Едва ли не со времен Пушкина и Белинского сложилась традиция соотносить судьбы критики с запросами и состоянием литературы. Не только в том элементарном смысле, что уровень развития литературы сказывается на уровне критики. Сама направленность, само жизненное содержание творческих исканий писателей неминуемо отражаются в направленности и круге идей критики. Но жизнь, ее властные веления вторгаются в критические работы и непосредственно, а не только преломленные в "магическом кристалле" литературы. У кого возникнет в этом сомнение после статей Белинского и Чернышевского, Добролюбова и Щедрина, Герцена и Писарева, Воровского, Горького и Луначарского? Однако применительно к литературоведению, которое изучает наследие минувших эпох, и поныне, увы, остается в силе другая традиция. Когда пытаются осмыслить движение историко-литературной науки, определить перспективы ее развития, то привычно усматривают ее близость к современности преимущественно в поисках актуальных тематических перекличек, в анализе связей социалистического реализма с художественным опытом прошлого. Само по себе все это вполне правомерно, если осуществляется без прямолинейности и наивного прагматизма. Но достаточна ли сегодня только такая связь литературоведения с современностью? Нельзя и не следует уходить от ответа на этот вопрос, ибо речь идет, в сущности, о судьбах литературной науки, о ее роли в сегодняшней жизни - жизни, а не только литературе! стр. 106 -------------------------------------------------------------------------------- Когда-то Достоевский, при всей своей неприязни к воззрениям Добролюбова, не мог не признать одной бесспорной заслуги критика: он "заставил-таки читать себя, и уже за это одно он стоит особенного внимания...". Не истосковались ли наши литературоведы по такому широкому читателю? Человеку, который читает их работы "для себя", а не для подготовки к лекции или выступлению на очередном юбилейном торжестве. Как же завоевать литературоведам своего "большого читателя"? ...Во многих литературоведческих книгах последнего времени обнаруживаются, пожалуй, совершенно неожиданные черты. Это живая разговорная интонация (которая, как выясняется, отнюдь не противопоказана строгому академическому стилю). Это своеобразные "автобиографические" отступления и размышления ученого. Это, наконец, прямое обращение к читателю, так сказать, к его личному и общественному опыту, опыту советского человека середины XX столетия. Вряд ли нужно уточнять, насколько часто встречаются такие черты. Гораздо важнее, что мы находим их в книгах исследователей, очень разных по своим творческим индивидуальностям, по методу, по стилю. Вспомним "Художественную прозу" В. Шкловского и работы Л. Тимофеева о Блоке, последние работы Б. Эйхенбаума и книгу Л. Новиченко о П. Тычине. И, вероятно, всегда это вызвано остро почувствованной необходимостью в прямом, непосредственном, из души в душу разговоре с читателем, порождено потребностью дать читателю нечто большее, чем сумму историко-литературных сведений. Но подобная "лирика" оказывается, конечно, не универсальным средством, а скорее симптомом усилившейся потребности действительно приблизить классику к современности, выяснить ее далеко еще не реализованные возможности в воспитании духовного мира человека коммунизма. Недаром ведь и наши крупнейшие художники, порою откладывая в сторону рукопись незавершенного романа, берутся за перо критика, стараясь преподнести нашему современнику (и отнюдь не только литератору!) "уроки" Чехова и Пушкина, Толстого и Достоевского. Своеобразная и очень целеустремленная активность позиции исследователя - самая примечательная, быть может, черта вышедших недавно книг Б. Бурсова и В. Ермилова о Льве Толстом1. Именно эта черта делает оба исследования значительными явлениями в нашем литературоведении. Мы вовсе не хотим сказать, что в книге Б. Бурсова о Толстом 1847 - 1862 годов предпринят кардинальный пересмотр более или менее четко определившейся в нашей науке концепции творческого -------------------------------------------------------------------------------- 1 Б. Бурсов, Лев Толстой. Идейные искания и творческий метод. 