего с СССР, а лихорадочно добивается соглашения с Германией. Заключение договора о взаимной помощи между СССР, Англией и Францией, что могло бы предотвратить вторую мировую войну, было в таких условиях невозможно.

Огромную опасность представлял бы собой для СССР и новый Мюнхен за счет Польши. В работах советских и зарубежных историков приведено немало фактов о сотрудничестве Германии и Польши в период Мюнхена, которое было направлено не только против Чехословакии, но и против СССР. Но в Берлине германо-польское сотрудничество против СССР мыслилось одновременно и как примирение польских правителей с ролью младших партнеров агрессора. Опасаясь полной потери авторитета в польских народных массах, правительство Польши не решалось тогда пойти на добровольную капитуляцию перед Германией. Но со временем его позиция начинала меняться. Так, вице-министр иностранных дел Польши А. Арцишевский заявил в мае 1939 г. германскому послу в Варшаве Г. Мольтке, что министр иностранных дел Польши Ю. Бек был бы готов договориться с Германией, если бы удалось найти какую-либо форму, Которая не выглядела бы как капитуляция.

Именно такой позицией Варшавы, очевидно, объясняется ее категорический отказ дать согласие на сотрудничество с СССР в борьбе против германской агрессии. 18 августа польский посол в Берлине Ю. Липский поставил перед своим правительством вопрос о целесообразности срочного визита Бека в Германию для переговоров с нацистскими руководителями. На следующий же день польское правительство одобрило это предложение. 20 августа Липский срочно вылетел в Варшаву, чтобы обсудить с Веком содержание предстоящих переговоров (Papers and Memoirs of Jozef Lipski. N. Y. 1968, pp. 563 - 565). Вряд ли у польских правящих кругов могли быть сомнения в том, какой характер носили бы эти "переговоры" и чем бы они кончились. Тогдашний президент Польши И. Мосицький несколько недель спустя признал: "Польша в конце концов была

стр. 30

готова принять германские требования" (Правда, 28.IX.1939). Превращение же Польши в вассала Германии означало бы, что впоследствии, когда Германия решит начать войну против СССР, Польша оказалась бы в одной упряжке с агрессором.

И еще один момент. Нам пока мало что известно о поездках Ф. Гальдера и В. Канариса в Прибалтику и Финляндию летом 1939 года. Что же касается вообще вопроса о германской экспансий в Прибалтике накануне второй мировой войны, то было бы неправильно считать, что он мало изучен. Ученые Советских республик Прибалтики разработали этот вопрос довольно основательно. Но результаты исследований по этому вопросу публиковались в выходивших там книгах и статьях, причем, как правило, на латышском, литовском и эстонском языках. В обобщенном виде материал на эту тему приведен в разделе "Капитулянтская позиция эстонской, латышской и литовской буржуазии перед лицом экспансионистской политики фашистского рейха. 1933 - 1939 гг." коллективной монографии "Социалистические революции 1940 г. в Литве, Латвии и Эстонии" (М. 1978).

В. М. ФАЛИН. Говоря об утрате нами на каком-то этапе нравственных ориентиров, мы сравниваем внешнюю политику при Сталине с ленинскими принципами, с той практикой и обычаями, которые были широко распространенными в деятельности правительств и дипломатии тех лет. Когда идея коллективной безопасности стала недостижимой, мы перевели свой курс на рутинные рельсы, взяли на вооружение нормы, в соответствии с которыми вели дела и англичане, и французы, и американцы, и немцы, и поляки, и многие, многие другие. Советский Союз делили до войны десятки раз все кому не лень, її не только на сферы влияния и интересов. Напомню, что и во время второй мировой войны американцы и англичане разграничили сферы влияния и ответственности вдоль условной линии между Индийским и Тихим океанами. Лондон фактически отстранялся от операций против собственно Японии. Шел 1942 год. С прицелом на послевоенный период Австралия и Новая Зеландия перекочевали тогда в сферу американской ответственности.

Желательно не упускать это из виду, чтобы не взять на себя авторство безнравственной дипломатии. С широких позиций можно считать, что СССР, к сожалению, оступился, он опустился до того зауженного, назовем его деляческого, уровня, который процветал в то время.

Теперь по некоторым положениям, высказанным М. И. Семирягой.