1847 - 1862, Гослитиздат, М. 1960, 407 стр.; В. Ермилов, Толстой-художник и роман "Война и мир", Гослитиздат, М. 1961, 359 стр. стр. 107 -------------------------------------------------------------------------------- пути молодого писателя. И В. Ермилов вовсе не стремится ниспровергнуть все устоявшиеся представления читателя о толстовской эпопее. Однако новизна обеих работ отнюдь не исчерпывается теми поправками и уточнениями, которые авторы делают, опираясь на своих предшественников и полемизируя с ними. В чем же в таком случае эта новизна заключается? Нам думается, прежде всего - в принципах и целях изучения творческой индивидуальности художника, в подходе к анализу и истолкованию наследия Толстого. Б. Бурсов стремится показать читателю человека и художника в их слитности, раскрыть человековедческое, нравственно-этическое, жизнеутверждающее содержание творчества Льва Толстого, то, "чем он приближается к нашему великому времени построения царства истинной свободы человека" (стр. II). В творческой индивидуальности Толстого, как она охарактеризована Б. Бурсовым, проявились и особенности русской истории и литературы XIX века в их общечеловеческом значении, и особенности личности великого писателя и глубокого мыслителя. Пушкин "первый уловил человеческую трагедию своего века в России - трагедию настоятельной потребности всестороннего гармонического развития человека и невозможности осуществления этой потребности в условиях еще не сломленного крепостничества и надвигающегося капитализма". Но никто "так полно и глубоко не раскрыл эти высокие устремления и эту трагедию человека XIX столетия, как Лев Толстой, герой которого... общенационален и общечеловечен в этом именно смысле" (стр. 7 - 8). Однако, с точки зрения исследователя, Толстого отличает не только "интенсивность" и широта в обрисовке этой проблемы проблем века. Оригинальность великого русского писателя в том, что для него становятся как бы равнозначными и трагизм личности, и ее развитие в сторону народной жизни как средство преодоления этого трагизма, как средство достижения идеала всестороннего развития человека и человечества. Все это, повторяем, центральные вопросы века. Для молодого Толстого они не плод кабинетного любомудрия, не абстрактная теоретическая проблема, а сугубо "личное", выстраданное в напряженных идейно-нравственных исканиях. "Литературное произведение искреннее, а не заказное, только тогда и возможно, когда первая основа и крайнее решение взятого факта составляет еще вопрос, разгадка которого занимает самого автора"1. Это добролюбовское определение исследовательского, а потому всегда новаторского характера истинного искусства (кстати, очень сходные мысли мы находим и у самого Толстого) непререкаемо подтверждается и опытом писателя, проанализированным Б. Бурсовым. -------------------------------------------------------------------------------- 1 Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. II, Гослитиздат, М. 1935, стр. 380. стр. 108 -------------------------------------------------------------------------------- Художественное творчество было для Толстого средством исследования и решения насущных жизненных проблем, которые не могли быть им решены иначе - ни как теоретиком, ни как практиком. Потому-то литература и стала для Толстого делом его жизни, а сам процесс творчества - наиболее полным и общезначимым утверждением себя как человека. Человека, идущего к людям и нужного им. Книга Б. Бурсова имеет подзаголовок: "Идейные искания и творческий метод". Эти понятия не просто поставлены рядом и соотнесены по литературоведческой инерции. Они органически объединяются в анализах Б. Бурсова проблемой человека. Именно он, человек, в центре идейно-нравственных исканий Льва Толстого как личности. И, конечно же, в центре его художественных произведений. Ведь Толстой потому, собственно, и обратился от дневников и философских фрагментов к искусству, что оно давало ему единственную в своем роде возможность целостно исследовать человеческую личность, ее психологию, ее сложные связи с большим миром человечества. Но ведь концепция человека, особенности построения характера в литературе, связанные с ними сюжетно-композиционные принципы и представляют собою "индивидуальный творческий метод". Иначе говоря, в работе Б. Бурсова анализ метода писателя есть не что иное, как особым образом построенный обобщающий анализ его творческих достижений, прежде всего - в создании героя, как бы заимствовавшего у самого художника энергию и страсть идейно-нравственных исканий. Вот где, думается нам, источник целостности и завершенности работы Б. Бурсова. Анализ наброска "История вчерашнего дня" и повести "Казаки", автобиографической трилогии и "Поликушки", "Севастопольских рассказов" и "Утра помещика" в книге Б. Бурсова в лучшем смысле слова профессионален. Ученый не отказывается и от текстологических сопоставлений, и от скрупулезного изучения творческой истории произведения, и от анализа его языка и сюжетно-композиционной структуры, и от историко-литературных параллелей и экскурсов (порою, правда, больше захватывающих неожиданностью и широтой концепции, чем обилием убеждающих доказательств). Словом, от всего того, что, казалось бы, не может претендовать на внимание читателя-неспециалиста. Однако весь этот профессиональный арсенал призван не для того, чтобы свести идейно-эстетическое содержание художественного произведения к какой-то новой комбинации литературоведческих формул. Для Б. Бурсова профессиональное, литературоведческое не самоцель, а надежное средство аналитически раскрыть человековедческое содержание произведения искусства. Посмотрим же, как это осуществляется. Самое эволюцию писателя Б. Бурсов связывает прежде всего с его поисками героя, который отвечал бы высоким требованиям стр. 109 -------------------------------------------------------------------------------- Толстого к человеку. Но свою собственную задачу исследователь видит не просто в том, чтобы "понять сущность и особенности" героя Толстого. Цель автора показать, в чем состоит богатство духовной жизни героя Толстого, "чем близок он всем людям, особенно же нам, советским людям текущего времени..." (стр. 10). Чем же именно? Непрерывное духовное возвышение героя, идущего трудным путем - через кризисы и потрясения - к сознанию своего человеческого назначения и своего места в жизни человечества, - вот то главное в наследии Толстого, что, наряду с его критическим пафосом, "не отошло в прошлое", а созвучно нашему времени. Тем более что идейно-нравственные искания, без которых нет и не может быть духовного роста личности, не замкнуты для героя Толстого лишь в сферу мысли и чувства. Они необходимо продолжаются в его жизненной практике, они обращены к людям. "Для толстовского героя всякое дело, которое он исполняет с сознанием его необходимости, является его личным вкладом в общечеловеческую жизнь" (стр. 158). Так устанавливается мера требовательности к человеку и мера его ответственности перед людьми, человечеством - и за мысли и за деяния. И так сугубо литературоведческая "проблема героя" обнаруживает свое жизненное и этическое содержание. Толстой как-то писал по поводу "Обыкновенной истории" Гончарова: "...прочтите эту прелесть. Вот где учишься жить. Видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми можешь ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умнее и яснее"1. В критическом истолковании Б. Бурсова противоречия толстовского героя и его создателя отнюдь не сглажены. Но не менее существенно то, что они раскрыты в своем конкретном общественном содержании, в наглядной поучительности противоборствующих побуждений и стремлений. Б. Бурсов - тонкий аналитик с обостренным интересом к философско-этической проблематике (недаром на протяжении нескольких десятилетий он обращается к наследию Толстого). Благодаря его "размышлениям и разборам" читатель усиленно думает над назначением человека, его ответственностью перед людьми и над тем, что такое подлинное мужество и в чем оно проявляется и что такое действительная красота в человеке и чем отличается она от показного благообразия, и над тем, что такое счастье, и над многим другим... И даже когда он "не соглашается" с Толстым, собственный взгляд читателя на все эти - старые, так сказать, по форме, но по содержанию крайне актуальные - проблемы "становится умнее и яснее". Тип героя, пафос его исканий для Б. Бурсова определяют и художественное новаторство Толстого. В своем анализе принципов и приемов поэтики Льва Толстого исследователь стремится не приличия ради соблюсти "единство содержания и формы" (по чему -------------------------------------------------------------------------------- 1 Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 60, Гослитиздат, М. 1949, стр. 140. стр. 110 -------------------------------------------------------------------------------- так тоскуют рецензенты литературоведческих работ). Нет, его "размышления и разборы" и здесь работают на ведущую мысль книги. Они помогают углубленно исследовать идейно-нравственные искания писателя и его героев, ощутить их эстетическое своеобразие, увидеть процесс воплощения их в мастерской художника. Свыше ста лет назад Чернышевский предложил свое знаменитое определение метода психологического анализа в произведениях Толстого. С тех пор толстовские принципы, приемы, средства раскрытия "диалектики души" не раз были предметом изучения, уточнения, детализации, классификации... Но несравненно меньше интересовались тем, почему же именно в творчестве Толстого возник и оказался необычайно плодотворным новый метод психологического анализа. Б. Бурсов связывает новаторство Толстого прежде всего с необходимостью "воспроизвести перед своим духовным взором противоречивую текучесть человека и понять этот процесс в аспекте борьбы за сохранение и развитие человеческого в человеке" (стр. 74). (Не следует ли учитывать это обстоятельство и тогда, когда речь идет о причинах обращения А. Фадеева - автора "Разгрома" - к творческому опыту создателя "Казаков"?) Казалось бы, не нов и вопрос о внутреннем монологе в произведениях Толстого. Но Б. Бурсов решает его, в сущности, по-новому и опять-таки исходя из особой природы героя Толстого, героя, не только думающего о жизни и о себе, но и настороженно наблюдающего за тем, как он думает, чтобы глубже и вернее разобраться во внутренней эволюции своей собственной личности. Но так как этот самоанализ для героя только средство дальнейшего совершенствования, то изучение и этой формы внутренней жизни персонажа ведет исследователя к раскрытию новых существенных сторон идейно-нравственных исканий и поведения героя. Можно соглашаться или не соглашаться с тем, как Б. Бурсов трактует специфику толстовского сюжета в сравнении с сюжетикой романов Тургенева и Достоевского, как понимает он "эпический язык" Толстого, как решает вопрос о своеобразии типичности его героев... Вероятно, иные решения исследователя покажутся спорными и вызовут возражения. Мы вовсе не ставим своей задачей оценку книги во всей сложности специальных проблем ее содержания. Но наиболее интересным в книге Б. Бурсова нам представляется сама направленность, сам тип этого исследования - исследования, в котором изучение закономерностей творческого развития писателя, структуры его произведений приводит к открытию неизвестных доселе граней в жизненном, человеческом содержании литературы. Б. Бурсов не одинок в своих поисках. Об этом свидетельствует и новая работа весьма непохожего на Б. Бурсова литературоведа - В. Ермилова. Дело, разумеется, совсем не в том, что работа "Толстой-художник и роман "Война и мир" хронологически продолжает труд Б. Бурсова об авторе "Казаков", не просто в стр. 111 -------------------------------------------------------------------------------- единстве объекта, которое может породить, так сказать, стихийное сходство посвященных ему исследований. Книги Б. Бурсова и В. Ермилова созвучны в стремлении к одной цели. Но пути, ведущие исследователей к ней, различны. Различны даже тогда, когда кажутся очень сходными. Есть в книге В. Ермилова одна полемическая реплика, которая как бы обнажает сердцевину его собственного метода. Споря с теми, кто считает героев "Войны и мира" чем-то вроде своеобразной иллюстрации для раскрытия "сущности эпохи", исследователь отстаивает иной взгляд. "Человек, - пишет он, - в истинно художественной литературе, а особенно в литературе русской, никогда не был, не мог и не может быть средством для чего бы то ни было. Он не служит той или другой теме, а несет в себе поэтическую идею произведения" (стр. 327). Для Ермилова это означает страстный и неотступный интерес ко всему богатству человеческой индивидуальности, с ее психологией, переживаниями, идейно-нравственными исканиями, с ее самоосуществлением в "общественном действовании". Легче всего было бы сказать, что интересы критика направлены в такое русло самим творчеством Толстого. Отчасти это, конечно, так. И все-таки не вернее ли в пафосе свободной и многогранной человеческой личности, столь энергично выраженном в этих книгах, видеть знамение времени? Той новой всемирно-исторической эпохи, которая, провозгласив в решениях XXII съезда: "Все во имя человека, для блага человека", сделала этот девиз основой создания подлинно гуманистической - человечной - действительности, действительности коммунизма. Ведь в конечном счете эти общие закономерности нашей социально-политической жизни определяют и разнообразные, порою нами и не воспринимаемые в их взаимосвязи тенденции литературы и науки о ней. Но вот стоит соотнести