Водораздел между силами войны и силами демократии. Этот водораздел, судя по документам, не был столь четким, чтобы можно было предъявить Сталину обвинение в том, что он пренебрег им. В жизни обстояло по-другому. Англичане и французы не хотели никакой войны. Любая война в Европе, заявляли они, обязательно обернется против капитализма. Но на этом точка не ставилась. Если уж суждено быть войне, рассуждали в Лондоне и Париже, пусть это будет война между Германией и Россией, Италией и Россией, Японией и Россией. Сия оговорка присутствует везде, и поскольку она Сталину была известна, то выступала как корректирующий момент в его решениях.

После Мюнхена британская позиция эволюционировала. Обращение англичан к Нам 17 марта тому реальное свидетельство. Но опять-таки надо спросить себя: была ли это эволюция по форме или по существу? Возьмем записи Черчилля, его борьбу против Чемберлена, и мы убедимся, что тогдашний британский премьер шел на максимум уступок Гитлеру и на минимум уступок нам. Если мы будем доискиваться, против кого воевали "западные демократии" - против фашизма или не против фашизма, то из документов сделаем вывод, что они воевали против внешней политики фашизма. Или еще точнее - против того разворота, который приобрела на известном этапе внешняя политика фашистской Германии.

стр. 31

Исторические альтернативы. Нужно просчитывать все. Негоже сортировать их по методу нравится - не нравится.

Историзм. Разумеется, нельзя не учитывать, что было дальше. Но сначала надо разобраться, как сталось, прежде всего восстановить реальный ход и взаимосвязи событий. Не как виделось тогда со стороны или смотрится сейчас, а именно так, как было. Лишь после этого можно приступать к научному осмыслению событий, к оценке того, что подтвердилось и что нет из расчетов, на основании которых делался выбор и т. д.

Следовательно, для познания былого с позиций современности необходимо справиться с первой частью работы: накоплением материальной базы для анализа. Это самое трудное и сложное. По возможности закрытие всех "белых пятен". Многие документы, похоже, не увидят свет. Американцы приступили к уничтожению большей части своих архивов, к которым не прикоснулся ни один ученый. Предлог: поскольку "спроса" на документы нет, нечего тратить деньги на их дальнейшее хранение.

Мы сделаем доброе дело для науки и в особенности для политики, показав, что вторую мировую войну - по крайней мере в том реальном масштабе, какой она приобрела в 1939 г., - можно было предотвратить. Вторая мировая война не есть результат объективного столкновения объективных интересов сил. Это - рукотворная война. Она разразилась, поскольку ее хотели, готовили и сознательно зажгли. Другое дело, что почти с самого начала она пошла не тем руслом, в какое ее канализировали. И, конечно, финал войны подтвердил "худшие опасения" Г. Никольсона и ряда других британских пророков, что наибольшие потери в ней понесет капитализм как система.

Наш тогдашний, 30-х годов, призыв рассматривать безопасность как величину неделимую не был красивой теоретической формулой, какой-то политико- риторической фразой. Он отражал объективную ситуацию. Нельзя было безнаказанно делить неделимое бесчисленное количество раз. Когда этим занялись и преуспели, рано или поздно катастрофа должна была грянуть. Чтобы предотвратить худшее, нужно было объединять разрозненные силы мира против динамичных и активных агрессивных сил.

И, наконец, самое трудное. На определенном этапе дипломатической, политической и даже военной борьбы мы нередко поступались характерными признаками социалистической политики. Советский Союз вписывался в ту игру сил, в ту силовую игру, в ту политику силы, которую нам навязали. Не подлежит сомнению, что в течение большей части предвоенных и военных лет не мы владели инициативой. СССР вынужден был приспосабливаться к тому, что делали другие. Из-за одного этого рамки нашего поиска были гораздо более ограниченными, чем у англичан, французов, американцев и даже немцев. Не однажды нас ставили или мы сами себя ставили в такое положение, когда выбора у нас просто не было.

Это чрезвычайно важно - у кого инициатива. Владеющий ею обеспечивает себе и оперативный и даже стратегический простор при принятии решений. При относительной слабости и в силу специфики строя Советский Союз вынуждался ждать погоды у моря, которое его окружало. С этой точки зрения самым опасным моментом второй мировой войны был для нас февраль - март 1940 года. Война могла тогда переродиться в "крестовый поход" против социализма. На фоне советско-финляндского вооруженного конфликта Вашингтон примерялся, не отдать ли нацистам на съедение Польшу, если гитлеровский рейх оплатит сей дар мощным ударом по Советскому Союзу. Стоило бы повнимательней вникнуть в бумаги С. Уэллеса. Они, думается, очень поучительны для понимания общей философии позиций США, Англии, Франции, Италии, отчасти Германии также в критическом 1939 году.