литературоведческое иллюстраторство (в нем нетрудно опознать отголоски социологического схематизма), которое критикует В. Ермилов, с иллюстративностью в художественном творчестве, и станет ясно, что корни-то у них во многом общие. Для произведений, на которые наложил печать культ личности, характерно вовсе не только прямое обожествление Сталина. Не менее показательно, что даже в тех случаях, где Сталин непосредственно не фигурировал и где, казалось бы, не возникала необходимость "пригибать" окружающих до заданного уровня, - и там индивидуальность человеческую мельчили, нивелировали, лишали объемности и исторической самодеятельности. С другой стороны, разоблачение культа личности ознаменовалось не только в литературе, но и в эстетике борьбою против иллюстративности, суть которой в одно и то же время - и в иждивенчестве мысли писателя, и в "иждивенческом" прозябании его героев, лишенных богатства творческой человеческой индивидуальности. стр. 112 -------------------------------------------------------------------------------- В историко-литературной работе сам по себе интерес к судьбе человеческой может оказаться и "архаичным", созерцательным. Тогда читатель получит лишь более или менее обстоятельную информацию о том, как некогда жили люди и как их описал великий имярек. Однако полноценные литературоведческие работы, отвечающие интересам нашего читателя, возможны лишь тогда, когда их человековедческое содержание, пронизано идеями и запросами современности. В. Ермилов - из числа тех литературоведов, которые последовательно (хотя не всегда бесспорно и убедительно) стремятся осуществить этот принцип. Новая его работа - несомненный шаг в данном направлении. Если, к примеру, в книге о Гоголе возражения вызывали иные из приемов исследования, призванные подчеркнуть современное звучание творчества автора "Ревизора", то в работе о Толстом сам метод стал историчнее, выводы - строже. В ней звучит подлинный Толстой, читаемый глазами нашего современника. В. Ермилов ищет не случайных совпадений, не тематических перекличек, не иллюзий, как говаривал Пушкин, задним числом, а то в человеческом опыте героев Толстого, что было обращено к будущему и подхвачено последующими поколениями. Известно, насколько вообще ответственно для исследователя определение главной поэтической идеи, пафоса творчества писателя. А в особенности - такого неисчерпаемо многообразного художника, как Лев Толстой. Утверждение общения и единения людей и отрицание разобщения и разъединения - таков, по мысли В. Ермилова, самый точный ответ на вопрос, в чем заключается пафос художественного творчества Льва Толстого. В этом определении общественно-историческое предстает и в своем конкретном человеческом содержании. Пафос творчества в целом диктует и отношение писателя к личности. "Главным критерием нужности или ненужности человека в великой эпохе и является его открытость или замкнутость для общего" (стр. 63). Но что означает эта "открытость для общего"? Стремление и способность понять другого человека? Воспринять его тревоги и горести? Болеть чужою болью, радоваться радостью другого? Конечно. Но всего этого еще мало, чтобы "жить единым человечьим общежитьем"! Во многом преодолевая привычные представления и рассуждения о "Войне и мире", В. Ермилов раскрывает современность художественного содержания эпопеи. И оказывается - Толстой совсем не довольствуется, так сказать, духовным, интимно-нравственным единением людей. Ему нужно и нечто другое - активное социальное действие. И это настолько важная, всеохватывающая идея, определяющая художественную логику романа, что В. Ермилов с полным основанием видит в ней пафос "Войны и мира". А в связи с этим обнаруживается и нечто весьма неожиданное - "ирония Толстого над личным самоусовершенствованием, подменяющим общественную деятельность" (стр. 309). стр. 113 -------------------------------------------------------------------------------- Так возникает как одна из центральных проблем "Войны и мира" проблема ответственности человека не перед богом, не перед отвлеченными нормами "вечной" нравственности, а перед "общим" - людьми, народом. Ответственность эта всеобъемлюща и всепроникающа. Она начинается с обязанности мыслить общественно, чувствовать себя в ответе за "состояние мира" - какой бы малой, незначительной, даже ничтожной ни считал человек свою роль в общественном механизме. Преступлением перед людьми и обществом является уже сама отговорка - "не я ведь решал", "не от меня зависит". Стало традицией говорить об ограниченности Николая Ростова. В. Ермилов идет дальше: он объясняет эту ограниченность как самоограничение, причина которого - отказ от общественного мышления, невмешательство в общественную жизнь. Николай Ростов, предавая своего лучшего друга Денисова, несправедливо осужденного за благородный, в сущности, поступок, изобрел утешительную формулу: "Коли наказывают, так значит - виноват". Читатель понимает: Ростов закономерно пришел к этому "страшному по своей полной бесчеловечности выводу..." (стр. 143). Закономерно, ибо он сознательно отказался от себя как общественной личности, имеющей не только право, но и обязанность "рассуждать" обо всем и отвечать за все. Тем самым он отчуждает в себе и подлинно человеческое. Толстого интересует подлинно человечное в человеке - то, что служит единению людей. Потому и храбрость, и самоотвержение, и подвиг - не самоцельны и не самоценны, подлежат проверке "прежде всего с точки зрения моральной сущности, этической структуры..." (стр. 195). У Толстого нет прямого противопоставления подвига Болконского на поле Аустерлица подвигу Тушина. Но есть едва заметное и все же явственно ощутимое сопоставление их. Оно чрезвычайно важно, ибо поясняет: в храбрости Болконского "преобладает стремление к торжеству над людьми, к власти над ними, - хотя бы из желания принести им благо" (стр. 195). И как раз поэтому подвиг князя Андрея не поэтизируется Толстым. Таков высокий и подлинно человечный критерий великого гуманиста - гениального художника! Не менее строго судит Толстой и жизненную позицию героев в целом. Впрочем, "судит" вряд ли будет здесь точным словом. Он мучается вместе с ними, своими героями. Прежде всего - в поисках ответа на вопрос: как совместить жизнь для других и жизнь для себя? Ведь без этого совмещения, без такого "синтеза" невозможны реальное единение людей и полноценное счастье личности, не обретаемые в жалостливом христианском "человеколюбии", постном самоотречении. В анализе исследователя обнаруживается, как беспощадная логика самой жизни рождает "великую догадку художника о необходимости такого устройства самих условий жизни, при котором каждый человек будет реально, - по самому характеру, стр. 114 -------------------------------------------------------------------------------- устройству общего дела, а не в словесных и эмоциональных благонамеренных признаниях и "облагодетельствованиях", - действительно необходим каждому и всем" (стр. 243). Догадка, размах и величие которой особенно ясны и дороги тем, кто строит ныне общество коммунистического единения людей. Кто создает мир, где "утвердятся гармонические отношения между личностью и обществом на основе единства общественных и личных интересов" (Программа КПСС). Непреходящее этическое и эстетическое содержание, образов "Войны и мира" раскрывается в книге В. Ермилова вовсе не потому, что автор исследует героев Толстого с точки зрения их абстрактных, внеисторических возможностей, отыскивает в них то, что вне времени и пространства. Нет, лучшие качества их натур, страстные идейные искания, их духовные и душевные силы, их сложные человеческие потенции, их движение навстречу людям, народу увидены критиком (разумеется, вслед за Толстым) как своеобразное проявление, "инобытие" самой поэтической действительности - "грозы двенадцатого года". Ив этой своей книге, как и в более ранней работе "Наш Пушкин", В. Ермилов развивает идею Белинского о поэтической действительности, которая одна только и дает возможность художнику "поэтически воспроизводить действительность". Больше того: идейно-творческие искания Толстого и, в частности, художественные открытия "Войны и мира" исследователь связывает именно с могучими порывами писателя, стремящегося найти выход из противоречий своего времени, открыть пути преобразования жизни, превращения ее в подлинно поэтичную, истинно человечную. Вот почему очень конкретные наблюдения В. Ермилова оказываются сегодня и философски емкими, естественно и неназойливо выходят за рамки непосредственных задач исследователя, диктуемых темой и жанром его книги. Эти наблюдения заставляют читателя размышлять и об эстетических отношениях сегодняшнего искусства к нашей современной действительности, действительности в высоком смысле поэтичной и человечной. Так частное исследование оборачивается неожиданным вызовом специалистам-эстетикам, все еще далеким от хотя бы контурного, а все же конкретного решения этой проблемы. У В. Ермилова не только своя внутренняя тема в исследовании "Войны и мира", но и свой, годами формировавшийся способ ее решения. До сих пор мы говорили главным образом об угле зрения, под которым В. Ермилов читает "Войну и мир". Но аспект этот во многом определяет и пути исследования. Скажем сразу: они существенно отличны от тех, которыми идет Б. Бурсов. Книга о молодом Толстом воссоздает историю становления и развития метода писателя. В. Ермилов вопросы метода, в их наиболее общей постановке, считает как бы решенными и сосредоточивается на том, что для него наиболее важно (и в чем, заметим, он особенно силен). Характеры романа "Война и мир" - вот к чему стр. 115 -------------------------------------------------------------------------------- постоянно прикована мысль В. Ермилова. Характером героев Толстого занимается и Б. Бурсов, но его прежде всего интересует структура этих характеров, их общие типологические черты. Таким образом Б. Бурсов исследует движение времени, как оно преломилось в художественном мире Толстого, и творческую индивидуальность самого писателя. В. Ермилов преимущественно размышляет над неповторимой индивидуальностью каждого из толстовских характеров, ищет как бы их "разность", если хотите - даже крайнюю несхожесть. Он всегда стремится, чтобы читатель пластично, весомо, зримо представил себе и натуру, и мысли, и чувства героев, их явное и сокровенное, и вошедшее в слово, и выданное лишь жестом или мимолетным взглядом... Когда-то Бальзак, раздумывая над планами будущей "Человеческой комедии", предполагал, что в "Философских этюдах" у него будут "индивидуализированные типы", а в "Этюдах о нравах" - "типизированные индивидуальности". Эти слова невольно вспоминаются, когда сравниваешь книги Б. Бурсова и В. Ермилова о Толстом. Для чего же В. Ермилову понадобился такой "молекулярный" анализ, почти демонстративное погружение в индивидуальное, "особное"? Было бы наивно полагать, что это всего лишь реакция на "типажно"-социологический принцип, и поныне до конца не изжитый в литературоведении. И здесь исследовательские приемы В. Ермилова связаны с его общей концепцией "Войны и мира", с его пониманием пафоса Толстого. Многообразие, "непохожесть" людей - еще один аргумент в той борьбе за единение человечества, которую ведет автор "Войны и мира", еще одна реальная ценность, щедро подаренная нам Толстым. Люди нужны друг другу и потому, что каждый своим "особным" способен обогатить всех. Для Б. Бурсова главное, особенно интересное и современно звучащее в наследии Толстого - трудный, но непрерывный путь духовного возвышения героя, обретающего свое место в жизни человечества; Поэтому исследователь и обосновывает свое понимание пафоса писателя, доказывая обязательность и общезначимость для всех людей исканий любимого героя Толстого. Вот почему Б. Бурсову нужны и историко-философские экскурсы, и сопоставления с другими писателями и литературами. В. Ермилов раскрывает толстовский пафос необходимости и обязательности единения людей анализом неповторимых судеб и неисчерпаемого богатства человеческой личности. Отсюда и такой интерес едва ли не к каждому значительному образу "Войны и мира". ...Чего греха таить: частенько мы просто призываем к изучению некоего абстрактного мастерства, хотя и любим оговариваться, что мастерство не просто и даже вовсе не сумма приемов. И Б. Бурсов и В. Ермилов стремятся изучить мастерство Толстого не "вообще", не "всесторонне", а именно в аспекте человеко- стр. 116 -------------------------------------------------------------------------------- ведения. И даже уже: в соответствии с тем особым направлением, какое определяется замыслом каждой из книг. Б. Бурсов, прослеживающий прежде всего путь героя, естественно, обращается, как мы видели, к рассмотрению сюжетики, приемов изображения психологического процесса, языка как средства воссоздания движения, динамики характера. В. Ермилов, прослеживающий прежде всего индивидуальность героя, тоже изучает толстовскую "диалектику души". Но она интересует его в большей мере как средство раскрыть богатство человеческой индивидуальности, обнажить то, что ограничивает и обедняет ее. В поле зрения В. Ермилова и сюжет, только не в его целостности, а в отдельных линиях или даже ситуациях. Но, пожалуй, на первом плане в книге, без преувеличения, проникновенный анализ композиционных соотнесений. В. Ермилов увидел и показал действительно очень существенную особенность структуры "Войны и мира". Здесь "содержание одной сцены раскрывается до конца только в другой сцене. Противопоставление, сопоставление, соотнесение одних сцен с другими и создает непрерывность движения романа" (стр. 221). Вообще в "Войне и мире" все соотносится со всем. Зачем же понадобились Толстому неожиданные, а порой просто парадоксальные соотнесения Андрея Болконского и Платона Каратаева, Ростова и Берга, Кутузова и Тушина, Николая Ростова и Александра I? Зачем эти соотнесения конкретизированы даже до сопоставления деталей? В. Ермилов показал органичность этой черты метода писателя, связав ее с тем, что было самым главным для Толстого, что в конечном счете составляет пафос художественной мысли писателя: утверждение единения людей. Изучение мастерства Толстого ведется таким образом, чтобы раскрыть гуманистическую направленность художественных решений и приемов писателя. И здесь, нам думается, тоже сказался современный этап общественного движения! Эта устремленность исследования помогает и в решении даже сугубо профессиональных задач, в преодолении догматических схем, плоских суждений, опасных прежде всего потому, что они отдаляют классику от духовных исканий нашего современника. Отрицание разума, присущее учению Толстого, нередко порождало схему, заключающуюся в том, что "Толстой в своих художественных произведениях всегда одинаково отрицал разум во имя непосредственно-чувственного начала" (стр. 109). В. Ермилов своим анализом характеров и их композиционных соотношений доказывает, что в "Войне и мире" "речь шла о гармонии целостного человеческого существа" (стр. 109). Если Николай Ростов не желает и не умеет думать о сущности жизни, о социальных противоречиях, о своей ответственности за мир - то это для Толстого проявление ограниченности героя, а отнюдь не свидетельство его достоинств. С другой стороны, "рационализм" Андрея Болконского "оборачивается новою стороною, получает художественное призна- стр. 117 -------------------------------------------------------------------------------- ние: он тоже оказывается необходимым моментом в развитии мысли о мире и чувства мира" (стр. 108). Мы привели лишь один пример, но подобных новых и важных решений в книге В. Ермилова много. Нельзя считать их частными удачами критика, относить их просто за счет его эстетической чуткости. Здесь сказывается метод - и в этом главное. Наверное, многим бросалось в глаза совершенно, казалось бы, неожиданное - не побоимся сказать - противоречие между литературоведением и литературой. Современный читатель с волнением, страстью, неподдельной заинтересованностью следит за судьбами Анны Карениной и гончаровской Веры, героев Тургенева и Достоевского. Но как часто, обратившись потом к литературоведческим книгам об этих писателях, он находит в них комментаторские пояснения о музейных экспонатах, величественных, но таких далеких от исканий современного человека. Где же первоисточник этого разрыва? Неумение увидеть в духовном и душевном содержании творений большого искусства то, что сегодня нужно и близко человеку нового мира? Нет. Причина прежде всего в том, что сама эта задача еще по-настоящему не осмыслена профессионально литературоведчески, не найдены конкретные пути и средства ее решения. Обращенность к сегодняшнему читателю, серьезный разговор с ним на историко-литературном материале о животрепещущих вопросах духовной жизни человека, попытка мобилизовать для такой цели арсенал литературоведения и проложить дорогу другим исследователям - это именно те качества книг Б. Бурсова и В. Ермилова, которые придают им, на наш взгляд, принципиальное значение. Конечно, за этими книгами - солидные традиции, большой опыт передовых критиков, историков литературы, других советских исследователей. И все-таки удача работ Б. Бурсова и В. Ермилова примечательна. Это удача одного из наиболее плодотворных направлений в современной литературной науке. Сближение с запросами жизни, активное участие в формировании духовного облика современника - таков не декларируемый, но вполне ощутимый пафос обоих исследований. На этом пути литературоведение, сохраняя строгость подлинной науки, становится нужным не только узкому кругу специалистов. На этом пути литературоведение "смыкается" с самой литературой в человековедении, в воспитании человека нового, коммунистического мира. г. Харьков стр. 118